Александр Матюхин
Восхищение
– Закрываемся, слышите? Живо на свежий воздух, тунеядцы!
В приставках «Денди» была одна замечательная вещь: если не успел доиграть, назавтра приходилось начинать сначала. Стас обожал начинать сначала. Ему казалось, что, пока игра не пройдена, время не движется. Замирает. И можно каждый день проживать как предыдущий.
Стас каждую ночь провожал Наташку до дома. Они стояли у подъезда, спрятавшись от света фонарей, и долго, страстно целовались. Его руки скользили по ее волосам и шее, не решаясь опуститься ниже. Наташка водила языком по его губам.
За неделю до отъезда Стас сказал:
– Мы навсегда останемся вместе!
А она ответила:
– Это странное слово – «навсегда».
В одном из старых писем Наташка писала о бабушке.
Писала, что та совсем сбрендила. Заставила выбросить старую обувь и купила всем одинаковые ботинки и туфли. Темно-серого цвета. Это был цвет спокойствия, говорила бабушка, а в нашей семье необходимо быть предельно спокойным. Когда Наташка заявила, что не выбросит свои голубые туфли на молнии, бабушка взяла ножницы и изрезала туфли в лохмотья. Одной рукой бабушка не давала Наташке приблизиться, а второй щелкала ножницами
щелк-щелк!
распарывая ткань, ломая молнию. Седые волосы сползли ей на лоб и на глаза, на висках пульсировали вены.
«Я ее ненавижу! – писала Наташка. – Когда-нибудь убью и закопаю!»
В том же письме она сообщила, что даже папа не выдержал. Он назвал бабушку дурой и ушел, хлопнув дверью. Спустя десять минут Наташка выскочила за ним следом, намереваясь больше никогда не возвращаться.
Конечно, она вернулась. В крохотном городке не очень-то много мест, куда можно уйти навсегда. Наташка просидела в видеосалоне до закрытия, а потом побрела по ночному городу, вспоминая, как Стас провожал ее до дома.
«Мне так тебя не хватает!»
Это было одно из последних ее писем, вспомнил Стас, оглядываясь.
В игровом зале работали телевизоры. На трех из них по экрану бежала серая рябь. На четвертом одинокий танчик героически защищал орла в кирпичном квадрате. По залу разносился монотонный звук, имитирующий работающие гусеницы.
Стас различил в темноте приставку «Денди» с вставленным в нее желтым картриджем. Один джойстик валялся на краю табуретки, шнур от второго тянулся куда-то в сторону, и Стас проследил за ним глазами. У стены на куске тряпки сидела, поджав ноги, Наташка. Та самая Наташка из прошлого – семнадцатилетняя, светловолосая, с чуть вздернутым носиком и большими глазами. Сидела, закусив нижнюю губу и держа в руках джойстик.
– Привет, – сказала она, не отрывая взгляда от экрана. – Я думала, ты никогда не приедешь. Думала, не увижу тебя больше.
– О господи, – шепнул Стас.
Внезапно он ощутил себя чрезвычайно, необратимо старым. Ему недавно стукнуло сорок два. Годы проредили его шевелюру, изрезали легкими морщинами лицо, округлили живот. Появилась одышка, замучила изжога, постоянно кололо в печени, а еще по вечерам дрожали от усталости кончики пальцев.
И вот он стоял перед молодой Наташкой, в которую был влюблен все это время, образ которой хранил в памяти, и чувствовал, что жизнь изменила его навсегда.
Это странное слово…
Конверт выскользнул из пальцев и упал у Наташкиных ног.
– Что ты здесь делаешь? Как ты вообще такая?..
– Какая?
– Молодая!
Она усмехнулась, поставила игру на паузу и в наступившей внезапно тишине с грохотом отбросила джойстик в сторону. Легко поднялась:
– Я очень по тебе скучала все это время. Размышляла, написать или нет. Пригласить ли.
– А почему не писала раньше? – Стас увидел, что одета Наташка была в свои любимые старые джинсы и рубашку в клеточку, которую завязывала узелком на пупке, как героиня сериала «Элен и ребята».
– Боялась разрушить твою жизнь.
– Какая там жизнь… Баловство одно.
– Видишь, как удачно совпало. Женат?
– Нет.
– Дети?
– Не случились.
