Дальше Попович работал как автомат. Бегом за Кузьминым, натыкаясь на него, врезаясь в повороты траншей и бойцов, которые так же, как и он, приходили в себя после обстрела. Живые голоса, выкрики, команды и даже смех солдат привели его, наконец, в чувство. Он понял – оживает, приходит в себя, даже почувствовал стыд за мгновения испуга и слабости там, в окопе, где их застал артобстрел.
Кузьмин остановился и замер. Стас с разбегу наткнулся на него. Петрович протянул руку в сторону огневой позиции, их позиции, они должны были занять её по боевому расписанию.
– Смотри!
Перед ними зияла огромная воронка. Брёвна, доски, которые ещё три дня назад они аккуратно укладывали, укрепляли, разбросаны в радиусе нескольких метров. Кузьмин вытер потное лицо.
– Это чем же они сюда шарахнули?
И вновь Попович ощутил предательский липкий пот, теперь уже меж лопаток. Да, и это было по их душу.
Петрович присел и Стаса потянул за руку.
– Садись. Передохнём. Господь нас бережёт, ты видишь?
Казалось, есть минутка, можно расслабиться. Но не получилось. С линии фронта вдруг отчётливо послышался надрывный гул моторов.
– Петрович, слышишь, Петрович! Танки.
– Да слышу я.
И они вновь побежали, теперь уже уверенно. Запасная позиция была рядом.
Тем временем светало и очертания того, вражеского края, стали более отчётливыми. Расчёт ПТР развернулся и был готов к бою. Кузьмин толкнул Поповича в бок.
– Ты карабин подготовь, на бруствер положи и займись патронами. Чтобы ни пылинки на них не было.
– Есть, Петрович! Я вас понял!
Справа, слева, повсюду послышались пулемётные, автоматные очереди, крики людей, рёв моторов. Слева бахнула сорокапятка второй батареи, ещё выстрел, ещё. И вдруг Стас услышал противный свист слева. И даже будто дуновением ветерка обожгло щёку. Пуля! Это пуля! Но испуга уже не было, был боевой азарт. С напряжением он всматривался вдаль. Рядом, высматривая цель и не обращая внимания на летящую навстречу смерть, опёршись на бруствер окопа, замер Кузьмин.
В этот день на их участке обороны немцы семь раз поднимались в атаку. Дважды их позиции накрывались огнём артиллерии. Но Господь действительно их берёг. Кузьмину, разорвав шинель, осколок слегка поцарапал левое предплечье. А Стасу вновь досталось, теперь уже пулей по каске. На сей раз это была контузия. Санитар перевязал Петровичу плечо, осмотрел голову Стаса.
– Отделались вы, братки, лёгким испугом. Везёт вам. А вот мы устали бойцов в тыл перевозить, побито много нашего брата. Держитесь.
Кашевары поздно ночью подвезли пищу. Удивительно, но каша была тёплой и в котелках они обнаружили довольно большие куски тушёного мяса. Чай был горяч и крепок.
Петрович отреагировал на эту маленькую окопную радость.
– Живём, брат…
Он выскреб крохи из котелка и с ложкой в руке тут же заснул. Стас теснее приткнулся к боевому товарищу.
Бойцы спали крепко. Снов не видели, это был сон уставших мужчин. И не ведали они, что через пару часов их вновь накроют артиллерийский налёт, кромешный ад и пламя… и Господь теперь уже не сможет помочь. Они погибнут мгновенно, не успев почувствовать боли и пролить слёз. А ещё через час гусеницы вражеских танков разорвут их тела, раздавят оружие, траншеи, окопы, вспашут осеннюю землю. Потом позиции вновь отобьют советские войска. В минуты передышки бойцы подправят окопы, траншеи, бережно положат в низине то, что осталось от бойцов, боровшихся за этот плацдарм ещё несколько часов назад. Но целых тел не будет, будут раздавленные, разорванные останки тел. Среди них и то, что осталось от Кузьмина и красноармейца Поповича…
В течение 6-10.10.44 года, противник не прекращал своих атак, поддерживая их мощным арт. мин. огнём и стремясь любой ценой сбросить наши части с правого берега р. Нарев. Противник предпринимал по 6–8 атак в день, но все попытки успехов не имели. Части дивизии стойко защищали каждый метр завоёванного ими плацдарма, каждая отбитая атака придавала уверенность и мужество нашим бойцам и офицерам, героически дравшимся за плацдарм.
