Александр Лобанов
Лелег

– Ваше Величество! – Констанция от негромкого мягкого голоса главной фрейлины вздрогнула, поскольку сидела, глубоко задумавшись перед зеркалом, из которого на неё смотрела всё та же милая девочка с голубыми глазами и длинными ресницами, золотистыми локонами, нисколько не округлившейся после нескольких родов талией, и целые картины из ласкового прошлого возникали пред взором. – Ваше Величество, получено известие от нашего осведомителя из Порты.

– Урсула, милая, я же просила! Ты меня напугала, не надо больше так, крадучись.

– Но Вы так были прекрасно задумчивы, я никак не решалась нарушить Ваш покой.

– Ах, оставьте, мадам, Ваши нежности, – Констанция сердито сложила губки. – Знаю этого нашего осведомителя, красавца, в полном цвете лет. Косая сажень в плечах, как говорят в Московии. Хмель, что ли, объявился?

– Ну да.

– Матушка, краснеть зачем? Я и сама сейчас расцвету, как маковый цвет.

– О, солнышко наше, Вы всё время в цвету, разве не ведаете? Вон, зеркало-то не соврёт.

– Что же пишет, гайдук заморский? Главным евнухом гарема стал никак?

– Что-то вроде, госпожа, – Урсула посерьёзнела вдруг, королеве даже показалось, что прикусила губу от злости. – Наш великовельможный супруг, милая моя королева, поймал в ребро беса вместе с сединой в бороду. Кажется, так в любимой Московии шутят?

– Тьфу! Что за чушь! У него на меня сил не хватает. Не то, что…

– Мужчины самые дикие твари есть, милая Констанция. Они совершенно не предсказуемы, особенно когда нам, слабым женщинам, начинает казаться, что мы их приручили, аки медведя в цирке.

– Объяснись, голубушка, не то за дерзости сочту речь твою странную. Да что же в той шифровке такого чрезвычайного?

– А то, что господин наш, король-батюшка, заполонил одного ангелочка из Княжества Молдавского с божественным именем Михаэла. Наш верноподданный Тимур, Гиреев племянник, отбил по приказу Сигизмунда у арестованного султаном господаря Ильяша.

– То есть это как! И где оно, чудо это? У хана Гирея, в Крыму?

– Да в каком! Здесь она, оказывается. В тайных драконовых пещерах, что под замком, прямо, может, под нашими ногами.

– Этот, Тимур, он что, у нас на службе?

– Брат погибшего Хабибрасула. Того, что командовал татарскими отрядами, состоящими при нашем войске. Знаете, милая госпожа, кто его на кол посадил? Жених этой самой Михаэлы. Да Вы его видели не раз. Помните красавца-ротмистра гусарийской хоругви, легендарного Альгиса Сабаляускаса?

– Того самого? Это что же выходит, мы… То есть не мы, наш дорогой Сигизмундик самого преданного шляхтича, своего лучшего офицера смертельно обидел?

– Хмель так и пишет: если хоть волосок с её головы упадёт, камня на камне от Варшавы не оставит славная хоругвь.

Констанция побледнела. Кто такой сей ротмистр, ей хорошо было ведомо. Даже не дьявол, гораздо смелее и могущественнее. И кто такой Хмель, также не новость. Теперь понятно, с чего это вдруг по всей границе участились открытые вылазки. Жгут, грабят шляхетские имения, нападают на обозы, громят подразделения войска польского. Нет, он действительно на старости лет из ума выжил. При молодой-то королеве. Неужто эта молдаванка краше меня?

Ревнивое жало вонзилось под сердце, дышать стало трудно, в глазах потемнело.

– Урсула! Где сейчас благоверный?

– В Краков с вечера выехал.

– Один? Без этой?

– Один, это абсолютно точно.

– Найди мне её, немедленно! Начальника стражи сюда, живо!

