Александр Леонидович Миронов
Уссурийская метелица

Вначале солдаты вздохнули от облегчения и от радости. Урченко даже нескладно подпрыгнул, хлопнув себя по бокам. Славка стянул с головы шапку и вытер ею лицо. И случайно всхлипнул. Бабуля, тот откровенно плакал и смеялся. Но затем, как сговорились, все замолчали, интуитивно почувствовав состояние Морёнова.

Холод вывел Юрия из стресса. Уши и шея окатило морозом. С головы его курился парок. Он дрожал от холода.

– Морёнов! Рядовой Морёнов, немедленно выходите на лёд! – не приказывал, взывал Романов солдата.

Солдат кивал головой, соглашался.

– Сча-азз… – стучали зубы, а сдвинуться с места не мог.

Наконец он отжался на руках о тент и извлёк ноги из машины.

Перепрыгнуть полынью было невозможно, кругом была чёрная вода, по которой уходили под лёд слабые космы донной мути. Юрий, елозя на заднице и помогая руками, цепляясь под водой за тент, пополз к переду машины. В воде мелькала его серая ступня в носке. Опустил ноги с крыши на капот, и чуть было вновь не погрузился в воду с головой, – попал ногами в разбитое окно. Успев отклониться назад, он перенёс ноги дальше, нащупал капот. Встал. Осторожно побрёл по капоту к кромке льда.

На льду его ждали, тянули к нему руки. И, как только Юрий подошёл к краю полыньи, разгребая перед собой шугу, его тут же схватили за руки и выволокли на лед. Положили и отклонились в странном изумлении, как будто перед собой обнаружили кого-то из ластоногих – он был без одного валенка! Даже отсутствие шапки, так не шокировало. На ноге Юрия был лишь серый от воды с белым ободком шерстяной носок, один из тех, что мать ежегодно присылает ему на зиму.

Но как быть без обуви на льду? Босиком?!.

Майор Романов стал стаскивать с себя шарф.

– Триполи, отжимайте на Морёнове одежду! Урченко, бегом в Ново-Советское! От Щукаря дозвонитесь до заставы. Пусть дежурный немедленно высылает ГАЗ-66. – Давал распоряжения Романов. – Пускай в кузов набросают сена и тулупы. Обязательно две пары сухого обмундирования. Выполняйте приказание!

– Есть!

– Да. Деду скажите: пусть нам навстречу выедет на подводе.

– Есть!

– Бегом!

Урченко нескладно развернулся, и такими же скачками, какие проделывал вокруг полыньи минутой раньше, поскакал к берегу, как большой ребенок на палочке-скакалочке верхом, что невольно вызвало усмешку.

Майор наклонился к Морёнову. Снял с его ноги мокрый носок, отжал и сунул его Юрию в карман полушубка. Обжал брюки до колен, затем аккуратно и плотно стал своим шарфом обматывать ногу солдату. Тепло шарфа приятно обволокло ступню, и у Юрки отчего-то запершило в горле, защипало глаза, и он, всхлипывая, стал зачем-то оправдываться:

– Вваленок, товвварррищ майоор, закклинило… Я его тттяну, а он нникккак, – говорил он, дрожа. – Я… нне ммог…

– Ладно, ладно, тёзка. Жив, и на том спасибо, – отозвался майор. – Побереги силы.

Славка натягивал ему на голову свою шапку, завязывал под подбородком тесёмки. Прокопенко надевал свои рукавицы на покрасневшие руки Юрия. Потом, сняв с себя валенок и размотав с ноги портянку, стал наматывать её на шею Морёнова вместо шарфа. Славка вначале удивился тому, что проделывал Коля, даже хохотнул. Но тут же стянул валенок со своей здоровой ноги и сдернул с неё портянку. Валенок натянул обратно на ногу в шерстяном носке.

– Товарищ майор, – подал он Романову, – возьмите, обмотайте её поверх шарфика.

Майор согласно кивнул, принял портянку.

Славка, превозмогая боль в ноге, снял и с неё валенок. Размотал портянку. И вновь подал Романову.