Неся большие потери, враг был обескровлен, его наступательный дух подавлен, резервы истощены, и он уже не мог рассчитывать на успех.
В ходе ожесточённых оборонительных боёв… дивизия потеряла убитыми 280 человек, ранеными – 840 человек и пропавшими без вести – 448 человек.
Частями дивизии за этот период противнику нанесены потери: солдат и офицеров до 3000 человек.
Из Журнала боевых действий 108 СД.
Дивизион, не меняя боевого порядка, в течение двух дней 4 и 5 октября вёл тяжёлые бои. В результате напряжённых боёв огнём дивизиона нанесён ущерб противнику. Сожжено 8 средних танков, подбито 2 средних танка, разбито 8 автомашин, убито не менее 260 солдат и офицеров.
Наши потери: разбито 9 пушек, 7 ПТР. Потери личного состава: убито рядового и сержантского состава – 12 человек, ранено – 16 человек, пропало без вести – 6.
Из Журнала боевых действий 152 оиптд.
10 октября 1944 года распогодилось. Утром выглянуло солнце, ветер стих. Тишина. Комбат шёл к командному пункту. В боях и ему досталось. Немецкая пуля не пощадила. Левая рука на перевязи, ноет и при ходьбе неприятно отдаёт в плечо. Ничего. Пройдёт. Сейчас не это главное. Главное – на плацдарме удержались. И не просто удержались – отбросили немца, морду разбили, нервы хорошо потрепали. Раны теперь зализывает.
У блиндажа командного пункта дивизиона стояли офицеры. Это были начальник штаба Ерёмин и замполит Кравченко.
Ходоренко поздоровался с подчинёнными и первым вошёл в блиндаж.
– Садитесь товарищи. Ерёмин, докладная записка в дивизию готова? Хорошо. А проект приказа? Давайте сюда.
Командир дивизиона взял документы, углубился в чтение.
– Так что – на сегодня убитыми значатся 20 человек?
Начальник штаба попытался привстать. Комбат махнул рукой, дескать, сиди.
– Да, вчера ещё двое бойцов из второй батареи погибли. Все погибшие похоронены. Захоронение рядом с медсанбатом дивизии. Хорошая там площадка, земля песчаная, сухо. Старшина отделения питания и бойцы первого взвода ПТР работали. Извещения на всех написаны, там и адрес захоронения указан. Вот они, подпишите. Да. Пополнение обещали через три дня прислать, а завтра уже лошадей пригонят и орудия, правда, пять всего, но обещали не задерживать поставку. Такие вот дела, командир. Как рука?
Майор встал, поморщившись, поправил бинт, удерживающий руку на весу, прошёл вдоль стола. Подошёл к замполиту.
– Видишь, Николай Сергеевич. Вроде всё по уму. Люди погибли – похоронили, лошадей потеряли, завтра другие будут, пушки подвезут. Всё по уму. Но мы будто о шахматах говорим: пешки туда-сюда, ладья упала и прочее.
Видно было – Ходоренко нервничает, наверно и рана зудит. Командир продолжил.
– Людей теряем. Две недели как пополнение получили, три десятка бойцов. Помню, улыбались парни, с настроением к нам прибыли. Помнишь, Ерёмин, Копнин рассказывал как «толмач» тот, что с поповской фамилией, говорил: «Спокойно тут у вас». Я его улыбку хорошо помню, добрая улыбка. Вот тебе и «спокойно». И было это ровным счётом две недели назад. Из тех тридцати бойцов – восемь в строю осталось. Что это – «пушечное мясо»? Это же люди, наши люди. Это мы их не уберегли, мы! Командиры!
Майор вновь замолчал. На его потемневшем лице забегали желваки.
– Я с командиром роты ПТР, Копниным, разговаривал, где, спрашиваю, расчёт Кузьмина? Петровича, где расчёт? Нет расчёта, докладывает, и на небо смотрит, мол, на небесах они. А что я родным напишу? Что? Не могу же я, советский командир, на небеса ссылаться. Шесть человек пропали без вести! Я понимаю, трижды немцы бороздили танками те окопы, где и Кузьмин был, и Попович, да и другие. Умом понимаю, но сердце болит. Нет их ни среди живых, ни среди погибших. Их просто уже нет. Может ли быть такое? Не должно такого быть.