Констанция подошла к огромному цельному окну. Солнце уже собиралось начать приготовления к вечерним процедурам. Озолотило гладь Вислы, раскрасило верхушки тополей, ясеней, клёны буквально вспыхнули ярко-красным пламенем. Прямо напротив замка у причала величавым очертанием красовалась галера. Мачты её также алели в солнечных лучах. Были бы спущены паруса, то и они запылали б. Зачарованная, она долго смотрела на реку. Если б не так тревожно на душе, то имело бы место истинное наслаждение привычным пейзажем, который каждый раз открывал ей какие-то новые нюансы, ту художественную прелесть, что была вельми доступна её творческой натуре. За что её любили при дворце даже те, кто вынашивал какие-то претензии. А уж Урсула и вовсе обожала и боготворила.

Скрипнула дверь за спиной. Констанция не спешила оборачиваться. Она догадывалась, даже наверняка знала, кто сейчас вошёл. Кого ввела преданная хранительница их с Сигизмундом очага, воспитательница их милых детей. Возникла тишина столь объёмная, что выносить её вскоре стало тяжко. Не оборачиваясь, Констанция протянула назад руку. Через несколько секунд к руке прильнули прохладные, невероятно приятные на прикосновение губы. И тут же кожу обожгло несколькими каплями горячих слёз.

Михаэла припала на колени и страстно, искренне целовала протянутую королевскую длань. Плечики, такие маленькие, хрупкие, нежные, содрогались в безмолвном рыдании. Чувство необычной жалости, никогда доселе не испытываемое, буквально пронзило сердце королевы. Как будто вместе с девушкой к ней в королевский покой вошло самоё совершенство женского начала вселенной, которое остро нуждалось именно в её, божией волей королевы Констанции, заступничестве. Она опустилась рядом на свои сановные, прекрасные коленки, от которых в своё время главный человек Речи Посполитой потерял жажду славы и похвал. И голову, в конце концов. Приподняла милое личико, заглянула в глаза. М-да. Сигизмундик-таки не лишён возвышенного эстетического восприятия. Она действительно божественна. Ми-ка-эль.

– Встаньте, дитя моё, прошу Вас. Дай-ка, девонька, я тебя поцелую, – она прильнула губами к её губам, и – о боже! – это настолько было приятно, что голова даже вскружилась, у Михаэлы, кстати тоже, отчего обе тут же раскраснелись до мочек ушей.

Скромно молчавшая в углу под картиной Рубенса Урсула испытывала очень противоречивые чувства. Одно из которых смахивало на яростную ревность. Она прикусила даже щеку со временем остро заточившимися коренными зубами, почувствовала солоновато-сладкий привкус. Это кровь из ранки просочилась на корень языка. Но ревность, и слава богу, не переросла в настоящую ярость. Никакой судьбоносной злобы не случилось, и королевская фаворитка легко взяла себя в руки. Михаэла ей тоже очень понравилась. И она теперь знала, что сейчас же предпримет. Пошлёт гонца в Молдавию с приглашением от имени короля прибыть с посольством новоизбранного господаря Томаша, троюродного, как недавно стало известно, дяди прелестной Михаэлы. Второго скорохода – к Богдану на Днестр.

Смущало её одно предложение Хмеля, насчёт секретных Вавельских подвалов с золотым хранилищем. Но после всего произошедшего – плевать. Пусть возьмут, сколько надо. Там этого добра, казной между прочим не учтённого, на тысячелетие награблено. Никто, кстати, не знает, где основная масса спрятана. Так что Хмель особо не поживится. Но на гетманство ему хватит. И боярину Альгису для становления крепости с присёлком. А то ведь с него станется, чтобы действительно и Варшаву, и Краков стереть с лица земли, нас с Констанцией и Сигизмундом заодно. Это же орда! Он и казаков с собой притащит. Вислу красной сделают. Матка Бозка!

Ольгерд приказал гусарийцам прибыть на майдан для строевого смотра и проверки боеготовности. Хмель отдал такое же распоряжение казакам. Звёзды выстроились в кармическую последовательность: пора в поход. Именно сегодня, в ночь. Погода соответствующая наладилась, по реке гулял штормовой ветерок с направлением именно таким, какое было нужно. «Чайки» под парусами на таком ветре легко пойдут против течения. Может, и вёсла не понадобятся, чему весьма были рады казаки-гребцы. Судёнышки были загружены в принципе легко. Если не считать пушки, ядра, бочонки с порохом, кое-какое вооружение хоругви, то, собственно, ничего лишнего. Хоругвь пойдёт своим ходом, по степным тайным тропам, проторенным за долгие годы ротмистром Сабаляускасом.