– Скучаешь по прошлому?
Он пожал плечами:
– Странно все это.
– Ничего странного. Помнишь, мы говорили друг другу, что останемся вместе навсегда? Так вот, я решила, что это «навсегда» уже пришло. – Наташка протянула руки. – Давай обнимемся, что ли. Как в старые добрые времена.
– Я не понимаю. Почему ты не изменилась? Почему ты здесь? Почему не ответила на мое письмо, а теперь вот зовешь сюда, в старый заколоченный видеосалон. Он же не работает, верно? Давным-давно не работает…
– Ты ошибаешься.
– Мне мама рассказывала. Клуб закрыли, когда директора школы обвинили в том, что он изнасиловал и убил шестерых подростков! Дядю Егора арестовали. Я видел, что тут вокруг все разрушено и разбито. Только пустой зал… и ты, каким-то образом…
– Хочешь «Юпи»?
– Что происходит?
– Видеосалон работает, – ответила Наташка. – Можем посмотреть «Техасскую резню бензопилой» или «Хеллоуин». Двести пятьдесят рублей…
– Что, блин, происходит?
– Я скучала по тебе. Поэтому решила написать письмо. Я гадала, что будет, если ты приедешь. Понимаешь, если бы ты не приехал, если бы у тебя было все хорошо и ты бы подумал, что письмо – это просто чей-то розыгрыш, я бы смирилась и еще сто лет проходила эти хреновы уровни в «Танчиках». А что делать, если ты будешь вот так стоять здесь? Я не ожидала. Не верила в такое счастье. Я ведь хотела остаться с тобой навсегда. С того самого вечера.
– Но ты так и не ответила на мое письмо!
– Глупый, – отозвалась Наташка и вдруг неуловимо быстро оказалась рядом со Стасом. Он заметил, какая нежная и молодая у нее кожа. Уловил легкий аромат духов. – Я бы с радостью написала, если бы могла. Но обстоятельства изменились.
Наташка положила руки Стасу на плечи и заглянула ему в глаза. Взгляд ее заставил Стаса задрожать – от жгучего желания прикоснуться губами к ее молодым губам.
Она проговорила:
– Я все расскажу, – и поцеловала Стаса так сладко, что он едва не потерял сознание.
Чем больше бабушка сходила с ума, тем чаще отсутствовал папа. Иногда его не было по несколько дней, и жизнь один на один с бабушкой делалась невыносимой. Наташка предпочитала возвращаться домой из видеосалона поздно, когда бабушка уже спала.
Папа приходил молчаливый и спокойный, подолгу лежал на диване в зале и смотрел телевизор, ни на что не реагируя. Послушно ел кашу из вареной тыквы и выслушивал причитания своей матери о том, какая Наташка растет неуправляемая и что с этим надо делать. Бабушка считала, что Наташка вырастет или проституткой, или наркоманкой. Мнения самой Наташки при этом никто не спрашивал.
Потом папе надоедало, и он снова уходил, чтобы успокоиться. Наташка часто уходила следом. Он мечтала подойти к папе на улице и предложить ему вдвоем сбежать из городка, оставив бабушку. Однажды она даже едва это не сделала. В тот вечер она шла позади папы метрах в тридцати и, вдруг решившись на разговор, начала ускорять шаг, чтобы догнать его. Но когда Наташка была так близко, что могла взять отца за руку, тот неожиданно свернул в какую-то подворотню и растворился в темноте. Она последовала за ним, еще ни о чем не подозревая, но уже твердо решив проследить за папой до конца. Заметила, как он исчезает за следующим поворотом. Догнала, стыдливо прячась. Папа выныривал из одной подворотни и исчезал в другой. Петлял, бродил кругами, торопливо проходил мимо освещенных подъездов и старался избегать фонарей. На улице наступила ночь, папа кружил по городу уже второй час. Наконец он остановился у недостроенного здания спортивной школы, постоял немного, запустив руки в карманы, и зашел внутрь. Наташка, недолго думая, поспешила следом. Она часто играла тут с подругами в прятки, поэтому знала лабиринты недостроенных секций и залов наизусть.
Где-то в темноте заблестел огонек зажигалки. Наташка ориентировалась по нему. Она слышала, как папа идет впереди.