Командир замолчал. Офицеры встали. Потупив взгляды, молчали. Это была минута. Да. Всего минута. Но она была длинной и тягостной, то безмолвие было в память о погибших и без вести пропавших. А больше минуты жизнь для поминания не отпустила. Мгновения – и вновь всё вокруг кипело, надо было думать о живых. Готовить силы, готовить средства для дальнейших боёв. Впереди была Варшава. Дальше Германия, Берлин.
Впереди были трудные дороги к Победе.
Рассказ представлялся на рассмотрение конкурсной комиссии Оргкомитета литературной премии «Писатель года» РСП в 2017 году. Автор объявлен лауреатом литературной премии «Писатель года» за 2017 г., 3-я премия в основной номинации.
Олег понимал – отец умирает, он чувствовал это. Люди смертны, все уйдут в мир иной, и это произойдёт с каждым. Но как принять эту неизбежность, как с ней мириться? Да, девяносто два года, это очень солидный возраст. Война, два ранения, контузия, сложнейшие послевоенные годы, армейская служба, смерть жены… всё это зарубки на сердце. Каждый прожитый день давался отцу тяжело. Он почти не вставал, был худ, ел мало и неохотно, лекарства выбросил. Через силу шутил: «К чему они, только желудок травят». Но держался, держался, как мог. Он пытался не отвлекать родных от повседневных забот, а если уж и позовёт к себе – ясно, без их помощи никуда.
В то утро Олег, как обычно, заглянул к отцу.
– Доброе утро. Как ты, как себя чувствуешь?
Вопрос глупый, наверное, а что другое он мог говорить. Надо ведь что-то говорить. И ответ сыну был известен.
– Нормально, сынок, по годам и самочувствие. А у вас что новенького?
Олег знал, утренний разговор с отцом – это лекарство, которое тот принимает с особым желанием. Сегодня было что рассказать. Правнучка зубики первые показала. Внука Володьку в городскую хоккейную команду взяли. Вратарь, мал ещё росточком, но уже сейчас Третьяком кличут.
– Спасибо, сынок, рад за вас.
Отец прикрыл глаза, чуть повернул голову к сыну.
– Олежек, ты не спешишь? Может, поговорим, а то ведь жизнь идёт, а толком поговорить нам так и не удаётся.
Конечно, Олегу надо было спешить. И он, и супруга работали, так что их ждали повседневные трудовые будни. В часы, когда их не было дома, за отцом присматривала сиделка, месяц как наняли, женщина аккуратная, чистоплотная, отец был доволен.
– Давай-ка, сынок, отправь Наталью Сергеевну домой, а мы с тобой поговорим, пообщаемся, как в прежние времена.
Отказать отцу было нельзя. Олег позвонил шефу, тот «добро» дал, благо был знаком с ситуацией в доме. Жена Олега показала, где и что лежит из лекарств, продуктов, и, забрав сиделку, вышла из дому.
Олег присел на стул рядом с отцом. На прикроватной тумбочке лежала пара открытых альбомов, пачки старых писем, чуть ниже из выдвижного ящика выглядывал офицерский кортик, подушечка, к которой были аккуратно пришпилены отцовы награды. Не любил он держать их на пиджаке, эту небольшую подушечку сам сделал и частенько, особенно в последние годы доставал.
– Что, папа, альбомы разглядываешь?
– Да, сынок, к прошлому возвращаюсь. Не уйдёшь от него, тем более сейчас. Друзей вспоминаю, с мамой поговорил, вот её фото, помнишь, лучшее, наверное, из всех фотографий.
Отец взял в руки небольшую рамочку с портретом жены. Долго с полуулыбкой смотрел на неё. С фотографии мило улыбалась красивая, русоголовая, молоденькая девушка.
– После войны сделано. В сорок шестом, наверное.
Они помолчали. Это было умиротворённое молчание. Отец долго смотрел на фотографию. Затем, чуть прикрыв глаза, заговорил:
«Послушай, Олег, ты частенько просил рассказать меня о войне. И рассказывал я, многое тебе рассказывал. И как война для меня началась, и как призывался, и о ранениях своих. Но не сказал о главном. Почему я, пройдя все четыре страшных военных года, постоянно находясь на передовой, жив остался. А главным было то, что люди всегда рядом были.