Небо начинало разыгрываться перед вечерними увертюрами. Всевозможных раскрасок сполохи занимались то тут, то там, переливаясь в спектральных диссонансах, какие можно было увидеть только здесь, на Днестре. Какое-то к атмосферным аберрациям присоединялось колдовство, исходящее из перламутровых глубин этой легендарной сорок восьмой параллели. Ротмистр, пока его хоругвь занимала майдан в соответствующем порядке построения, внимательно следил за оттенками, быстро меняющимися в заоблачных сферах. Да, шторм на реке будет, где-то баллов три-пять, но ливней, гроз, ураганов не предвидится. Степь тоже примет, как мать родная. Во всяком случае, до Рашкова доберёмся к утру. Там осмотримся. Может, и дальше пойдём. По дубравам, лощинам, оврагам. В самом Рашкове делать, естественно, нечего. Оно, конечно, и сейчас в городе наши люди есть, тайно, разумеется, но хоругвь на пепелище не поведёшь. В пятнадцати верстах роскошная дубрава. С продовольственными схронами и добротными землянками.

Приготовления они с Хмелем пытались держать в строгом секрете. Посему и постановку непосредственной задачи оставили напоследок. То есть на сейчас. За пару часов до выхода. Казаки пойдут на «чайках», хоругвь, как было сказано, своим ходом. Необыкновенная секретность! Настолько всё засекретили, что ко времени построения боевых подразделений на майдан сбежался весь предполагаемый в недалёком будущем город. И все всё знали. Особенно женская половина. В поселении насчитывалось незамужних и вдовых казачек столько же, сколько прибыло свободных мужчин, благородных гусар польской хоругви, хлопцев из казачьих подразделений и большей половины обозных ратников. Над городком висело целое марево любовных эманаций, отчего и закаты над рекой приобретали более колоритные оттенки, и звёзды гроздились в настоящие бриллиантовые подвески, и луна приобретала черты богини тайн и вздохов нежных. Это и радовало, и настораживало. В любовном помрачении мужеские особи теряли воинственность, становились беспечными, значит, уязвимыми. Хмель только усмехался в свои льняные усищи да похлопывал брата по спине.

– Ты, боярин, в людях сумлеваться не должен. Втройне стараться будут. Любовь, брат, великое дело. Поверь, никто из твоих верных рубак не испытывал ранее ничего подобного. Наши казачки – это особая у баб каста. В любовных утехах равных им нет. Но и преданные, как собаки. Потому как ценят мужика. За этих-то панночек твои шляхтичи на любой ратный героизм подвигнутся, глазом не моргнув.

– Что, в турецком гареме не такие?

– Ну развеселил, хе-хе. Нет, конечно. У султана любовные профессионалки серьёзные, каких ещё поискать. Но ведь без души как-то у них всё. Муж для них жеребец-производитель. Не любый, не милый, не единственный.

– Тебе виднее, – Рыдва рассмеялся, демонстративно оглядел друга с ног до головы. – Думаю, султан не против такого племенного родства? – Он шутейно похлопал друга по богатырским плечам. – С таким-то хмельным наследием османская империя долго ещё простоит.

В этот момент от церковки из долины раздался переливчатый бронзовый зык. Это стоявший неподалёку от них отец Александр сделал отмашку рукой дьяку, тот по цепочке пономарю, пономарь – звонарю. Колокол привезли неделю назад из Москвы. Отлил на Пушечном дворе сам Чохов, мастер от Бога, тот, что сотворил Царь-пушку с ликом царя Фёдора Иоановича. Боярин Рындин Олег, он же пан Ольгерд, Альгис-паша, Рыдва-Сабаляускас и Олег-Лелег сим подарком от Руси-матушки очень гордился, душа прямо пылать начинала, когда колокол подавал уникальный, божественный глас. Торжественность момента достигла апогея. Произошли перемены даже в природе. Ветер стих. Вороньё словно онемело, хотя до этого гвалт стоял внушительный, как всегда перед вечерним насестом. Люди приумолкли. Богдан положил на плечо горячую ладонь.

