Александр Маркин Вадимович
Большая вода
Интонация его голоса говорила об обиде, только что нанесённой ему этим предложением. Стул под ним немного заскрипел, как бывает, когда с него резко встают».
Бальтазар вздрогнул, но по велению какого-то чувства остался на месте.
«Вы так спешите нас покинуть», – всё с тем же спокойствием продолжил Константин. «А ведь наше предприятие может сулить выгоду и нам и вам, и кто знает, может быть речь идёт о большем куше, до конца ведь неизвестно, на какие деньги мы можем рассчитывать?! Мы твердо уверены только в том минимуме, который у них должен быть во время заключения сделки. Так вот, может быть у них тысчёнка-другая и сверх лежит, не все же деньги в обороте».
«Да, но только дела это не меняет, деньги пополам, или я не с вами, господа!»
После резкого возражения Степана Матвеевича и паузы, последующей за ней, стало понятно, что Константин и его молодой напарник не ожидали, что всё может повернуться именно так, и явно не рассчитывали, по незнанию характера приказчика, на такие его аппетиты и что, в целом, придётся делить куш поровну.
«Хорошо, Степан Матвеевич, по рукам – 50 на 50 и ни процентом менее. Но бОльшая доля – бОльшая ответственность, поэтому вы должны сделать всё, чтобы найти человека в доме, который покажет вам, где деньги, без этого боюсь…»
«Не надо ничего бояться, молодые люди, – с живостью оборвал Степан Матвеевич, – человек такой будет, обязательно будет, здесь сомнений нет, а пока вынужден с вами попрощаться, господа, думаю, следующая наша встреча должна определить день, в который мы осуществим наш замысел, очень немаловажно выбрать такой день…»
На этих словах стул под Степаном Матвеевичем вновь заскрипел, и это послужило знаком для Бальтазара: он на цыпочках, как можно тише и как только позволяла его немалая фигура, вышел из сеней, ловко, в два прыжка, преодолел лестницу и с приличной скоростью бега направился в сторону дома купцов Карасёвых.
Глава 9. Голубятня
В городе по прошествии многих лет уже практически никто не помнил, когда и каким образом на улицах появилась странная седовласая женщина, говорившая небылицы, бредившая и без всякого такта нападавшая на прохожих, высказывая им всё, что ей заблагорассудиться. И некоторым могло показаться, что она настолько неотделима от этого места, что была здесь всегда.
Она была моложавой старушкой, на вид не более шестидесяти лет, её седые волосы были убраны в пучок, светло-голубые глаза смотрели пристально и с вызовом. Практически круглый год её можно было встретить в одной и той же одежде, длинная чёрная юбка в пол, такого же цвета вязаная шерстяная кофта и старые, с треснувшей кожей, издававшие скрип, по виду своему бывшие много раз в ремонте, башмаки. Вообще, если бы не её эпатажное поведение, можно было бы сделать вывод, что она носит по кому-то траур.
По имени её никто давно не называл, да и немногие знали её и интересовались ей, все говорили «помешанная», «юродивая» или «рехнутая», некоторые говорили даже «бесноватая», а мальчишки, бегавшие порой за ней, называли её «голубятня».
Так вот, никто точно не знал историю её жизни, как и на чём она помешалась, были только одни догадки и россказни. Говорили, что когда-то это была довольно зажиточная мещанка, попавшая в город случайно и оставшаяся здесь навсегда, что за один месяц она потеряла мужа и детей и, оставшись одна на белом свете, сошла с ума. Говорили, что она святая, кто-то утверждал, что в ней бесы, но большинство считало её юродивой, то есть блаженной во имя Господа Бога.
Была она крайне неусидчива, иногда могла провести весь день в ходьбе и даже не присесть. Порой ходила кругами, при том маленькими, могла часами ходить вокруг одного дома или небольшого куска улицы, шла, словно проходя лабиринты, неожиданно в сторону, так что цельного круга никогда почти и не получалось. Шла осторожно, смотрела себе под ноги, часто сопровождая это тихой бубнёжкой под нос, но было и так: шла тихо, даже размеренно и вдруг ни с того ни с сего взрывалась, начинала громко и с выражением петь, махать руками, топтаться на месте, прыгать, кричать…
Часто, а быть может и практически всегда, её можно было наблюдать в компании целой стаи голубей, до сих пор неизвестно, что именно послужило такой любви птиц к этой женщине, но любовь была совершенной и, по всей видимости, разделённой.