– Товарищ майор…

– Минутку…

Майор стянул с ноги Моренова уцелевший валенок. Вылил из него воду. Снял носок и так же, как первый, отжав, сунул его Морёнову в другой карман полушубка. Стал оборачивать ногу портянкой, принятой от Потапова. Затем натянул на неё сырой валенок.

Бабенков, подрагивая, смотрел на происходящее, не в силах сойти с места, оторваться ото льда. Он понимал, благодаря чьей помощи сейчас находится здесь, на льду и кому, возможно, обязан жизнью. Ему было холодно. Вова шмыгал носом. Голову он не намочил, шапка была сухой, тёплой. Ватные штаны, которые он всегда надевал, – машина холодная, да и мало надеялся на её нормальную работу, больше, пожалуй, приходилось крутиться вокруг неё, а то и под нею, – не успели до конца промокнуть, лишь кое-где холодили, а благодаря тому, что валенки плотно надеты на ватные брюки, вода в них не набралась, и они обледенели лишь с внешней стороны.

Под полушубком ватная фуфайка, заправленная в ватные штаны, под ремень, местами промокла, холодила и, тем не менее, он сознавал, что чувствует себя комфортнее своего товарища, и подрагивал, скорее, из сочувствия к нему. Как тому сейчас холодно!.. Но сдвинуться с места и подойти к нему, принять посильное участие в его переодевании не мог. Прилип ко льду. Боль в груди притихла, осталась тяжесть и эта тяжесть, словно вода, зачерпнутая в полынье, сейчас вытекала из глаз, из носа, и он вытирал эту мокроту ладонями, кулаками, и руки у него зябли. Он втягивал их в рукава, но и в них, сырых, им тоже было холодно.

3

Во второй половине дня погода почти не изменилась. Возможно, похолодало или, быть может, так казалось, находясь на открытом месте, незащищенном от хиуса. Он протягивал по льду не слежавшийся снег, и эти лохматые кудели появлялись всюду, догоняя одна другую, прибивались к торосам, к снежным подушкам, к людям, копошащимся на льду.

На воде в полынье уже появлялась матовая корочка наледи, и белая крупа просыпалась на неё. Солнце ещё светило, но было в туманной поволоке. За каких-то двадцать-тридцать минут, прошедших с момента крушения, день, казалось, сократился на два-три часа. Савватеевская коса, что была рядом (глядя на неё из машины), за которой находилось село Ново-Советское, теперь как будто отдалилась, и представлялось, угрожающе далёкой.

Майор Романов прикинул расстояние: километра два, а то и с гаком…

– Бабенков, вы чего стоите?!. – крайне удивился Романов, увидев солдата. – Почему не бежите в село? Бегом!

– Я… Я прилиппп, товвварищ май-еор, – дрожа от холода, задёргал Бабенков ногами, которые стояли в центре заледеневшей лужи. Замёрзшие руки он отогревал дыханием и трением одной руки о другую.

Майор вскинул взгляд на Триполи.

– Триполи, помогите товарищу! Да сами смотрите, не прилипните.

Михаил подошёл к Бабенкову. Тот ёрзал на месте. Низ полушубка на нём побурел, и на подоле уже обвисла бахрома сосулек.

– Ну, Бабулка, дэржиса!

Михаил, наклоняясь, ухватился руками за правый валенок и стал с силой тянуть его, расшатывая из стороны в сторону. Бабенков, боясь упасть, обвис на плече товарища.

– Ай-яй!.. Ай-я-яй! – шептал Бабуля.

Михаил оторвал вначале правый валенок, затем левый и перенёс товарища на другое место. Поставил на снег. На прежнем месте остались темные следы от валенок с одной подошвой от пятки.

– Пришшивать бушш, – сказал Бабенков, дрожа.

– Ага, щас. Дратва только насучу. Нá вариги, – подал Вовке свои солдатские трехпалки.

– А ты?

– Перебьюса.

Тем временем было закончено одевание Морёнова. Потапов и Прокопенко, как из скорлупы, извлекли Юрия из полушубка, который уже задубел и прилип ко льду, перенесли парня на сухое место, поставили на ноги. Славка сбросил с себя полушубок и надел на Юрия.