– Скажи от души. Не думая, пусть слова от неба сойдут. Смелее, братик.

Ротмистр направился к центру майдана, где на возвышении стоял сакральный казан. Их языческое капище, святая святых для казака. Рядом четыре больших, одна маленькая берёзы, между ними огромный валун, к которому взяли за обычай подходить жители поселения и прикладывать ладони. Утверждали, будто действо помогало от хворей и неприятностей. Позже к валуну потянулись и гусарийцы, и казаки, и даже монахи. Поднявшись, Альгис почтительно поклонился на четыре стороны. Тишина образовалась идеальная. Мечта оратора. Даже косноязычный простолюдин в такой удивительной тишине станет красноречивым сумасбродом. А уж прославленный, поседевший в боях, но ничуть не сломленный воин, подавно.

Небесный свод был достаточно ярок и очень красив. Отчётливо виднелись розово-белёсые сигнальные дымы от рыболовецких куреней. Лица излучали трепетность и почитание, а также радость и уверенность. Люди ждали слова. Ольгерд почувствовал невероятное волнение. Слово! Такое, чтоб пробрало, чтоб запомнилось, чтоб взволновало. Бог мой, это ведь какая ответственность, высказать Слово! Но, несмотря на охватившую тело дрожь, он заговорил уверенно, ни разу не сбившись:

– Братья мои родные! Панове казаки, Панове старшины, Панове товарищи! Дорогие казачки и казачата!

По площади-майдану шмыгали туда-сюда мальчишки и девчушки всех возрастов. На них цыкали, шикали, грозили пальчиком, кое-кому доставалось и по-серьёзному, по попке. Но в целом это было премило, ротмистр чуть не расчувствовался до слезинки. Они ведь светились, аки ангелы, детишки эти. Мамок слушались, конечно, старались не шуметь. И действительно, тишины они не нарушали. Но радости добавляли. Легко сделалось на душе славного ратника.

– Вы же знаете, я в жизни больше саблей махал, нежели говорил. Вот и сейчас. Душа пылает, а слов не хватает ей. Мы с вами прошли славный путь. Сражались достойно, враг пощады не знал. Но и милосердие наше не имело границ.

Он видел, как утвердительно закивали седыми чубатыми головами старики, как понурились на время казачки, видимо, вспомнив нечто. Каждый пережил всякое на своём веку. Какие драмы в их немудрёных жизнях разыгрывались, можно было только догадываться по вспыхивавшим искрах во взглядах. Бойцы хоругви казались непроницаемыми, но он знал, что безразличным никто из них не был. Все переживали, все теряли друзей, родных, любимых.

– Теперь вот мы здесь, на Днестре, что всегда считался пограничьем между западом и востоком. А по большому счёту между добром и злом. И мы ставим нашу крепость. Она послужит защитой тому братству, что оплачено священной кровью. Это будет наша Сечь. Такая же, как и у братьев запорожцев. Неприступная и непобедимая!

Раздался гул одобрения.

– Ваше Величество! Ваше Величество! – Урсула редко позволяла себе тревожить Констанцию в такое раннее время, ещё даже не рассвело, лишь над Вислой пространство слегка лиловело. – Ваше… О, Матка Бозка! Они уже здесь, Ваше Величество. Просыпайтесь.

Королева действительно была схожа с девой Марией, когда пребывала во власти Морфея. Её и без того прекрасное личико во сне преображалось необыкновенно нежно. Черты разглаживались, ни одной не было видно морщинки, щёчки становились персиковобархатистыми, губки кораллово-алыми, лоб, словно из розового мрамора, как будто светился, чему способствовал контраст ровных, идеальной дуги, смолистых соболиных бровей. Классически ровная, как у красавиц на картинах Боттичелли, спинка носа, милый подбородок, тонкая, длинная, как у лебедя, шея с шелковистой кожей. Она так становилась прекрасна во сне, что часто наблюдавший за этим чудом Сигизмунд с ума сходил от вожделений и поэтических порывов.