Голуби облепляли её со всех сторон так, что иногда было трудно увидеть за ними самого человека. К тому же необходимо привести тот факт, который, к слову, был общеизвестным, что птицы никогда на неё не гадили, и на её черной, как ряса, одежде не было ни пятна.
Иногда она смотрела куда-то вдаль, её взгляд был рассеян, она не видела ничего перед собой, взгляд проникал сквозь пространство, тогда она останавливалась в оцепенении на дороге и долгое время могла не пошевелиться.
Ранним апрельским утром горничная, служащая у купцов Карасёвых, отпросившись для похода на рынок, вышла из барского дома. Её внешний вид, если к нему присмотреться ближе, мог рассказать о том, что молодая девушка сегодня утром собиралась впопыхах, красивые локоны её волос были убраны наспех и торчали из под платка, обувь была не начищена, а симпатичное, круглое, чуть скуластое и сильно румяное лицо имело встревоженный вид, а, может, даже и оттенок той внутренней борьбы, на которую только была способна душа двадцатидвухлетней деревенской девушки. В руке она несла плетёную корзину, приготовленную для покупок.
Направляясь в сторону рынка, она словно не хотела быть замеченной. Опустив голову, смотрела исключительно перед собой или под ноги. Облик этой молодой девушки странным образом сочетал крупные черты лица с миловидностью, а узкий, почти татарский, разрез глаз придавал её, на первый взгляд, простому лицу хитринку, особенно обнаруживаемую тогда, когда она улыбалась.
В городе все знали, что она сирота и что по желанию Петра Михайловича, ввиду богоугодности этого дела, по выходу из богадельни поступила прямо на службу в дом Карасёвых несколько лет тому назад.
Сегодня утром Анфиса (именно так звали горничную) вызвалась сходить за рыбой, к празднику Благовещения Пресвятой Богородицы. Так как рыбой купцы Карасёвы не занимались, она в отличие от многих других товаров покупалось на рынке.
Задумавшись, девушка несколько раз чуть не повернула в другую сторону, хотя знала маленький городок наизусть. И тут на пересечении рыночной площади с одной из улиц, практически у начала самих торговых рядов, она натолкнулась на нечто странное: перед ней стояло пугало с распростертыми в сторону руками, на нём целой тучей громоздились голуби, создавая таким образом один сплошной единый образ. Эта стена из птиц могла бы быть монолитной, если бы голуби периодически не взлетали и не садились обратно. Но конструкция, на которой обитали птицы, была живая, это был человек из плоти и крови.
Зрелище заставило её остановиться и внимательно присмотреться к происходящему. Она заметила женщину под роем птиц, ей открылось её лицо. Их глаза встретились. Анфиса вздрогнула, увидев на глазах юродивой слезы. Женщина оставалась безмолвной, она продолжала смотреть на девушку, а та стояла как вкопанная и абсолютно ничего не предпринимала.
Наконец горничная отвернулась от приковавшего её внимание зрелища. Она резким движением отошла в сторону, удивленным, а потом злым, косым взглядом посмотрела на юродивую и нетвердым шагом побрела прочь. Пройдя несколько метров и выйдя на площадь, где стояли торговые ряды при немалом стечении народа, Анфиса, почувствовав, что ей становится дурно, и мрак застилает ей глаза, рухнула на землю.
Глава 10. Предательство
Упавшую горничную быстро привели в чувство, её подняли с земли пришедшие на помощь два молодых приказчика, служившие неподалёку, после чего проводили её обратно в дом Карасёвых. Её хорошо знали в городе как их домработницу.
Вчера она получила записку и решилась на важный шаг и встречу. Записка заинтриговала её, хотя была получена от хорошо знакомого ей человека.
Анфиса была непростой крестьянской девушкой. Психиатр, если бы обследовал её, назвал бы её характер амбивалентным. В доме Карасёвых она была на хорошем счету, её знали как милую, аккуратную, исполнительную и кроткую. Впрочем, Анфиса была такой.
Дарья относилась к ней, как к сестре. Делилась украшениями, платьями, мыслями и никогда не смотрела свысока. Да и никто не смотрел в этой семье на неё свысока, так что она давно стала её частью.
Но в душе её такой тёплый приём производил другой эффект, её пытливый ум, в сочетании с самомнением и мнительностью, заставлял её, сидя у себя в комнатке темными вечерами, думать про себя: «Кто я для них?!»