Майор приказал:

– Наряд, слушай мою команду! Марш бросок до села Ново-Советское. Бегом, ма-арш! –

Лицо его было бледным, правая сторона, от виска до подбородка, изрезанна, иссечена, в крови, и на щеке зияла широкая рана. Он вновь достал из кармана галифе платочек и приложил его к щеке. Она мёрзла.

– Прокопенко, прихватите полушубок Морёнова.

Солдаты, наволновавшиеся, охваченные теперь единым желанием поскорее добраться до жилья, бежали по льду широким шагом, бежали гурьбой, стараясь не выпускать друг друга из вида. Сбоку, немного сзади, бежал майор. У всех отсутствовали автоматы. Остались в машине.

"Не беда, достанем. Главное, все живы". – Романов беспокойно поглядывал на искупавшихся.

В суете, в хлопотах возле Морёнова, боль в ноге как будто бы приутихла. Нога сгибалась и, казалось, ещё немного, и она совсем перестанет болеть. Поначалу так оно и было. Славка ходко взял с места, подхватив под руку Юрия, увлекая его за собой. Но чем дальше, тем всё острее стала чувствоваться боль, словно на месте ушиба вскрылась рана, горячая, ноющая. То ли от неё он вспотел, то ли от бега, но ему стало жарко и без полушубка. Под гимнастеркой у него был свитер, нательная рубаха и майка.

Юрий вначале не мог сдвинуться с места. Дрожь, судороги, охватили тело, сковали его. И только сила Потапова, с которой тот поволок Юрия, привела организм в движение, у него постепенно заработали суставы, мышцы. И он начал набирать темп бега, согреваться, и вскоре догнал Бабенкова.

Бабенков бежал, дырявая пятка мелькала из-под полушубка. Холодившая местами одежда теперь уже были согрета от температуры тела, и он чувствовал себя бодро. Грудь отложило, дыхание восстановилось. Но он подкашливал, прикладывая руку к груди.

– Ну, как ты, Вовочка? – спросил Юрий. – Очухался?

Бабенков повернулся, при этом, как обычно при взгляде, дернув головой, чему Морёнов улыбнулся, как доброму знаку.

Вовке хотелось сказать что-то душевное, благодарное, но как всегда красноречие нас покидает в минуты признательности, и он выдохнул с одышкой.

– В порядке, спасибо, ратан…

Какое-то время бежали вместе.

– Как ты, Юра?

– Да как? Как видишь, живой, жабры сушу, – и добавил с усмешкой: – Бегу по льду, как по горячей сковородке.

Бабенков посмотрел на его обувь, на портянку, лепешками пристывшего к ней снег и льдинок от остатков стекающей с галифе воды. Сказал ему: – Беги! – и подтолкнул.

Полушубок Морёнова, пока лежал на льду, задубел. Прокопенко нес его под рукой, как доску, и тот поскрипывал, лёд на нём похрустывал. Коля и Михаил бежали чуть сзади от Бабенкова и Морёнова, с боку.

Потапов перешёл на шаг. Отстал.

Романов остановился.

– Потапов, бегом! Не останавливаться.

– Не могу, товарищ майор. Нога разболелась, – ответил Славка, морщась и поглаживая больное колено.

– Что с ней?

– Да этот, мерин, топором по ней звезданул, обухом.

– Какой еще мерин? – не понял майор.

– Рядовой Урченко. Он держал топор на плече, а когда машина въехала в лёд, тот спрыгнул с плеча и саданул мне по ноге.

Романов от досады выругался в душе, тоже обозвав Урченко мерином. Его беспокоили бежавшие впереди, но они, слава Богу, бежали, следовательно, согревались, а этот…

Потапов был без полушубка, без шапки. На короткой стрижке уже серебрился нежным пушком иней и уши, похоже, прихватило. Солдат, видимо, не почувствовал этого.

– Ну-ка, постойте, – майор подошёл к нему и спрятал платок в карман. Сняв меховые перчатки с рук, и сунув их на борт полушубка, приложил ладони к ушам Потапова. Солдат было заупрямился, хотел вывернуться, но майор поймал в горсть уши. – Стойте, Потапов! Отломятся уши.