Она была что милое дитя, чиста и непорочна. Отроковица годков пятнадцати, не боле, светящаяся и благоухающая, словно хрупкая орхидея. Никому бы и в голову не взбрело, что сие создание – мать семерых королевских отпрысков. Урсула каждый раз приходила в душевное смятение, когда в силу каких-либо обстоятельств ей выпадало прерывать чудный сон госпожи. Часто бывало и такое, что она не решалась потревожить в такие моменты божие создание, часами сидела, дожидаясь, пока оно пробудится само. И бдение сие не доставляло никаких неудобств. Напротив, одно удовольствие, поскольку светлело на душе необыкновенно, да и внешне преображалась, сама заметно молодела.

Вот и сейчас, будто онемела. Опустилась на колени, принялась про себя читать молитву, с удивлением отмечая, что все предметы в покоях, особливо картины на стенах, покрылись едва заметным сиянием, а над королевой вообще зависло облачко призрачного свечения. В соседних покоях спала их пленница. Когда неожиданно скрипнула дверь, Урсула заметно вздрогнула. Окутанная таким же облачком, вошла Михаэла. Такая же прекрасная, как и госпожа. А может, и ещё лучше. Урсула даже на какое-то мгновение растерялась. Но в это самое время Констанция открыла глаза.

– Ваше Величество, они.

Легко вспорхнув, королева устремилась к огромному, с видом на Вислу венецианскому окну. Мачты галеры на фоне светлеющего неба затейливо чернели прямыми геометрическими линиями, затейливо переплетённым такелажем. Вокруг белёсо пестрели множественные треугольники парусов казачьих «чаек». На Треугольной площади перед замком, прямо под окнами, застыла в парадном строю великолепная хоругвь. Альгис-Ольгерд, заметив королеву, приложил к сердцу ладонь и почтительно склонил голову.

– Немедля одеваться! – Констанция, не теряя самообладания, повернула величественную головку, указала перстом на шкаф, где ждали своего череда самые роскошные, золотого шитья платья, в которые королева облачалась на случай приёма важных посольств.

– Подойдите, милое дитя, – она кивнула Михаэле, девушка не заставила себя просить дважды, буквально подлетела, будто пола не касалась, только ладошки к груди прижала, так как сердечко вот-вот готово было выскочить, ведь рядом был он, её суженый, горячо любимый человек.

Когда взгляды влюблённых встретились, не в силах более сдерживать чувства, Михаэла расплакалась. Королева улыбнулась, искренне завидуя новоиспечённому счастью. Урсула отчего-то вся сжалась, словно испугавшись непонятно чего. Ротмистр в это время в сопровождении десяти старшин уже гремел шпорами по мраморным ступеням, дрожа от нетерпения.

– Беги навстречу, солнышко. Чего доброго, одеться мне не даст, – Констанция рассмеялась, обняла Михаэлу за плечо и ласково вытолкала из королевской опочивальни. Сразу же дюжие объятия с истосковавшейся нежностью привлекли к самой на сию минуту горячей во всём свете груди переполненное любовью девственное создание.

Старшины, тактично потупившись, улыбались во всю ширь лица. По дворцу была выставлена своя охрана. Королевская стража вежливо спроважена в казарму, естественно, под надёжным конвоем. На захваченной без единого эксцесса галере казаки аврально готовились к отплытию. Гусарийские усиленные патрули мотались по округе, отлавливая крымчаков, среди которых оставался пока не заарканенным злополучный Гиреевский отпрыск, Тимур, брат Хабибрасула, похититель Михаэлы. Рыдва настрого распорядился доставить его живьём. Остальных татар крылатые всадники старательно изрубили, не потеряв никого из своих.

Объятия готовы были удерживать своё счастье вечно. Однако строгое явление мадам Урсулы, главного церемониймейстера момента, сию вечность прервало. В королевских дворцах требовалось исполнение правил этикета, церемониальных протоколов, хотя бы условно, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, но сообразно с благородством собравшихся в данном, хоть и незначительном, но всё же отрезке истории людей. Пан ротмистр, невеста его и сопровождающие офицеры по негласному требованию Урсулы послушно направились в главный тронный зал, для встречи Её Величества, королевы польской Констанции. Придворная свита, растерянная и бледная, в полном составе уже находилась там.