В глубине души она видела за всем этим отеческим теплом, исходящим почти от каждого в этом доме, вежливость господина, повелевающего своему слуге, она не чувствовала себя равной, а чувствовала себя униженной этими людьми. Униженной добротой, искренними теплыми чувствами, мягким обращением тех людей, которые дали ей пищу, кров и заработок.
Никогда не показывая это на людях, она была оскорблена Карасёвыми. Любезничая с Дарьей, словно её хорошая подруга, она презирала её за красоту и за то состояние, которое оставят ей родители. Она знала, что ей никогда не сделаться такой же, и горько винила судьбу за то, что была рождена нищенкой.
Как нередко бывает с двуличными людьми, Анфиса была, когда ей было нужно, человеком открытым и обаятельным. И к этому следует добавить, что горничная была талантливой актрисой.
Внутри же себя, она презирала весь мир, весь этот город и каждого обитателя дома, презирала, когда улыбалась, когда прислуживала или кротко смотрела в глаза отцу семейства. Но лицемерие, даже самое искусное, не может продолжаться вечно, и поэтому записка, переданная ей вчера поздним вечером, попала точно в цель и сильно её взволновала.
В записке было нечто интригующее, высказанное, конечно, полунамёками. Человек, её написавший, говорил о возможности изменить её судьбу.
В этот же день, сделав все намеченные домашние дела, она, сославшись на хорошее самочувствие и на желание прогуляться по городу, второй раз вышла из дома. Так как она не пришла по известной нам причине на встречу, она решила сама найти человека, который ей эту записку передал.
Появившись через некоторое время около бакалейной лавки Карасёвых и не желая входить, она стала прогуливаться рядом.
Внутри магазина был Бальтазар. Он, со вчерашнего вечера знавший о проделках Степана Матвеевича, решил выждать время и не только не показывать вида, но и никому не говорить ни слова о происходящем. Приказчик был немного более задумчив, нежели обычно, но в принципе оставался самим собой: с теми, кто был выше по социальной лестнице – до подобострастия вежлив, учтив до приторности. Настоящий лакей. А с теми же, кто был ему ровня или хуже того, кто был в его подчинении – груб, заносчив, хамоват, часто говорил с укором и претензией.
За время это время Бальтазар успел возненавидеть Степана Матвеевича и презирал его, как существо низкое и подлое. Часто он думал о том, что его начальник достоин пули и что он без раздумий эту пулю бы выпустил.
Покупателей в лавке не было, и Степан Матвеевич вышел на крыльцо покурить папиросу, где, неожиданно для себя, встретил горничную.
«Ах, это вы?» – он огляделся по сторонам, предчувствуя, что кто-то мог их услышать. «Почему вы не пришли в назначенное время?» – немного лукаво спросил он, убедившись, что их никто не слышит.
«Утром я почувствовала себя плохо и упала в обморок, когда шла к вам», – боязливо и с горечью произнесла Анфиса.
«Да, это случается с такими юными барышнями, как вы…» – сально улыбнулся приказчик.
«Вы передали мне записку, из текста которой я сделала вывод, что вы имеете ко мне дело. Я говорю верно? Если так, то я готова с вами поговорить прямо сейчас».
Приказчик насторожился, ему надо было как можно быстрее принять решение на тот счёт, где и когда ей обо всем рассказать. С одной стороны – улица совершенно пуста, и их никто не услышит, с другой – уместно ли говорить об этом здесь и в такой час…
«Нет, милая барышня, для этого разговора нам лучше увидеться сегодня вечером у монастыря, у той части, что выходит на почтовую улицу. Давайте в 7 вечера. Сможете?» – довольно произнёс Степан Матвеевич, всё же предчувствуя, что он не обманулся и правильно сделал ставку на эту юную дуру.
«Хорошо, я очень постараюсь быть, Степан Матвеевич. Только вы не могли бы заранее сказать, какого дела будет касаться наш разговор?»
Приказчика стало раздражать то русло, в которое зашло их общение, и это неуместное преждевременное любопытство. Но ради поставленной цели он сдержался.
«Спешу вас заверить, что, как и было сказано в переданной вам записке, тема разговора очень важна для вашего будущего. Скажем так: для будущей карьеры такой красивой, молодой и умной девушки, как вы».
«Хорошо. Я приду», – тихо ответила Анфиса.