Левое, сильно прихваченное ухо, начало отходить и до того больно и шекотно, что не было никакой мочи сдерживать эти муки. Он, похохатывая, стонал, подергивал ногами на месте.

– Терпите, терпите, сейчас пройдёт, – успокаивал Романов.

После отогрева ушей, майор снял с себя шапку, распустил клапана и нахлобучил её солдату на голову. Его ушанка была немного шире и накрыла голову Потапова до самых бровей.

– Товарищ майор, зачем?!.

– Молчите, Потапов. – Романов расстегнул портупею, подал Потапову. – Подержите. – Затем, расстегнув полушубок, снял его. – Надевайте.

– Товарищ майор!.. – удивился ещё больше Славка, и хотел было увернуться от полушубка, упавшего ему на плечи, но боль в ноге не позволила ему этого.

– Потапов, я в кителе, в свитере и я могу бежать. Вам же, до появления подводы, идти пешком. Одевайте. Я вам приказываю!

Романову щипало морозом раны на лице, и он нервничал. Не дождавшись, когда Потапов наденет полушубок, приложив к ранам платочек, и, забрав у солдата портупею, побежал догонять ушедших вперёд солдат.

Славка, растерянно и смущенно глядя ему вслед, медленно просовывал руки в рукава полушубка. Тепло офицерского полушубка проникало, казалось, в каждую клеточку, до покалывания в уголках глаз.

Ещё издали майор крикнул:

– Рядовой Триполи! – Тот обернулся. – Останьтесь с Потаповым.

Триполи удивился, увидев майора раздетым, без шапки. Смуглое лицо солдата, лоснившееся от пота, вытянулось, и он вместо ответа: – Есть! – сказал: – Ланна. – Тряхнул головой и, оглядываясь на командира, пошёл обратно.

4

Слава Урченко торопился. Как он спешил. После пережитой катастрофы и выйдя из воды сухим, им овладело лихорадочное состояние, радость на грани эйфории. Он каждому хотел помочь, каждому чем-либо услужить, особенно перед искупавшими, вернее, пострадавшими. Ему было стыдно за свой страх, за то, как он выскакивал из машины. Это чувство теперь заставляло его суетиться, проделывать почти не контролируемые телодвижения. Что сейчас его ещё больше смущало. Наверное, поэтому был так обрадован приказу майора и с искренним желанием поспешил его выполнять.

Слава шёл, охваченный тревогой за пострадавших и благородным порывом. Получив приказание, он метнулся к берегу, где, как помнится, была конная дорога вдоль Уссури до реки Хор. По ней ездит Щукарь и летом ходят пограничники на фланг. Сам последний раз здесь прошёл осенью, ещё до снегов. Тогда ноги стоптал, казалось, по самый крестец. Полста километров, даже один раз в месяц – это уж слишком. Пущай его меряют кони. И всякий раз на боевом расчёте замирал, боясь услышать свою фамилию в списке пограничного наряда с направлением на левый фланг. И проносило. Правда, не совсем – "колуном" по заставе на три часа, или в сержантский, а то в офицерский наряд младшим наряда на час-другой его назначали. Но это – что? – ерунда. Да и нельзя его дольше использовать. У него хозяйство: лошади, коровы, поросята, те же куры, в конце концов. У Сапеля котельная, вода для хозяйственных нужд. Но это зимой, а летом-то Ванюшу можно гонять, ноги молодые, длинные. Ишь, пристроился. И без него обойдёмся.

Слава торопился, полагая, что по дороге быстрей доберётся до села, дорога срезала косу и выводила напрямую к дому Щукаря. Потому-то и попёрся прямо со льда на берег, и пропахал по сугробам добрых полкилометра. Но дороги не обнаружил, к своему разочарованию и к стыду. Не было и лыжных следов, где могли бы проходить пограничные наряды. Забыл, что зимой пограничные наряды ходят на лыжах вдоль фарватера или вдоль берега и по льду. По льду же на своей лошади ездит и Щукарь.