Тем временем рассвело, кристально засияли венецианские стёкла окон, зеркал, заблестел отполированный до блеска паркет, весьма затейливо выложенный геометрическими орнаментами. Ярко пылали огромные хрустальные люстры. Живо протирали глаза и настраивали струны оркестранты. В дверях застыли торжественные лакеи. Обязанности стражи исполняли гусары хоругви. Орлиные перья на их боевых крыльях пестрели яркой палитрой, вызывая невольное трепетание сердец у дам и повинную почтительность шляхтичей. Все ждали выхода королевы.

Не сразу обратили внимание, что от пристани медленно и грациозно отошла галера, спереди и за ней эскортом «чайки». Ветер попутный, довольно-таки ощутимый, поднимал на реке волну под стать трёхбалльному шторму. На галере спустили паруса, и корабль вскоре исчез из вида. Королева всё ещё не вошла. Приоткрылась дверь, заглянул старшина из временной стражи. Рыдва его сразу заметил, кивнул, чтобы подошёл. Офицер, приложив к сердцу ладонь, почтительно склонив голову, тихо приблизился, склонился к уху командира.

– Пан ротмистр велел докладывать, если…

– Говори же, брат, не тяни.

– Взяли, как пан приказывал, живым. Вначале опешили. Кое-кто креститься стал. Вылитый Хабибрасул. Две капли воды.

– Это, как выяснилось, брат-близнец. Впрочем, в подвал его. Допросите, как следует. Сей гусь неспроста у Сигизмунда объявился. Кто послал, с какой целью? Огнём пытайте, если будет упорствовать. Но не до смерти, потом сам с ним говорить буду. Что ещё?

– Наш патруль поймал ещё пятерых. Одеты добротно, болтают не по-нашему, валахи, наверно.

– Да что ты! Ну-ка, сюда их, голубчиков. Уж не посольство ли господаря молдавского припожаловало?

В этот момент на плечо легла горячая ладошка. Это Михаэла неслышно к ним подошла.

– Любимый, позволь, я с ними поговорю. Сердце подсказывает, от дяди Томаша они.

И быстро вышла следом за офицером. Спустились по лестнице. В холле не на шутку перепуганные толпились захваченные патрулём. Один из них, первым увидев Михаэлу, опустился на колено, склонил голову. Тут же последовали его примеру и другие. Она, в свою очередь, признала в них офицеров отцовской рати, сразу же воссияла личиком.

– Счастливы видеть тебя, домна!^[33] – взволнованно проговорил первый. – Мы уж и не чаяли вновь лицезреть ангела нашего. Господь всемилостив, слава ему.

– Здравствуйте, дорогие мои! Но что вас привело сюда?

– Дядюшка твой приглашение срочное получил от ясновельможного пана Сигизмунда, чтобы прибыл с посольством, да ещё с хоругвью пана Альгиса. Но мы, к сожалению, не знаем, где пан ротмистр. А дядюшка твой, слава всевышнему, успел возвратиться от султана, в двадцати отсюда верстах. Нас выслал предупредить о прибытии.

– Ждите меня здесь, никуда не ходите, – она выразительно посмотрела на офицера стражи, тот понимающе склонил голову, и стрелой полетела вверх по ступенькам, так как уже были слышны каблучки идущей в торжественную залу королевы.

Она успела до того, как перед Констанцией распахнули высокие с позолоченной резьбой двери. Подбежала, присела в реверансе, прильнула к сановней руке губами, быстро прошептала, что успела узнать. Королева облегчённо вздохнула, взяла Михаэлу за руку, повела с собой. Так и вошли под громко зазвучавший полонез.

Когда утихли эмоции восторгов, свойственные протоколу, королева заняла трон и величественным голосом оповестила:

– Пани и Панове! Только что прибыли гонцы от господаря Княжества Молдавского, который направляется к нам с посольством по случаю вступления на престол. Пан ротмистр Сабаляускас! Прошу Вас оказать почёт и уважение великому гостю.

– Слушаюсь, ясновельможная пани, Ваше Величество прекрасная наша королева. Хоругвь готова выступить незамедлительно.