Помнишь мои английские фронтовые ботинки, те, что и сейчас в кладовой лежат? Я говорил, всю войну эта английская обувка грела солдатские ноги. А вот как они мне достались – я не рассказывал. Так вот, дело было в ноябре сорок первого. В окопах мы под Можайском мёрзли. Ботинки эти старшина Иван Кузьмич приволок. Не принёс, а именно приволок, обстрел в те дни был мощнейший, а у меня день рождения, девятнадцать стукнуло. Откуда он проведал, что родился я в этот день, – уж и не знаю, а вот подарок сделал, от всей роты подарок был. А когда он ботинки эти ползком тащил к окопчику – пуля шальная каблук ему на сапоге оторвала. Смеялись мы, мол, ботинки мог бы и вместо своих подпорченных сапог забрать, так нет, он мне подарок принёс. И вот подумаешь: вроде пустяк подарок этот. Сколько таких сапог да ботинок солдату выдавали. А нет, не просто это. Ведь жизнью человек рисковал, мог не без сапога, без головы остаться.
Да. Война – это кровь, окопы, слякоть, грязь, пот. Снова окопы, снова грязь, снова пот. Но война – это и люди. – Простые люди, солдаты, такие люди, как наш Кузьмич, под Москвой он в том же сорок первом полёг. Как ротный наш, в том же году похоронили. Много таких людей рядом было, большая часть их осталась на военных дорогах. А я вот жив. Девять десятилетий прожил. И их, моих окопных братьев, за то каждый день вспоминаю и благодарю.
Не так давно, лет, наверное, пять назад, Володька Павлов умер. Ты знаешь его, друг мой. Так ведь он ещё и брат мне. Нет, не по крови брат, просто жизнью я ему обязан. Под Сталинградом мы с ним в страшное месиво попали. Он артиллерист, командир взвода, а мы – взвода его прикрытие, шесть человек. После почти часового обстрела наших позиций в живых только мы с ним и остались, накрыло в траншее. Я в ногу ранение получил, контузию, и он контужен. Несколько часов землицу Володька руками грёб, сначала сам выбрался, затем живых искал. Все погибли, девять человек накрыло. Меня отрыл и на плечах почти бездыханного в лазарет принёс. Я уж только в госпитале в себя и пришёл. Сколько же таких Володек и Кузьмичей рядом было. Не счесть. Люди сами гибли, а товарищей выручали…
Мало нас, бойцов Великой Отечественной, осталось. Жаль, конечно, но что поделаешь, жизнь не остановить, течёт она, не спрашивая человека. Сколько богом отведено – столько и живём. Благо мне вон девять десятков отпущено.
Когда я говорю „жаль“, ты не подумай, я ведь не о себе говорю, я о вас думаю. Смотри, как в мире всё идёт. Вот уж нас и оккупантами величают, и карту мира пытаются перекроить, и памятники героям той войны уничтожают. Фашисты на Западе факелы жгут. Кто за всё это ответит? Кто мир защитит? Наше поколение уходит, вы, рождённые в прошлом веке, ещё что-то знаете и помните, а внуки, правнуки наши… Кто им расскажет о горе нашем, о подвигах, о нашей Победе, великой Победе народа. Ты думаешь, это только мои мысли, да нет, все, кто ещё жив из нашего брата, также думают и переживают.
Да, мало нас осталось…»
Олег чувствовал, разговор тяжело даётся отцу, он понимал: его страдания, переживания – это не физическая боль, нет, просто отец прощается с ним и старается в разговор вложить главное, что его сердце и душа выносили за долгую и достойную жизнь.
Долго они ещё разговаривали. Олег внимательно слушал отца, стараясь запомнить его слова, и его самого запомнить таким вот ясно мыслящим и сосредоточенным.
«И последнее, сынок. Уйду я скоро. Понимаю, а потому прошу простить, если в чём обидел тебя, кого из родных твоих. Прости… Богатства, ты знаешь, не было у меня, это я о деньгах говорю. Наше с мамой главное богатство – это вы. Считаю, хорошим ты человеком вырос, семья твоя нас радовала, внучата, правнуки молодцами растут. Спасибо тебе, сынок.
