Александр Левитов
Не к руке

– А севрюжина, например, соленая? – сладострастно воет опустелое шоссе. – А сомовина, – звона, бывало, какие, батюшка! В какой-нибудь праздничек божий заломают это, бывало, бабы пирог с сомовьей главизной, – страсть – сичас умереть!..

– Што про севрюжину толковать? – соглашается дед своим ироническим шепотом. – Не токма пруды, а речки текучие, так и те вплоть до самого дна высыхали от рыбьего духу… хи, хи, хи! Извозчики-то от вашей рыбины словно деревья в лесу от бури валились…

Но подтрунивая таким образом над соседскими сетованиями, старичина тем не менее никому не давал права заключать, чтобы его симпатии к шоссе были мельче соседских и чтобы его ненависть к чугункам могла уступить чьей-либо другой ненависти к этим дурацким выдумкам новейшего времени. Напротив, добра этого накоплено было в его сердце такое страшное количество, обладание которым оказывалось решительно не под силу всем его соседям в сложности. Те все-таки иной раз снисходили к чугунке, изредка отправляясь по ней в город с коровьим маслом, творогом и яйцами; Герасим же Охватюхин не давал в этом отношении лютому врагу своему никакого пардону, расколачивая, елико возможно, каждый шаг его, быстрый как молния и гремящий наподобие июльского грома!..

Герасиму Охватюхину не было ни малейшей нужды, как он сам постоянно говорит, «подражать, например, разным там немецким затеям, потому как, хе! ежели Гараська Охватюхин не едал хлебов из семи печей, так кто же, кроме его, и ел их, – господи ты боже мой! У Гараськи-то перо одно парадное было на шапке, так и то пятьсот рублев стоило! Вот перушко каково, – ха, ха, ха! Подарил то перушко Гараське московский купец Трепачев, тятенькой нонешним-то трепачевцам приходится, какие теперича, ха, ха, ха! по чугункам-то ездят с мамзелями с разными. Прочугунятся небось – промамзелятся, – подожди!»

– А вы говорите, – в упор уже обращался старик к жалующимся на безвременье соседям, – вы же все, например, толкуете насчет своих квасов алибо главизны сомовьей, – ха, ха, ха! Чем же вы после того супротив меня будете, когда подо мной завсегда тридцать троек битюцкой али аргамацкой породы хаживало, – а? Ха, ха, ха! В самый Кеив ведь али даже в Аршаву тройки-то охватюхинские заезживали, – так-тось, други мои сердечные, а не токма што…

Новый элемент вступается в шоссейные разговоры. Он считает своей обязанностью поддержать хвастливые речи старинного удальца, и поддержка эта оказывается тем действительнее, что элемент представляется в виде необыкновенно сумрачного субъекта с огромными глазами и с впалыми бледными щеками, сплошь обросшими густыми черными волосами. Унылый бас, нанковый линючий подрясник и порыжелая плисовая шапочка, надетая на кудлатую голову, рекомендовали субъекта за одного из тех странников, которые вечно шатаются из одного монастыря в другой, отдыхая от этих кочевьев у знакомых мужиков, мещан и купцов и платя им за гостеприимство теми чудодейственными рассказами про дива пространного божьего мира, от которых поднимаются дыбом волосы на головах людей, одеревеневших было от нескончаемого однообразия захолустной сельской жизни.

– Полетали на троечках дяди Герасима всласть, аки бы на крилах ветряных летывали, – проговорил сумрачный странник с глубоким вздохом, от которого его унылый бас делался еще унылее и, так сказать, готовнее до глубокой боли ущипнуть суеверные сельские сердца протяжными повествованиями о разнообразном зле, властительно будто бы царящем во всех точках земного шара.

– А, а! – восклицал Охватюхин, по своему обыкновению злорадно подсмеиваясь. – Што же это ты об охватюхинских тройках жалеть принялся? Чего же их жалеть-то, друг, – ха, ха, ха! Вон чугунка под носом, – попроворней, пожалуй, моих конев-то будет, потому она огнем действует…

– И разжеся огнь в сонме их, и в пламень попали грешники, – простонал странник своим зловещим голосом. – Вот какие слова говорю вам насчет чугунки, – торжественно обратился он к приворотным сокомпанейцам, – и слова эти я вам сказываю не от себя. Вот вы их восчувствуйте!..