В какой-то момент стало светлее, зажигалка погасла. Наташка видела папин силуэт. Она шла осторожно и тихо, чтобы отец ее не заметил. Она не знала, что он тут делает и зачем пришел, но понятно же было, что просто так люди на заброшенные стройки не забираются.
Свет сделался ярче. Наташка различила бетонные стыки подвального помещения – небольшого закоулка, из которого был только один выход. На низком щербатом потолке раскачивалась электрическая лампочка. У одной из стен сидел подросток. Наташка его узнала, это был парень из девятого класса, он отлично играл в баскетбол. Мальчишка был обнажен по пояс, руки и ноги смотаны веревкой и завязаны между собой в смыкающий узелок спереди. Рот заткнут тряпкой. Левый глаз разбит и набух. Струйка крови текла по щеке к скуле.
Наташка застыла в темноте, пытаясь понять – додумать! – что здесь творится. Она увидела папу. Тот подошел к подростку и стоял над ним, не вынимая рук из карманов.
Папа сказал:
– Пожалуй, ты будешь пятым.
Он произнес это с небрежностью и даже ленцой в голосе. Будто расставлял на полке книги и решал, куда же поставить томик Эрла Стенли Гарднера.
Вот только дальнейшие его действия не отличались небрежностью и ленью.
Папа достал из кармана выкидной нож. Дома он этим ножом срезал с сала корочки, которые так любила грызть Наташка.
Папа нажал на кнопку. Лезвие бесшумно выскользнуло.
Папа взял подростка за волосы и несколькими быстрыми движениями срезал с его лица кожу. Он провел лезвием по часовой стрелке – по лбу, по щеке и скуле, под подбородком, по другой щеке. Будто счищал кожуру с апельсина. Брызнула кровь. Парень задергался, замычал истошно, до хрипа, захлебываясь криком.
Папа взялся пальцами за надрез над глазами и рванул кожу вниз.
От чавкающего, рвущегося звука Наташка вскрикнула. Вдруг скрутило живот, и ее стошнило. Перед глазами поплыло. Выпрямившись, она увидела, что папа смотрит на нее. В его глазах не было удивления или растерянности. Это был взгляд того самого папы, который приходит домой и валяется на диване перед телевизором. Того папы, который ест морковку и не обращает на бабушку внимания. Папы, которому все равно.
Тогда Наташка бросилась бежать. Во рту было кисло от рвоты, в животе кололо. Казалось, что она слышит за спиной хриплое дыхание отца.
Наташка выскочила на свежий воздух, ветер обжег ее разгоряченные щеки. Она бежала без остановки несколько кварталов, не оглядываясь и стараясь не думать о том, что папа может ее догнать. На глаза навернулись слезы. В какой-то момент она споткнулась и упала, содрав в кровь колени. Поднялась, побежала дальше, прихрамывая. В какой-то момент оказалась около школы и свернула к пристройке, к двери с надписью «Секция бокса». Не раздумывая, почти не отдавая себе отчета в своих действиях, купила билет в видеосалон, прошмыгнула в темноту зала. Сеанс уже шел. Людей было немного, несколько рядов стульев пустовало. Здесь Наташка чувствовала себя в безопасности. Не первый год она прятала в видеосалоне свои несчастья. Тут можно было успокоиться и все хорошенько обдумать.
Наташка смотрела в телевизор, не понимая, что за фильм там идет. Был бы здесь Стас, он бы решил проблему. Он бы подсказал, как быть.
А ведь она до сих пор не ответила на его письмо…
Внезапно где-то сбоку вспыхнул тонкий луч фонарика, забегал по залу, кого-то выискивая. Наташка подавила острое желание вскочить и броситься прочь из видеосалона.
Мало ли кого могут искать в этой темноте?
Свет фонарика погас. С экрана гнусавый голос сказал:
– Мне искренне жаль вас!
В этот момент тяжелая рука легла на ее плечо. Сердце Наташки заколотилось. Она хотела закричать, но из горла вырвался лишь сдавленный тонкий писк.
– Прости меня, пожалуйста, – шепнул в ухо папа. – Я не могу так больше жить. Ты будешь у меня шестой.