В это время солнце выглянуло из-за обложивших горизонт плотной поволокой туч, мощный солнечный поток ворвался в окна, заискрил на всех, какие были, позолотах, хрусталях, мраморных плитах, на паркете. Из многочисленных зеркал начали выпрыгивать и, сломя голову, носиться по залу огромные солнечные зайцы, без страха набрасываясь на всех подряд, отдавая, впрочем, предпочтение бравым офицерам, окружавшим королеву, отчего дорогие доспехи, оружие, инкрустированное рубинами, топазами, у кого и бриллиантами, неистово принялись блестеть, а порой ослепительно сверкать.

Но ярче всего сиял золотой королевский трон, произведение искусства, с уникальным резным узором спинки, ножек. Рядом стоял на таких же резных золотых ножках пуфик, пониже, естественно, трона. Констанция присела на трон, усадила на пуфик Михаэлу. По залу прошелестел непонятно какого характера приглушённый гул придворных. То ли это было восхищение красотой обеих, то ли возмущение перед незнакомой самозванкой, которую королева удостоила такой чести, какая никому и не снилось при жизни во дворце.

Осчастливленный, не скрывая восторга во взгляде, командир хоругви почтительно вышел вместе с офицерами. Через десять минут блистательный эскорт, ведомый пятью господарьскими гонцами, двинулся навстречу молдавскому посольству. Ротмистр, восседая в роскошном седле, во главе отряда, сиял, подобно солнцу, на своём ахалтекинце, радостно всхрапывающем от розовых предчувствий. Он был счастливее всех на земле в эти мгновения. И его конь тоже.

«Хей, хей, хей, соколы! Омияйтче гуры, лясы, долы. Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонечку, муй стэповий сковронэчку». Отъехав с десяток вёрст, вдруг посерьёзнел. Оглянулся. Заметив старшину, которому велел допросить пленника, махнул рукой, подзывая.

– Что там Гиреевский гадёныш?

– Пока жив, пан командир. Но как бы не совсем. Я к нему лекаря королевского приставил, чтоб ненароком не окочурился после допроса.

– Сильно поджарили?

– Пришлось. Молчал, пся кревь, никак не хотел душу облегчить. Даже когда калёным железом жгли бока. Однако прожарку подмёток не сдюжил. Поначалу орал, чтоб прирезали, сыпал ругательствами. Но потом выложил всё. Гирей губы-то раскатал нешуточно.

– Неужто на вотчину самого Жигимонта?

– Как в воду смотрите, пан командир. Они собирались начать с устранения Радзивилла, а потом, расширяя контингент своего дикого войска, приняться и за самого, как Вы говорите, Жигимонта, пользуясь ослаблением королевской рати после Хотинской битвы.

– Нечто подобное предполагал, веришь? Получается, мы раскрыли ни много ни мало тайный заговор. Вот прозорливый батюшка наш Ваза удивится. Практически мы ему жизнь спасли.

– Точно так и получается, пан командир. Тут ещё информация. Он, собака дикая, планировал убийство нашего молдаванина.

– Да ты что! Томаша? Ну конечно же, это в их манере. Шакалья порода! Королеве не говорил ещё?

– Нет. Только Хмелю и Вам.

– И славненько. Ладно, встречаем Томаша с посольством, препровождаем во дворец со всей помпезностью. А там уж разговоры будем вести. Ну и Гирей. Чингисхан хренов, тьфу! Ничего, дай срок, спесь-то с него собьём. Постой, откуда про Хмеля знаешь? Он сейчас не под своим именем, он Иван Сирко.

– А-а-а. Вся хоругвь знает и тайну свято сохраняет. Ему бы бороду наклеить и защёчные накладки вставить. А то кто же его не видел-то? Но Сирко так Сирко.