Всюду лежал снег и чем дальше, тем все глубже и тяжелее. Слава стал уставать. Но самое трагичное было в том, что он, кажется, слишком надолго задержался в снегах, не выполнит приказ, не выслужится, не заслужит уважении ни командира, ни товарищей. А это грозит многими неприятностями…

Чтобы совсем не заблудиться, Слава повернул на 90, поскольку знал, где село Ново-Советское, и брёл по вероятному направлению. Уже вызывали беспокойство и надвигающиеся сумерки. Солнце зашло за облака и сразу посерело, приблизило вечер. Кажется, он придёт как раз вовремя.

А сумерек, особенно ночных, Слава на границе побаивался. На первой же неделе, по прибытии из карантина на заставу, он обнаружил в себе эту слабость, и досадно, что это открытие стало достоянием всей заставы. За что Славу какое-то время звали Мушкой-Минск.

…Наряд среди ночи возвращался с короткого двенадцати киломнтолвого правого фланга на заставу. Слава шёл сзади, замыкающим. Перед глазами всё сливалось, или расплывалось в ночной мгле. Дорога временами проваливалась, и он едва успевал удерживаться на подламывающихся ногах. Встряхивался от сонливой одури. И вновь продолжал движение. Иногда натыкался на деревья, кусты, больно оцарапывался. Таким он даже пьяным себя не припомнит. И, разумеется, не мог следить за местностью.

Поскольку Урченко физически казался крепким и по годам равный "старикам", старший наряда, Валера Богомазов, поставил его сзади из соображений безопасности тыла.

А где-то впереди наряд поджидали. Когда прошёл замыкающий, из высокой травы поднялись и пошли следом. Долго ли, коротко ли за ним шли по пятам, Слава не слышал. А его движения наводили на кое-какие подозрения: не пьян ли пограничник? Проверяющий догнал замыкающего и положил ему руку на плечо. У Славы в мозгу произошло замыкание, он потерял всякое осознание реальности.

– Мушка-Минск! Мушка-Минск! Мушка-Минск!.. – лепетал солдат пароль, топоча перед какой-то тенью.

Проверяющий, а им оказался капитан Вахрушев, штабной офицер из отряда, сам оторопел.

– Товарищ солдат, – встряхнул его офицер. – Очнитесь!

Разговор сзади услышал старший пограничного наряда. Подав условный сигнал переднему, Богомазов поспешил к замыкающему…

И особенно контрастно стал выглядеть этот эпизод на фоне другого случая. Где-то через недели полторы, когда Сережа Сарванов, мальчик, на три года младше и росточком малёхонький – метр с шапкой, – разложил очередного проверяющего перед собой, перебросив того через себя. Уже этому офицеру, перед дулом автомата, самому пришлось вспоминать пароль и ответ.

"А почему не он? Почему?.." – вздыхал Слава. Славу силенкой природа не обидела. Мог бы скрутить и пару таких, как Вахрушев, как казалось. Однако… Сколько колкости, насмешек пришлось пережить, косых взглядов. С ним даже в наряд не хотели ходить. Прямо никто такого не высказывал, но он-то чувствовал, он не дурак. Пограничный наряд – это та же разведка. Никогда не знаешь, что тебя ждёт на границе. Тут абы с кем не пойдёшь.

После того случая начальник заставы, в то время капитан Хабибуллин, Урченко стал чаще использовать на хозработах, где он так и прижился. Благо, что кое-что понимал в крестьянском хозяйстве. И теперь, если здраво рассуждать, то, что лучше: фланги мерить или коров доить? А самолюбие… Да хрен с ним, пережили, и дальше как-нибудь переживём. На хозработах тоже кому-то надо, и притом с понятием. А почему не ему?..

И всё-таки на душе иногда свербело, испытывал некоторую неловкость перед товарищами, и оттого иногда переживал, что у него всё что-то не так. Занимается не тем, служит не по назначению, и обязательно на чём-нибудь да прокалывается.

– Ну, вот какого чёрта меня понесло по сугробам? Где дорога, язви её?!. Что я товарищу майору скажет? Как буду выглядеть перед ребятами? И пошто мне так везёт в жизни? Как прокажённому…

5

– Морёнов, Бабенков, не останавливаться! Бегом, бегом! – торопил майор.

Прокопенко отстал. Он уже выдохся. Но Романов не торопил его: дойдёт, добредёт. Этот не из купели. И помогал пострадавшим, подталкивал их.