Он зажал дочери рот ладонью и воткнул ей нож в сердце – прекрасно зная, где оно находится. Наташка почувствовала солоноватый привкус его потной ладони у себя на губах. Жизнь утекла стремительно, за считаные секунды. Наташка умерла, сидя на стуле в четвертом ряду, все остальные места в котором в тот вечер пустовали.
Так ее и нашли после окончания сеанса, в луже крови, с упавшей на грудь головой. Светлые волосы прилипли к щекам. Рот был приоткрыт.
– Мама рассказала тебе, что в городе исчезло шесть подростков, – шепнула Наташка на ухо. – Так вот, исчезло только пятеро. Шестой жертвой была я. Трупы пятерых мальчишек нашли позже, почти год спустя, в сопках. Их изнасиловали, а с лиц содрали кожу. Смертельные раны были нанесены в сердце – точно таким же ударом, каким убили и меня.
– А директор? – спросил Стас.
– Он попал под горячую руку. Сначала взялись за дядю Егора, ведь это он проводил сеанс, на котором меня убили. Но у него на момент моей смерти было алиби. Поэтому взяли директора. А пропавшие мальчишки все учились в одной школе, и директору уже было не выкрутиться. Правосудию все равно, кого наказывать. Главное, что убийства прекратились.
Она замолчала, ласково перебирая тонкими пальцами волосы Стаса.
– Я видел дядю Егора.
– Такой же мечтатель, как и мы с тобой. Вечный киноман и кинолюб. Ждет неприкаянные души и продает им билеты на последние сеансы.
– Я тоже, получается, пришел на последний сеанс?
Наташка спросила:
– А ты сам как думаешь? Ты же приехал. Бросил все и приехал.
– Было бы что бросать.
– И ты ведь сразу поверил…
– Не забывал ни на секунду…
Он осмотрел игровой зал – телевизоры, приставки, желтые картриджи, которыми была забита сетчатая коробка из-под мусора. Где-то на столе валялись пакетики «Юпи» – много виноградного напитка с характерным привкусом на нёбе.
– Я бы остался с тобой навсегда, – решил Стас.
Какая же все-таки Наташка молодая и красивая! Он снова залюбовался легкой прозрачностью ее кожи, тонкими чертами лица, изяществом ее движений. Немного сбивала с толку дыра в рубашке на уровне груди – дыра с лохматыми краями.
– Давай пройдем тот проклятый уровень в «Чипе и Дейле»? – предложила Наташка. – А потом вернемся в зал и досмотрим «Еву-разрушительницу». Фильм – полная чушь, но интересно, чем закончится.
– Всегда готов.
Что-то кольнуло сердце Стаса, когда он садился у стены. Наверное, это игла любви. Та самая, о которой он мечтал много-много лет.
Наташка села рядом, протянула второй джойстик.
Спустя мгновение они увлеченно играли, не обращая внимания на выбитые окна, на осколки стекол, лужи, мусор, грязных бомжей, спящих в углу, на то, как в рваную крышу заглядывает луна, на висящую на одной петле дверь, куски кирпичей на полу, разбитые телевизоры и горы пивных банок.
Двое были счастливы и связаны этим странным словом – навсегда.
Коридоры
Мы зашли в музей в пять минут десятого – то есть через пять минут после его открытия. Рекордсмены посещений. Ранние пташки. Кроме нас, вряд ли бы кому-нибудь еще пришло в голову вылезать из дома в такую рань. А вот Ане пришло, милой моей ненаглядной. Аня еще за неделю до отъезда составила график посещений.
– Это тебе не Турция, – говорила она. – В Москве надо бегать.
Вот мы и бегали. За четыре дня – шесть музеев и два парка. Кажется, я стоптал подошвы на новых ботинках и начал разбираться в живописи эпохи Возрождения. Очень полезные знания для водителя такси, ничего не скажешь. Сначала с нами бегала Оксана, Анина одноклассница, у которой мы поселились, но в итоге ей это надоело, появились важные и срочные дела, и вообще «я это уже сто раз видела». Вот так надейся на местных.