– Думаю, Хмель Жигимонта соответственно просветит. Он ведь удивительно дипломатичен. Гений политических коллизий. Государственный муж. Гиреева резидента мы на кол насадим образцово-показательно, с соблюдением политеса и зрелищности. Впрочем, – замолчал на минуту, вспомнив назидание Сагайдачного о недопустимости жестокостей, – впрочем, возможно и пощадим. Типа, да здравствуют всемилостивейшие король и королева! Да здравствует Речь Посполита! Да здравствует великое Княжество Литовское… Кстати, с Радзивилла обязательно стребовать надобно магарыч. Пусть проставляется, нарцисс женоподобный. Красавец в полном цвете лет. Ей-богу, кабы не видел, как саблей владеет, то подумал, что извращенец. Полжизни проводит пред зеркалами.

– Пан ротмистр, всё спросить хотел. Где тот щенок, татарчонок, которого Вы в лесу под Хотиным изловили? Он хотя бы жив?

– Отцу Александру на тайное перевоспитание отдан. У него такие монахи, у-у-у.

С десяток и более лет в народе муссировались легенды о баснословных богатствах короля Сигизмунда. О тайных его сокровищницах, хранящих ни много ни мало казну Московского княжества, а также награбленных во время нашествия на Русь несметных богатствах. Разведывательным органам, причём не только русским, доподлинно было известно, что Сигизмунд отправил в те смутные времена из Москвы через Калужские ворота на Можайск с разным добром около тысячи подвод. Далее старой дорогой на Смоленск. Не дошедши до Вязьмы, остановился у Куньего Бора на берегу живописной речки Маршевки.

Здесь польский король начал наглядно суетиться. Согнал крестьян и мастеровых, принудил рыть канал на суходольный луг, одновременно ставить каменную плотину поперёк Маршевки. Когда вода пошла на суходол, плотину густо обмазали глиняным на куриных яйцах, муке, костном клее составом, который высох и стал крепче гранита. В одну из ниш плотины вмуровали так называемую аспидную доску, огромную пластину из чёрного твёрдого сланца аспида, который в те времена использовался для письма. На доске четким каллиграфическим почерком было указано, где и что по пути следования из Москвы до Можайска было схоронено.

Когда суходол затопило, в плотине открыли проход, и вскоре уровень воды в реке и суходоле выровнялся, сокрыв нишу с чёрным аспидным списком. Сию информацию Сигизмунд умело распространил по всей Европе. Что тут началось! Целые ватаги кладоискателей со всего мира кинулись на поиски сокровищ. Какие драмы, приключенческие романы, анекдоты и нелепицы случались. Сколько отчаянных голов упало в междоусобных клановых стычках. Настоящая золотая лихорадка. Одна из банд дотла сожгла селение Куний Бор. По следу банды вышел совместный отряд можайских и смоленских стрельцов, легко её настиг, изрубили частично, остальных посадили на колья.

Вскоре стал известен приблизительный список награбленного, о котором упоминал впоследствии историк и философ Карамзин: «Грабили казну царскую. Взяли всю утварь древних наших венценосцев: их короны, жезлы, посуды, одежды богатые. Сдирали с икон оклады. Делили золото, серебро, жемчуг и ткани драгоценные, камни-самоцветы; представляющие несомненную историческую ценность предметы роскоши, обладающие колоссальной стоимостью». Тысяча подвод – почти вселенский масштаб!

Наконец удалось раскрыть секрет суходольного водохранилища. Плотину порушили, вода сошла, кладку разобрали – не без труда! – по кирпичикам, нашли злополучную доску. Тут же кинулись всем скопом к погосту Николы Лапотного, где, как намекал аспидной надписью Сигизмунд, была спрятана основная часть сокровищ. Тысячи охотников поживиться на дармовщину с дьявольским азартом перерыли округу у погоста Николы вдоль и поперёк. Нашли горшок с монетами, сундук с каким-то пустяшным убранством и более ничего.

Мучимые болезненными тенезмами неудовлетворённости кладоискатели столь же тщательно перерыли чуть ли не весь Смоленский тракт, особенно под Гжатском, Вязьмой и самим Смоленском. Крови при этом пролилось – реки! Попутно обнаружили ещё с десяток Никольских погостов. Что неудивительно, Николай Чудотворец почитался на Руси повсеместно. Позже кое-кто утверждал, что клад надо искать в верховьях Пахры, другие с точностью называли места в Карелии, неподалёку от поселения, что через пару столетий назовётся городом Кондопогой. Русская земля велика. Ищите, Панове.