По пути к дому с лица Анфисы время от времени спадала маска нежной девичьей кротости, и появлялся самодовольный огонёк в глазах вместе с честолюбивой ухмылкой, но этого никто не успел заметить.
День прошёл, и теплый апрельский вечер повлиял на характер Анфисы не лучшим образом, её природная мнительность как будто расцвела в тёплых и влажных сумерках, она стала пессимистом, думающем о том, что её обязательно обманут в чём-то и что старт этому обману будет дан сегодня. Её рефлексия продолжалась весь день вплоть до вечера, и она несколько раз меняла своё решение по поводу сегодняшней встречи. Но она всё же решилась и вышла из дома без четверти семь.
Подойдя к высокому кирпичному забору, отделявшему улицу от женского монастыря, и обогнув этот забор, она оказалась на ещё одной узкой улице, выходившей прямиком к зданию почты. Фонари освещали ей дорогу, и вдалеке горничная увидела кого-то очень похожего на Степана Матвеевича. При ближайшем рассмотрении это оказался именно он.
Приказчик весь день, проведённый в лавке, думал о предстоящей встрече, думал, какие именно подобрать слова и как склонить юную девушку в пользу своего дела. Но всё же его внутреннее чутьё старого лиса подсказывало ему, что его предложение будет принято и его ждёт успех.
Анфиса подходила всё ближе и ближе, и с каждым шагом ей становилось тяжелее идти. Она пыталась взять себя в руки, но кажется, что тщетно.
«Добрый вечер, Анфиса», – сладкая ухмылка появилась на лице приказчика. «Я очень рад, что вы пришли… Знаете, а я бы хотел задать вопрос в самом начале нашей беседы. Я буду с вами крайне откровенен, и в нашем разговоре я бы хотел, чтобы вы также были со мной крайне откровенны, ну, и конечно, всё должно быть строго между нами… Считайте, что я вам доверяю свою жизнь – не меньше!»
Такое бурное начало со стороны приказчика несколько смутило Анфису. Она была не готова к подобным решениям здесь и сейчас и не хотела бы быть обязанной чем-либо этому человеку.
«Вы хотели бы поменять свою судьбу, милая барышня?» – отчётливо, выделяя каждое слово, произнес Степан Матвеевич, заглянув в глаза горничной, не понимая и не видя, как взволнована она, и что несмотря на усилия над собой каждое слово или каждое движение доставляет ей мучение.
«Ну, так что же вы молчите, Анфиса?!»
«Степан Матвеевич, – взяла себя в руки горничная, – не сочтите за дерзость, но я бы хотела попросить, чтобы вы мне рассказали, что это значит, то есть что означает ваш вопрос?»
«Я бы хотел предложить вам сделку, сделку выгодную для вас и для меня», – со сдерживаемым раздражением произнёс Степан Матвеевич.
«И что это за сделка?»
Приказчик инстинктивно понизил тон, хотя на улице не было ни души.
«Анфиса, вы человек, который уже порядочное время живёт в доме Карасёвых, вы знаете и обитателей дома и то, где и как в доме всё располагается. Верно?»
«Верно…» – с небольшим удивлением произнесла горничная.
«Итак, барышня, я готов предложить вам целую тысячу рублей, а это немалый куш, за информацию о том, где Карасёвы хранят свои деньги…»
В глазах молодой девушки сверкнул огонёк, но в тоже время её словно обухом ударили по голове. Ей было трудно подобрать слова, и поэтому она долго молчала.
«Степан Матвеевич, что же вы мне такое предлагаете…» – залившись краской на лице, пролепетала Анфиса. «И скажите на милость, зачем вам это нужно, зачем вам это знать?!»
«Какая, однако, эта Анфиса дура… или притворяется дурой?! Как бы она этой своей тупостью не запорола всё дело», – подумал про себя он. Хотя, хотя, может, оно и к лучшему. «А что, если она побежит и доложит обо мне?! Надо дать понять, что я отнюдь не шучу по поводу таких больших денег».
«Милая барышня, – начал с ещё большей улыбкой он, – от этой тайны зависит судьба слишком многих людей, включая и мою судьбу. У меня есть капитал, этот капитал я готов потратить на вас, точнее на услугу, которую вы могли бы мне оказать с большой лёгкостью. Вы готовы?» – Степан Матвеевич достал две пятисотрублевые купюры.
Беглый взгляд горничной прошёлся по билетам. Они смутили её ещё больше прежнего.