К пятому дню музеи слились для меня в единую череду галерей, выставок, экспозиций, бубнящих что-то экскурсоводов и бабушек-смотрительниц в коридорах, которым только и надо, что ткнуть носом в наше бескультурье. Я без труда мог определить, где в музее находится кафе, а где – туалет. А еще мне отчаянно хотелось переписать Анин график и вставить туда, например, посещение кинотеатра, ресторана или хотя бы открытой веранды, где подают прохладное нефильтрованное пиво. Однако же противоречить милой моей ненаглядной было все равно что лезть в пасть к змее. Лучше подождать, пока сама выдохнется…
Этот ранний музей на входе ничем не отличался от предыдущих: сразу за стеклянными дверьми небольшой прохладный холл, пол выстелен кафелем, справа – гардеробная, слева – касса. У стены под окном жались старые потертые стулья с потрескавшимися спинками и блестящими от пузырящегося лака подлокотниками. Потолки полукругом, узенькие окошки, пахнет историей, а проще говоря – старьем. Пожилая женщина в гардеробной при виде нас оживилась, но со стула не поднялась.
– Граждане, верхнюю одежду надо снимать, – проворковала она, кивая острым носом на мою куртку. – Не положено в верхней одежде.
Пока Аня покупала билеты, я вытряхнул из куртки телефон, зажигалку, ключи от машины, рассовал по карманам джинсов. Гардеробщица поглядывала то на меня, то на Аню с нескрываемым любопытством. Потом спросила, прижав куртку сухой ладонью:
– Туристы?
– Туристы, – ответил я. – Из Архангельска.
– Бегаете, значит, галопом по Европам, одним глазком на каждую прелесть посмотреть?
– А что остается? Город большой, времени мало.
– Раньше, бывало, у нас тут очереди выстраивались, – проворковала гардеробщица. – Никто никуда не торопился. А теперь? Все бегут и бегут. А ведь надо, чтобы усвоилось. Это же вам не хот-дог. Это культура!
Аня взяла меня за ладонь и увела от болтливой гардеробщицы к двери, на которой висела белая табличка с черными буквами: «ЭКСПОЗИЦИЯ № 1».
За дверью мы обнаружили коридор без окон, погруженный в мягкий ламповый свет. Казалось, что потолок слегка закруглен, а вдоль стыка между паркетным полом и стенами тянулись горизонтально трубы различной ширины. В этих трубах что-то отчетливо гудело, потрескивало и ухало. Стены были шершавые, вроде бы недавно отштукатуренные. Я различил грубые мазки кисти то тут, то там. Штукатурка местами сползла и закрутилась стружкой.
– Про ремонт ничего не было написано. – Я кивнул на пустые бумажные мешки, валяющиеся у стены.
– Потому что ремонта и не должно было быть, – отозвалась Аня и добавила всё объясняющее: – Столица!
Паркет под ногами поскрипывал. Звуки наших шагов гулким эхом разносились по коридору. Мы дошли до двери без табличек, открыли ее и оказались в еще одном коридоре, но размером больше, с высоченными потолками и разлапистой старинной люстрой в центре. Стены тут были покрыты монотонными обоями, вдоль пола все еще тянулось несколько труб разной ширины.
Рядышком с дверью сидела худощавая сгорбленная старушка и вязала.
– Дорогие мои! – оживилась она, улыбнувшись. – Неужели? Редкие гости! Вы откуда здесь вообще?
– Мы, бабушка, на экспозиции пришли посмотреть, – ответил я. – Где у вас тут экспозиции?
– Нам бы про десятый век, выставку, – подсказала Аня, сверяясь с какими-то своими распечатанными листами.
Бабушка отложила вязанье, уперлась толстыми ладонями в собственные колени и посмотрела на нас из-под очков. Глаза у нее были большие, водянистые, с желтоватыми прожилками вокруг зрачков, а губы потрескавшиеся, но густо замазанные красной помадой. Мне показалось, что эту бабушку я уже встречал в каком-то другом музее, хотя они все были на одно лицо.
– Экспозицию, говорите? – спросила старушка. – Это запросто. У нас эта ваша экспозиция – популярная вещь! Значит так, дорогие, вам сейчас прямо по коридору, потом сразу налево и еще один раз налево. Там дверь с надписью, ну, вы увидите, не промахнетесь.
Мы поблагодарили и пошли к следующей двери. Я зачем-то оглянулся и увидел, что бабушка все еще сидит в странной позе, уперев руки в ноги, и провожает нас внимательным взглядом. С ее накрашенных губ не сходила улыбка.