Прошу, ты положи… когда я уйду… в нагрудный карман мамино фото, билет партийный и вон ту медаль, медаль «За отвагу». Особо памятна она, земля и моя кровь за Сталинград на ней. Остальные награды сохрани и по наследству передай. Не сжигайте меня… Скромно похороните. Просто предайте земле…
Пожалуй, и всё, спасибо, что выслушал.
А теперь оставь, устал я, отдохну».
Он прикрыл глаза, чуть повернул голову к стене и затих. Дышал тихо и ровно.
Олег встал, поправил одеяло на кровати отца, чуть прикрыл оконную штору и вышел, осторожно и тихо прикрыв дверь. Стоял он у двери, тихонько стоял, думать уже ни о чём не мог, он просто стоял и плакал.
Отец умер утром следующего дня. Отошёл тихо и спокойно. Причитаний и рыданий дома не было. И Олег, и его жена, сын были готовы к этому.
Хоронили солдата с почестями. Оркестр. Почётный караул. На подушечках, что бойцы несли перед траурной процессией, лежали его награды – орден Отечественной войны, два ордена Красной звезды, медали «За взятие Будапешта», «За Победу над Германией». Не было только медали «За отвагу», с собой её солдат взял.
Пришли проститься ветераны, седые старики с орденами и медалями, многих дети и внуки под руки поддерживали. На лицах скорбь и печаль. Мало их, фронтовиков, в живых осталось. Военкомат делегацию и венок прислал. Соседняя школа, где солдат не единожды выступал на праздники, делегировала старшеклассников. Ребята портреты своих дедов и прадедов принесли. Как в День Победы всё выглядело, вроде Великий Бессмертный полк встречает своего товарища. Пришли соседи, знакомые и незнакомые люди, много было людей. Много было венков, цветов. Слова говорили хорошие, добрые слова говорили. Говорили о Памяти подвигу солдат, о Великой Победе.
Уходят фронтовики, солдаты Великой Отечественной. Тяжело сознавать, что с годами их становится меньше и меньше. Время неумолимо мчится вперёд. Но оно не властно над Подвигом солдата. Сколько бы лет не прошло – эта война не уйдёт из нашей памяти. И в сердцах новых поколений будет вечно жить благодарность живым и мёртвым, тем, кто спас мир от фашистской чумы, отстоял право людей быть свободными.
Рассказ представлялся на рассмотрение конкурсной комиссии Оргкомитета литературной премии «Писатель года» РСП в 2018 году. Автор объявлен финалистом литературной премии «Писатель года» за 2017 г. в основной номинации.
– Анатолий Курбанович, рабочих привезли. Поговорите?
Артамонов оторвал взгляд от документов, разложенных на столе, потянулся до хруста косточек, встал и вышел на улицу. У вагончика толпились человек десять мужчин разного возраста. Это были гастарбайтеры из Таджикистана. Собственно, генеральный директор и ориентировал, жди, мол, таджиков сегодня подвезут.
Рядом с Артамоновым суетился и балагурил вездесущий прораб Мишка.
– Кто кладку кирпичную класть умеет – подойти ко мне.
– Постой, Михаил, сначала надо документы глянуть, а потом уж специальности вычислять. Не спеши.
– Так я, Анатолий Курбанович, и без паспорта пойму, кто спец по кладкам.
Собранные паспорта Артамонов передал сметчице. Галина Тимофеевна была единственной женщиной в его команде. Анатолий Курбанович доверял Гале абсолютно. Она у него была «и кадровик и замполит». Женщина толковая, в людях хорошо разбирается.
– Галя, поговори с ребятами, что да как, да ты сама знаешь, документы глянь. Трудовые посмотри, если, конечно, есть, переводчика Мишка даст. А я к Сенцову на объект. Там сегодня плиты перекрытия укладывают.
За суетой пролетел рабочий день. К вагончику Артамонов добрался уже в седьмом часу. Галина ждала. По её глазам и таинственному виду Артамонов понял: будут сюрпризы.
– Ну что там, совсем плохо?
– Нет, Анатолий Курбанович. Трудяги как раз что надо. Бесполезных нет вообще.