«Эти деньги могли бы изменить вашу жизнь. Хотите вы этого? Вы могли бы превратиться из горничной в хозяйку… и выйти замуж, в конце концов, за достойного человека, а не жить в качестве слуги у Карасёвых. Вы понимаете, что эти деньги могли бы вам дать? Свободу! Вот, что дают большие деньги, милая моя».
Кажется, приказчик употреблял всё свое красноречие и был собой доволен, ему было очень любопытно, как Анфиса отреагирует на его слова.
«Степан Матвеевич, давайте начнём с самого начала, – потихоньку стала брать себя в руки Анфиса, – вы знаете, я девушка скромная и небогатая, и деньги мне, конечно, нужны. Вы задаёте вопрос, готова ли я поменять свою жизнь? И я отвечу, что готова. Но мне нужно понять, ради чего я получу эти деньги, и чем, возможно, мне придётся пожертвовать?! Так вот, скажите мне, зачем вам знать то, где Карасёвы хранят свои… Вы хотите их ограбить, верно?..»
Анфиса запнулась на этом слове, как человек, у которого слетает с языка что-то неприличное в хорошем обществе.
«Хватит уже заигрывать с этой вертихвосткой. Деньги она любит на самом деле, о как посмотрела на пятисотрублёвки!» – решил в своей голове приказчик.
«А что, если да – вы боитесь? Вам страшно?» – принял серьезный вид Степан Матвеевич.
«О чём вы говорите? Вы предлагаете мне поучаствовать в ограблении дома, в котором я живу. Вы предлагаете ограбить людей, которые по милосердию своему взяли меня к себе сиротой?! Мне отнюдь не страшно, страшно должно быть вам из-за того, что вы на это решились. Вы же тоже работаете у них долгое время, они доверяют вам, и это ваша к ним благодарность?»
Анфиса, высказавшая это в сердцах, теперь внимательно смотрела на него, как бы ожидая ответа.
«Нет, она не дура, она моралистка, что в принципе ещё хуже. Зачем же я ей доверился…» – начал расстраиваться приказчик.
«Отвечу вам так, милая барышня. Я всю свою жизнь в лакеях у Карасёвых ходить не хочу и вам не советую. Нам выпал шанс сделаться людьми наконец, и я повторю вам ещё раз, что человека человеком могут сделать только деньги. Вы что думаете, вы или я им ровня?! Да, побойтесь бога, если будет надо, они перешагнут через нас, как через бревно в лесу, а если господам будет угодно – раздавят нас, как насекомых одним хладнокровным движением. Благодарность?! Вы знаете, в нашем мире человек должен думать только о себе, если нет, то пропал человек. Должен о себе, потому что никто другой о нём не подумает, без корысти, конечно, а не думать о том, насколько он благодарен другому. Итак, спрашиваю у вас ещё раз: вы хотите человеком стать или до гроба будете прислуживать за Карасёвыми и платья старые за их дочкой донашивать?»
«Деньги мне нужны, прислуживать за Карасёвыми до старости я и вправду не хочу, но и предателем я быть не желаю».
«А кто говорит о предательстве?!..» – голос Степана Матвеевича осёкся от долгой болтовни, и он прохрипел в кулак, чтобы прочистить горло.
«Кто говорит о предательстве… Мы могли бы сделать это и без вашей помощи, поверьте, просто это заняло бы больше времени. Мы предлагаем вам дело, в котором вы, по сути, не участвуете, и мы даём возможность заработать большие для вас деньги, только лишь сказав нам два слова. Вы даже ничем не рискуете в отличие от меня, вы это понимаете?»
На мгновение лицо Анфисы словно засияло, но благодаря какому-то неведомому внутреннему движению она вновь стала такой же, какой и была.
Она погрузилась в свои мысли, желая до конца обдумать всё, на что ей предлагают решиться.
«Значит, вы говорите, что я ничем не рискую, и готовы дать мне 1000 рублей за то, что я вам назову место, в котором хранятся деньги?! Я готова назвать это место, если вы мне пообещаете, что все они останутся живы».
Степан Матвеевич внутренне торжествовал и, забывшись, стал довольно потирать руки.
«Честное слово даю вам, барышня, все они останутся живы, да и в мыслях другого не было».
«Я готова буду назвать вам это место завтра при встрече, деньги я хочу получить вперед, тоже завтра».
«Хорошо, завтра так завтра. Встречаемся на этом же месте, барышня, как и сегодня, ровно в семь часов вечера».