– Вперёд, ребята, вперёд!

Майор с тревогой посматривал на портянку на ноге Морёнова. Она отсырела и ослабла, и кое-где пузырилась. В эти пузыри набивался снег.

Они уже были за косой. Оставалось бежать может быть метров шестьсот. Но за косой, на открытом месте, ветер ощущался ещё острее. За бегущими людьми он тянул по льду тонкую позёмку снега, заметал следы. Дул навстречу, в лицо. Пробирался под одежду, студил галифе, мокрые кальсоны и то, что в них. Морёнов, засунув руку в ширинку, согревал ладонью хозяйскую часть, она замерзала, особенно поплавок. Обмёрзшие брюки-галифе начали ломаться в местах изгибов, похрустывать.

Но солдаты настолько вымотались за этот спринтерский рывок, что уже едва передвигали ноги. И если бы не майор, давно бы перешли на шаг. Романов подталкивал: вперед!..

Но где же Урченко? Они уже скоро сами доберутся, и без подводы. Нет, Потапова надо, наверное, вести. Как Потапов его назвал? Мерином?.. Что-то в нём есть такое…

– Бабенков, Володя! Вперёд! – прикрикнул майор.

– Тов… товвварищ май-ёор, я… всё! Выдохся и засох, – тяжело проговорил Бабуля.

– Владимир, не раскисай! Будь мужчиной.

Романов повлёк за собой солдата, подхватив его рукой, которую освободил от портупеи, – во время бега надел её. Другой рукой придерживал платочек у щеки. Бабуля заплетающимися ногами едва поспевал за ним.

Морёнов бежал. Бежал тоже из последних сил. Кажется, и второе дыхание уже было на исходе. Несмотря на портянки и шарфик майора, ступни мёрзли, а если остановится, то это будет – прощайте детские забавы и взрослые, пожалуй, тоже! Он только дважды призамедлил бег, чтобы обернуться: как там Славка? Славка был одет в одежду майора, и он был не один.

Как на смех, к дому Щукаря они подошли разом. Майор с купальщиками и Слава Урченко. Слава даже опешил, когда вывернул из-за угла огорода. Встал едва ли не по стойке "смирно", и зачем-то потянулся рукой к шапке, не то для отдания чести, не то для доклада о выполнении приказания.

Майор тоже приостановился. Перед ним стоял солдат, потный, красный, и тяжело дышал, раздувая широко ноздри тонкого, хрящеватого носа.

– Урченко, вы откуда?

– Я, товарищ майор, заблудился… в снегу завяз… – проговорил Урченко, облизывая пересохшие губы. Подбородок и губы его подрагивали, как у лошади. Мерин…

Майор брезгливо хмыкнул.

– Стучите, Урченко! – кивнул Романов на ворота, едва сдерживаясь от негодования.

– Есть! – Слава чуть ли не с разбега пнул ногой в дощатую калитку и отшиб пальцы, закусил нижнюю губу.

Во дворе лаяла собака.

Бабенков и Морёнов привалились спинами к воротам и обессиленными, обвисшими руками стучали в доски. Но их удары вряд ли могли быть услышаны домочадцами, и они с надеждой смотрели на Славика и чему-то улыбались. И Слава старался. Бил в ворота и пятками и носками валенок – ворота гудели. Собака надрывалась.

Такое нашествие могло бы поднять и мёртвых.

Дом единственного жителя села располагался не на самом берегу, он был выше. Вдоль по берегу сохранились ещё заборы, останки некоторых торчали из снега: кольями, концами жердей. Кое-где виднелись какие-то неказистые сооружения, которые уже трудно было назвать домами, не говоря уж про сараи. Стояли одинокие стволы от русских печей. В бывших усадьбах покачивались голые ветви кустарников: калины, рябины, черёмухи.

Было бы очень тоскливо, окажись человек в таком месте один, да ещё в таком затруднительном положении, как майор со своими пограничниками. Неоткуда позвонить на заставу, негде было бы обогреть солдат. Служебная связь на флангах только ракетница, и та утонула вместе с оружием. Но где гарантия, что часовой по заставе увидит ракеты за двадцать километров и потом, какими опознавательными сигналами объяснишь случившееся и какие нужны средства для спасения их душ? А ведь умри старики или вдруг переедут куда-нибудь, и последняя ниточка связи оборвётся на левом фланге.