За дверью, как ни удивительно, снова оказался коридор – низенький, узкий, без окон, с щербатым бетонным полом и ободранными обоями. Судя по всему, ремонт здесь был в самом разгаре, стены местами обматывали ремонтные ленты. Валялись пустые мешки из-под цемента, в воздухе сильно пахло сыростью и плесенью. Вдоль стен вились тонкие трубы, внутри которых ухало и потрескивало. Свет от ламп, свисающих на голых проводах, дрожал и подмигивал. Мы сразу свернули налево. Под ногами хрустела бетонная крошка. Потолок был заклеен черной пленкой, которая кое-где пузырилась и дрожала, будто снаружи ее поддувал ветер.
– И все же странное место, – заметил я вполголоса, огибая лужу с радужной оболочкой бензина по краям.
– Не самый популярный музей, – ответила Аня. – Я выбирала: или этот, или сгонять в мастерскую глиняного искусства. Думала, передохнем немного, картинами полюбуемся.
Картин тут как раз не наблюдалось.
– Лучше бы глину полепили. Как в фильмах.
В какой-то момент мы вынырнули из темноты и оказались у еще одной двери. Какой уже по счету? Рядом с ней на табуретке сидела бабушка, похожая на предыдущую, но толще, одета в темное и без очков. Она разгадывала кроссворд под пятном света от настольной лампы. Лампа, кажется, была старая, на керосине, и чадила. А ручка – как будто перо, которым бабушка царапала по бумаге с едва слышным скрипом.
– Ох, дружочки! – воскликнула бабушка, подняв голову. – Ничего себе забрались! А ну-ка, давайте, милые, где ваши билетики? Ага. Экспозиция, значит. Ну, хорошо-с. Туристы? Любознательные, значит! Вы, милые, сейчас прямо по коридору, потом сверните направо, налево потом, за смотровой сразу дверь с табличкой. Ну, разберетесь.
Она, не вставая с табуретки, проверила билеты, открыла дверь и буквально вытолкала нас через порог. Мы несколько секунд стояли, ошарашенные от столь неожиданного бабушкиного напора. Где-то вдалеке мигала лампа дневного света. Отштукатуренный потолок вспарывала горизонтальная широкая труба, окрашенная в блестяще-голубой.
– Может, назад? – предложил я. – Дунем в какой-нибудь парк, мороженого купим? Эти коридоры меня утомили.
– Похоже на какой-то обман. Денег взяли и водят кругами…
– Я же говорил, хватит бегать по музеям. Погуляем на свежем воздухе, отдохнем от культуры, а?
Аня неопределенно пожала плечами. Обычно это означало, что она согласна, но лучше не напоминать о том, что идея с музеем была плоха.
– Погоди секунду… – Аня достала телефон, набрала кого-то и, дождавшись ответа, заговорила: – Оксана? Привет! У нас тут планы изменились, хотим в кафе посидеть в центре. Или в Горького дунуть на несколько часов. Ты с нами?..
Мы вышли обратно, и оказалось вдруг, что за дверью совсем другой коридор, без ремонта и бетонного пола, аккуратный, с новенькими лампами вдоль стен, ламинатом и современной отделкой. В углу сидела бабушка – тоже другая. Худощавая, остроносая, в косынке, без кроссворда, чадящей лампы и пера вместо ручки.
Увидев нас, она нахмурилась и цокнула языком:
– Не положено назад! Вертайтесь, откуда пришли.
Аня замерла с открытым ртом, пробормотала в трубку:
– Оксан? Ты не поверишь! Мы в музее тут одном…
– Не положено звонить! Звонют и звонют! Это вам культура, к ней бережно относиться надо! – повысила голос старушка и неожиданно пригрозила нам кулаком.
– Полегче! – предупредил я осторожно, хотя, признаться, не совсем понимал, что происходит.
– Оксан… ты можешь за нами приехать, а? Сразу отсюда и рванем. А то место странное… инсталляция какая-то или еще что. Я тебе координаты сброшу сейчас…
– Выключить немедленно! Нарушаете тишину и порядок, уважаемая!
– А вы вообще кто? – спросил я. – Здесь же другая была только что.