– А что за сюрприз меня ждёт? По глазам вижу – сказать что-то хочешь.
– Не знаю, может, и сюрприз, это как посмотреть…
– Не томи душу. Выкладывай.
– Анатолий Курбанович, а у вашего сына брат есть?
– Что за вопрос, ты же знаешь, у меня только Серёжа и Маринка. Странный какой-то вопрос.
– Действительно странный. Но, вы знаете, среди новых парней, что из Таджикистана приехали, один как две капли воды похож на вашего Серёжу. Я даже разволновалась, когда его увидела.
– Интересно. И кто он, откуда?
– Из Вахша, фамилия Рахмонов, имя Курбан.
– Интересно. А где они сейчас?
– Их в городок повели, надо покормить и переодеть, а на работу завтра.
Артамонов устало посмотрел на Галину.
– И это всё?
– А что, это вам не интересно? Он же копия ваш сын. Увидите – убедитесь.
– Ладно, Галя, по домам. Завтра разберёмся.
Домой ехать было не близко. Постоянные поездки туда-сюда, через пробки, многочисленные светофоры, ограничения раздражали Артамонова. Но что поделаешь, такова жизнь. Стройки в Подмосковье разбросаны, здесь тебе и север, и юг, и запад, и восток. Благо хоть в этом году подряд получили на юге, всё к дому ближе, однако три десятка километров проехать ежедневно приходится. Да обратно тридцать. Одно в пути хорошо – поразмышлять можно, здесь уж без суеты обходится. Так она говорила… Рахмонов? Мать рассказывала о встрече с солдатом во время войны. Тот солдат по национальности был таджиком. Сильная любовь у них с мамой была. От той любви и он, Анатолий, родился. Но, по рассказу матери, отец погиб. Ни фотографии не осталось, ничего, только имя осталось и обличье. Анатолий, как матушка говорила, сильно на отца походил. Тоже чернявый, смуглый, волосы кучерявые.
Мысли эти его взволновали.
А вдруг…
А вдруг это родственник. А если отец жив и к ним работать приехал его сын? Хотя какой там сын, внук, это да. Если бы отец был сейчас жив, ему за семьдесят было бы. И фамилия как у отца – Рахмонов.
Да нет, не может быть, отец погиб…
Домой приехал к девяти вечера. Мама отдыхала. Сын сидел у компьютера. Встретили невестка Ольга и внучка. Малышка сразу на дедулю забралась.
– Деда, а деда, правда, что в реке-Москве акулы плавают? Деда, а ты мне сказку на ночь почитаешь? Деда…
Она всегда его так встречала – тысяча вопросов, а ответы ей и не нужны, ей важно было видеть к себе внимание. Будущая женщина растёт, внимание ей обязательно нужно, не ответит дед на вопросы, да и ладно, лишь бы обнял и расцеловал.
Артамонов переоделся, выпил чашку чая и зашёл к матери.
Мама сдала в последнее время. Война, ранение, голодные послевоенные годы, а ещё два инфаркта, диабет, всё это медленно, но уверенно подтачивало здоровье. Ходила плохо. Всё больше у окна сидела, тихонько сидела. Иногда плакала, слёз не было видно, но по припухшим глазам понятно – плакала.
– Мама, как ты себя чувствуешь?
Мать повернула к нему лицо. Так и есть, вновь плакала, вон глаза покраснели. Он видел это, но не хотел вести печальных разговоров, а тем более успокаивать, её это не радовало.
– Ты знаешь, мама, к нам сегодня ребята из Таджикистана приехали. Галина с ними общалась. Говорит, один парнишка – копия наш Серёжка, да и фамилия Рахмонов, имя Курбан. Ты представляешь? Удивительно. Наверно, просто похож, отец ведь погиб. Так? И, потом, Рахмоновых у них – как у нас Ивановых, не счесть.
Мать резко потянулась к нему. Лицо побледнело.
– Как ты говоришь?!
– Мама, что с тобой…
Артамонов не ожидал такой реакции матери. Однофамилец. Ну похож – и что? Это просто несерьёзно. Все они, таджикские парни, на одно лицо, все чернявые, смуглые да кучерявые.