Майор перевёл взгляд на солдат, привалившихся к воротам, и почему-то подумал, что повезло им. Повезло, что Щукарь ещё жив. Романов оглядывал пустую округу и отогревал ухо кожаной перчаткой на левой руке. Правую, с платком, он не отнимал от щеки.

Да, счастливчиков, действительно, приняли радушно. Щукарь – это был вовсе не тот легендарный, Шолоховский Щукарь, каким его показывают в кино, и которого автор колоритно описал в своём романе. Может быть, ростом и телом он и соответствовал персонажу, но тот жил среди людей и потому был изворотливым, хитреньким и сам себе на уме. Этот же Щукарь, хоть и был словоохотливым и выглядел шустрым, однако, сущность его была бесхитростной, добродушной, и все порывы души искренними. Словно многолетнее одиночество выхолостило из этого человека всю житейскую хитромудрость, оставив счастливое, исконно человеческое начало: доброту, отзывчивость, радость от встречи с человеком.

Но больший интерес вызывала его жена.

6

Завидев из промороженного окна майора на улице раздетым, с красным платком у лица, старик встревожено вскрикнул:

– Ты гля, што деется? Товарищ маёр пораненный!

И, как был в старенькой меховой безрукавке, в обрезанных по щиколотку чунях (валенках), выбежал на двор.

– Пиратка, замолчь! Это свои…

Тонкий хрипловатый голос старика обрадовал пограничников, а Урченко прикрикнул:

– Дед, открывая живей! Не то дуба дадим тут. – И уже не пнул, а шлепнул по калитке ладонью в трехпалой рукавице, словно погладил.

– Счас, счас, ратанчики… – дед отложил засов и распахнул воротца. Ахнул: – Ах, батюшки! Ратанчики, да это где ж вас так, а? Неужто хуньвиньбиньчики побили? Товарищ маёр, а?

Майор проталкивал во двор вперёд себя Морёнова и Бабенкова. Следом входил сам. Урченко вошёл за ними.

– Под лед провалились, отец, – сказал Романов. – Нужно их отогреть, – кивнул на солдат. – У вас есть спирт?

– Есть-есть! Постарше спирта сыщем. Проходите, проходите в избу. Первак! Горит невидным пламем. Я им пользуюсь при натирках. Когда заместа керосина. Такая штука, доложу я вам, ммых! – балаболил Щукарь, провожая гостей в сени, от времени уже осевшие, с покосившимся крыльцом. ("Надо будет старику помочь, летом перестроить крылечко, сени. Может и домик подладить, – подумал на ходу Романов. – Трофимова, Пляскина, Урченко, Киняпина подошлю.") – А ты успокойся, Пиратка, это не хуньвиньбини. Это наши, ратанчики-пограничники, – старик мягкими движениями рук, как гипнотизер, осаживал собаку, натянувшую цепь в струну. Пират издавал звуки, похожие на чихание, кашель.

Из сеней вошли в просторную кухню, совмещенную со столовой, где под красным углом стоял самодельный стол, угловые лавки вдоль стен. Пол застелен самоткаными дорожками светлого цвета и одна бордового, выходящая из горницы к столу.

– Вот, Уссуриечка, ратанчики-погранцы, – заговорил Щукарь, но так, как будто бы разъяснял жене ситуацию. – Надо растирку. Они, ето-того под лёд угодили. Их какая-то нелегкая туда сунула, будь она неладна! Их обогреть надо. Ты уж, Уссуриечка, порассторайся, ага. И товарищ маёр, пораненный он.

От окна, навстречу гостям, подалась женщина. Это была китаянка, невысокого роста, ещё не старая. Моложе своего мужа, которую Щукарь назвал не по имени, а по названию реки – Уссурийка, Уссуриечка.

Хозяйка и без того уже видела, кто пожаловал в гости и поняла, что что-то произошло неладное с пограничниками.