– Была да сплыла! – прикрикнула старушка. – Вопросов много задаете. Вам прямо, до упора, а там, значит, не забудьте спросить, куда поворачивать. Иначе не дойдете. – Она цокнула языком снова и вдруг оскалилась, обнажая кривые желтоватые зубы. – Ходют тут и ходют! Вертайтесь, кому велено!
– Как выбраться отсюда? – спросила Аня, оглядываясь. – Ни окон, ни дверей, блин.
Старушка снова погрозила кулаком:
– Экспозиция через десять минут. Торопитесь!
– Беспредел какой-то. – Я потянул Аню за собой по коридору, мимо старушки, чувствуя, как по спине и затылку поднимаются мурашки.
Я понятия не имел, что буду делать, если чокнутая бабулька надумает сейчас нас остановить. Однако же она не шевелилась, только шипела и бормотала что-то, то и дело срываясь на визг.
Коридор за следующей дверью стал еще меньше, потолок – ниже, углы и края стен как-то незаметно обрели плавность. Пол был устлан густым красным ковром, на стенах висели бархатные шторы. Пахло чем-то странным, вроде слабого аромата гниющих яблок. Неприятно, в общем. Под потолком болтались лампы на оголенных проводах, тянулись трубы различных диаметров. Окон нигде не было. Я подбежал к шторам, раздвинул их, провел рукой по гладкой стене. Она была теплой и как будто мягкой.
– Господи, у меня скоро клаустрофобия начнется, – выдохнула Аня. – Бред какой-то. Может, это часть экспозиции?
– Странные тогда у них представления об искусстве.
Дверь впереди открылась сама собой. Показалась седоватая голова.
– Идите, скорее, дорогие! – проворковала она. – Заблудились, небось?
Эти бабушки совсем перестали мне нравиться.
За дверью коридор был узким и темным. Стены как будто окрасились в красный, а потолок окончательно очертился полукругом.
– Что у вас тут творится? – недовольно пробормотала Аня. – Ни указателей, ни окон… как выбраться?
Бабушка – неуловимо похожая на всех остальных, с седоватыми локонами, ямочками на щеках и морщинками вокруг водянистых глаз – картинно положила ладонь на грудь.
– Почему выбраться? Зачем выбраться? – охнула она. – Вы же еще ничего не посмотрели! Как же это? Зашли на минутку и сразу убегаете?
– Насмотрелись, кажется, – отозвался я. – Выведите нас отсюда.
– Да как же это так? Милые вы мои? Мы же тут днями для вас! Только вас же и ждем! Нельзя же вот так сразу! – продолжала охать и причитать бабка.
Я не выдержал, крепко взял ее под локоть, потянул:
– Покажите дорогу, и дело с концом.
Я хотел поднять ее, а вернее, думал, что она поднимется сама, но старушка не двинулась с места и все продолжала бормотать что-то, охать, ахать, хвататься свободной рукой за сердце. Волосы растрепались и рассыпались по морщинистому лбу. Я потянул с силой, но ничего не произошло. Старуха как будто вросла в стул.
– Чтоб тебя!
Дернул еще раз с силой, не заботясь о правилах приличия.
– Вам… что вы делаете… по коридору… прямо… хватит уже… налево… налево, слышите?!
Раздался чавкающий звук, резко дыхнуло смрадом. Задние ножки стула приподнялись, будто отрывались от чего-то мягкого и липкого, и я увидел под ними дырки, из которых вдруг толчками выбилось и растеклось по полу что-то желтовато-бурое, склизкое и мерзко пахнущее.
– Я же говорила, милые мои, дорогие! – заверещала бабушка, то поправляя прическу, то хлопая ладонью по сердцу. – Говорила же, прямо идите! По коридорчику! Экспозиция! Одним глазком!..
Аня ухватила меня за свободную руку. Я увидел ее большие испуганные глаза, отступил от старушки на шаг, едва не запнулся. Свет подмигнул, на секунду макнув нас в темноту, а когда загорелся вновь, бабушка сидела на стуле как ни в чем не бывало, сложив руки на коленях и чуть склонив голову. Волосы аккуратно собраны в пучок на затылке. В морщинках на лице блестят капельки пота. А под старушечьими ногами, обутыми в дряблые коричневые ботинки, разлилась желто-бурая жижа, от которой воняло.
– На экспозицию, милые? – спросила она надтреснутым голосом.
– Что?