– Толя, я не уверена, что отец твой погиб. Тогда, в сорок первом, я от него лишь два письма получила. А в сорок втором, когда ты родился, мы уже у моей матери жили. По старому адресу бегала несколько раз, но куда там, жильцов на каждый метр по два человека, знакомых никого, ящик почтовый разбит. А потом на фронт ушла. Может он и писал, может, и приезжал, но я на фронте была, и ему мои письма, видимо, не доходили. Несколько раз обращалась в главный военкомат в Таджикистане, с просьбой помочь найти Курбана, это уж после войны, но ответа не получила. Война закончилась. В сорок пятом познакомилась с Артамоновым, будущим твоим отчимом. Замуж вышла, хороший человек был: добрый, работящий, тебя, хоть и не родной ты ему, очень любил, но здоровьем слаб. В сорок седьмом умер. Послушай, сынок, ты обязательно поговори с этим молодым человеком, а вдруг от Курбана весточка, может, что и услышу о нём, мне умирать легче будет. Сильно я его любила. Всего-то неделю рядом были, но это не неделя была, на самом деле это была вся моя жизнь. Я потом поняла.
Мать замолчала, медленно повернула лицо к стене и прикрыла глаза.
Анатолий ночь спал плохо. Утром, ни свет ни заря, он был на объекте.
Удивительно, но перед ним действительно стоял человек, очень похожий на сына. Галина с лицом и улыбкой победителя стояла чуть в глубине их конторки. Она чувствовала: сенсации сегодня точно не избежать.
Рахмонов рассказывал о себе. Рассказывал спокойно, уверенно, хоть и с небольшим акцентом, но его русский был вполне хорош. И чем больше говорил, тем больше Анатолий Курбанович убеждался – перед ним действительно родственник.
– Послушай, а откуда ты так хорошо русский знаешь?
– От деда всё, он по-русски очень хорошо разговаривает, меня просил этот язык учить, и отец по-русски хорошо говорит.
– Расскажи про деда.
Парень о своём дедушке знал немного. Фронтовик, разведчик, был ранен. До Берлина дошёл. Уволившись по инвалидности, работал в колхозе, дом содержал. А что этот парень больше мог знать? Их, детей и внуков, у деда было полтора десятка душ. Дети росли, старшее поколение трудилось в поте лица, не до бесед было. Семья Рахмоновых от земли кормилась. С десяток баранов держали. Позднее сыновья деду помогали, а с 1991 года все мужчины на заработки разъехались, вот и он в Москву приехал. Здесь на стройке и его старший двоюродный брат работает.
– Дед рассказывал, что у него в Москве была хорошая знакомая, но он все контакты потерял.
Артамонов понял, надо поговорить с тем человеком, который предположительно его отец. И сделать это нужно немедленно. Телефона у парня, конечно, нет, а вдруг дома есть связь.
– Послушай, а с дедом твоим по телефону можно поговорить?
– Да, конечно, дома есть телефон, мои родители с дедушкой вместе живут.
– И что, ты сможешь сейчас с ним связаться?
– Если они дома – можно.
Анатолий Курбанович достал довольно редкую в те времена штуку под названием мобильный телефон и передал Рахмонову.
– Набери номер. Пусть дед подойдёт. Сможешь?
Парень растерялся, было видно, что он не знаком с мобильником. Но тут кстати оказалась Галина.
– Давай я наберу.
Через несколько минут в телефонной трубке послышалось приветствие на таджикском языке. Внук что-то быстро, скороговоркой ответил и передал трубку Артамонову.
– Здравствуйте. Меня зовут Анатолий. Внук ваш передо мной стоит. Да нет, всё нормально, долетел удачно, устроен, всё хорошо. Но у меня вопрос личного характера.
Он посмотрел на присутствующих при беседе. Галина уловила этот взгляд и, взяв за рукав мастера участка, который привёл Курбана, вытолкала за дверь. И, как бы ей самой не хотелось побыть при разговоре, обещающем стать той самой сенсацией, Галина тоже вышла из помещения.
Анатолий Курбанович после паузы продолжил.
– Послушайте, Курбан Халимович. Вам ничего не говорит имя Наталья, Наталья Ивановна? В сорок первом она работала в госпитале в Москве. Ваш внук рассказывал, что вы в Москве в госпитале в начале войны лечились.
Пауза.
– Курбан Халимович, вы слышите?
– Да, да, я хорошо слышу.
Голос абонента по ту сторону провода был с лёгкой хрипотцой, чувствовалось, Рахмонов-старший взволнован.
– Наташа? Да, я знал такую женщину… А вы, простите, вы почему задаёте этот вопрос?
Тут уж волна переживаний тёплым плотным покрывалом накрыла Артамонова. Он вспотел, лицо горело, он это чувствовал. Неужели это случилось? Неужели он разговаривает с отцом?
– Почему? Дело в том… Понимаете, мне кажется…
Он силился и не мог подобрать слова, в горле пересохло.
– Наташа жива? Неужели такое возможно… Я в сорок четвёртом после ранения был в Москве, искал её, но мне сказали, что она под бомбёжкой погибла. Неужели жива… Вас как зовут?
– Анатолий…
Он не стал называть отчество. Конечно, в пятьдесят четыре никто просто Анатолием его не называет, но сейчас он не решился представиться – Анатолий Курбанович. Он и сам не понял почему… так уж случилось.
– Анатолий, вы передайте Наташе, я приеду, если, конечно, она разрешит. А теперь дайте, пожалуйста, трубку внуку.
Артамонов передал телефон Рахмонову-младшему. Он мысленно уже такое имя ему дал. Племянником язык как-то не поворачивался назвать. Внук говорил с дедом. Разговаривали на таджикском языке. Артамонов не понимал, с языком не был знаком, но по жестикуляции «младшего» и его взволнованному голосу он понял, если не завтра, то уж в течение трёх-четырёх дней Курбан Рахмонов обязательно приедет в столицу.
– Бобо-Курбан[6] сказал, если тётя Наташа разрешит, он приедет в ближайшее время.
Встречали Рахмонова-старшего всей семьёй. Наталья Ивановна в кремовом платье, накинув лёгкий шерстяной платок на плечи, сидела в гостиной на стуле. Лицо было бледным, ей вновь нездоровилось. С утра скорая приезжала, хотели в больницу забрать, но куда там, сегодня у неё день, о котором она может всю свою жизнь думала. Анатолий Курбанович надел костюм, галстук повязал. Непривычно, конечно, он по стройкам в спецовке в основном бегал. Но тут особый случай – отец приезжает. Он уже не сомневался в том, что приедет именно отец. И Артамонов-младший приоделся, и он ожидал деда встретить, да и не только его, он хотел убедиться в сходстве с молодым человеком по имени Курбан, о котором ему рассказывали. Внучка Алёнка, осторожно покачивая своим огромным бантом, чинно ходила рядом с дедом и спрашивала: «Деда, а где гости?»
Звонок прозвенел колоколом. Вздрогнув, Анатолий Курбанович поспешил к двери. На пороге стоял пожилой мужчина: невысокого роста, чуть сгорблен, смуглое лицо посечено морщинами, под кепкой густые вьющиеся седые волосы. Это был Курбан Рахмонов. Рядом внук – Курбан-младший.
– Где Наташа?
– Проходите…
Не снимая обуви, Рахмонов прошёл в гостиную.
– Наташа!
Наталья Ивановна сидела на стуле. Он упал на колени, обнял её, задрожав разом всем телом, заплакал. Предательский комок подступил к горлу Артамонова. Он пересилил себя, осторожно вытолкал родню в холл и тихонько прикрыл дверь.
– Пусть побудут одни.
Обстановка понемногу разрядилась. Сергей с удивлением рассматривал свою копию. С такими же удивлёнными глазами рядом крутилась и Алёнка.
– А почему вы так похожи с дядей, а папа?
Сергей всё ещё не мог отойти от увиденного, но объяснение у него было, мужик он умный, даром что преподавателем в институте работал.
– Я знал, гены у отца и у меня доминантные, всё те же тёмные глаза, смуглая кожа, широкий подбородок, тёмные жёсткие вьющиеся волосы. Но чтобы через поколение образовались две равно похожие копии – это удивительно. Я лично подобного никогда не встречал.
– Серёжа, а ты по-простому можешь объясняться, – это Артамонов-старший вступил в разговор.
– Папа, всё просто, ген Курбана Халимовича очень силён, он победитель, а победитель, как правило, проявляется в наследниках. Вот и всё.