– Билетики предъявляем! – сказала старушка, и посмотрела на меня большими водянистыми глазами. – Билетики есть?
А ведь глаза у нее точно такие же, как у всех смотрительниц тут…
Мы почти побежали по коридору в противоположную от старушки сторону. Я толкнул плечом следующую дверь, первым оказался в коридоре, поскользнулся на чем-то влажном и темном, едва не упал. Здесь все вокруг было влажное. С потолка гулко капало. Старушка на стуле, в пенсне и с папироской в зубах, закричала обрадованно ломающимся до хрипа голосом:
– Явились! Желают посмотреть! Всех к нам! Туристы, туристы!
Я ударил ее по щеке ладонью скорее от испуга, чем от злости. Голова старушки дернулась, пенсне слетело, а за пенсне оказалась черная пустая глазница, из которой вдруг толчками потекла та самая желто-бурая жижа. Аня за моей спиной вскрикнула. Бабушка принялась растирать жижу ладонями, втирать в морщины, размазывать по подбородку и вокруг носа, облизывать серым языком, продолжая бубнить:
– Заблудились, что ли? Ну так мы вам подскажем! Нам все равно делать нечего! Сидим тут целый день! Наша работа – подсказывать и наблюдать! Вот мы и наблюдаем, ага.
Неожиданно стены коридора изогнулись, вздрогнули, будто были сделаны не из кирпича или бетона, а, например, из желе. В некоторых местах набухли пузыри, с которых сочилась влага.
Нас толкнуло вперед, я едва не упал. Аня ударилась плечом о стену, стена мягко подалась под ее весом и лопнула с громким хлопком и чавкающим звуком. Из дыры Аню окатило мощной струей густой желтой жидкости, в нос ударила невыносимая тошнотворная вонь, от которой сделалось дурно, перед глазами потемнело. Аня закричала. Из дыры в стене вывалилась старушка на стуле – мы ее уже видели, остроносую, злую. Она не падала, а так и повисла горизонтально, как приклеенная, вертя головой и размахивая руками:
– Не убегать, не убегать, кому говорят!
Я бросился к Ане, едва сдерживая позывы рвоты. Хотел схватить, прижать к себе, вытащить из этого места. Густая жижа, облепившая ее, медленно стекала, как раскаленный воск или мед – сдирая вместе с собой кожу. Аня не просто кричала, а орала. Я никогда не слышал такого жуткого болезненного крика:
– Жжет! Жжет! Я не могу двигаться! Помоги! Помоги мне! Жжет!
Желудок как будто проткнули железкой. Я упал на колени в полуметре от Ани. Меня вырвало. Глаза залило слезами. Невыносимая вонь, казалось, забралась через нос в желудок, в мозг, в сознание.
– Вам направо, милые!..
– Вертайтесь к двери с табличкой! Ни шагу назад!..
– Недолго осталось, два поворота налево, по коридору, мимо МарьИванны…
– Это же наша работа – подсказывать!..
Аня упала. Кожа слезала с нее рваными окровавленными лохмотьями. Сползали волосы, обнажая череп. Жижа дымилась и растекалась вокруг. Она протянула ко мне руку – ее тонкие красивые некогда пальцы оказались в нескольких сантиметрах от моего лица. Я видел, как растворяется кожа, сползают ногти, плавятся золотые кольца, как кровь и мясо перемешиваются с желтой жижей и все это капает на пол. Вывалились глаза, отслоились мышцы, глазницы наполнились жидкостью.
– Помоги! Пом…о…ги…
Я стоял на коленях и наблюдал, как Аня растворяется. Ее нижняя челюсть отвалилась с чавкающим звуком, повисла на лоскуте мышц и упала. Хлюпнул на ковер язык.
Старушки разом захохотали. Коридор пришел в движение, содрогнулся в спазме, сжался и с силой протолкнул вопящую Аню куда-то вглубь себя, в темноту. Я вскочил было следом, но желудок свело вновь, голова закружилась, меня стошнило раз, второй, третий, пока изо рта не потекла тонкая струйка едкой желчи.
Дрожащей рукой вытащил из кармана мобильник – связи не было. Отшвырнул. Схватил зажигалку. Чиркнул. Пламя дрожало, но не гасло. Повернулся к сидящей в углу старушке. Она продолжала хохотать.