– Здрасте. Проходите, пожалиста, не стоите у порога, – с поклоном сказала китаянка.

Она подошла к Морёнову и потянула его к лавке у русской печи. Но прежде, чем хлопотать над ним, обратилась ко всем:

– Раздеваитесь, пожалиста. Скидайте с себя одежды, пожалиста. Не стоите, пожалиста.

Бабенкову дважды приглашение повторять не понадобилось. Он прямо, где стоял у порога, стал снимать с себя полушубок, хрустя петлями. Сбросил его, и тот, простучав льдинками на подоле, повалился снопом на пол. Затем сел на порожек и стал стягивать с ног валенки. Сырые голенища пристыли к ватным штанам, не снимались.

– Урченко, что стоите? Помогите товарищу!

Славу словно подрубили, он упал на колени перед Бабулей.

– Отец, у меня к вам большая просьба, – обратился майор к Щукарю. – У нас там, на льду ещё один пострадавший. Не могли бы вы съездить за ним на своей лошади?

– Да как же? Вот те раз! Да я ж мигом!..

– Возьмите вот этого солдата, – майор кивнул на Урченко. – Он вам поможет запрячь. Очень способный человек.

– Это зачем? Это совсем не нужно. Я счас, я сам. Он пущай отдыхает. Вон, тоже какой взопревший.

Урченко, сняв шапку, был с потной головой.

– Ну что же, пусть сохнет, – майор отвернулся от него.

Щукарь засуетился у вешалки, надевая свой старенький, потемневший дочерна от времени овчинный полушубок. Наказывал жене:

– Уссуриюшка, ты тут подсуетись, ага. Я скоро. Это где ж ваш пострадавший?

– На косе, должно быть.

– Ага-ага, понял. Счас. Доставлю в живом виде, до-оставлю, ратанчика. А вы тут будьте, как дома. А вы, товарищ маёр, вы пройдите к комоду. Там-ка аптечка. Чо надо, там-ка. Берите. Уссуриюшка, подмогни товарищу маёру. Лицо-о, это такой орган. Не стесняйся, ага? – наказывал он майору.

Старик убежал.

Романов, уже успевший разуться на низкой скамеечке у окна, прошёл в шерстяных носках к старому комоду, который находился по другую сторону двери горницы. С него сошло напряжение, беспокойство за своих подчиненных, и он почувствовал, как он устал. В глазах плыли розовые круги, и, что самое неприятное – в желудке начались колики, и отдавать во рту горечью. Он морщился. Но больше от досады и боли на лице: надо же было так изрезаться! Он смотрел на себя в квадратное зеркальце в деревянной рамочке, висевшее над комодом.

Среди многочисленных порезов на лице, на щеке зияла широкая рана. Во рту ощущался вкус крови, он сплёвывал её на льду, когда бежал. Она скапливалась в полости рта то ли от ушиба, то ли стекло пропороло щеку насквозь. Майор со сдержанным стоном выдохнул из себя воздух, осматривая рану.

Уссурийка подала Романову комок ваты, пузырёк с йодом и поставила перед зеркалом чашку с тёплой водой. Сказала в лёгком поклоне:

– Товариш маёр сами помоет себе лицо или им помось?

– Спасибо. Сам.

Уссурийка вновь поклонилась и бесшумно отошла. Отошла к кухонному столу-тумбе, открыла дверцу и достала из него четверть. В ней была жидкость немного мутноватая. Хозяйка распечатала бутыль, из неё наполнила стакан наполовину. По помещению разлился сивушный запах самогона. У Славика в носу засвербело, и он зачесался. Слава потянул носом и невольно взглотнул вдруг подкативший к горлу комок слюны. Глаза заслезились, настолько неожиданным и приятным оказался этот дух, почти забытый, почти сказочный.

Уссурийка поставила на комод стакан с антибактерицидным средством, и сказала:

– Вам, товарищь маёр помось обработать лиса?

– Спасибо, я сам, – поблагодарил Романов, при этом с признательностью кивнул.

Китаянка с поклоном тихо удалилась, не поднимая глаз.

Командир обрабатывал лицо. Правая сторона, начиная от височной части до скулы, была в больших и мелких царапинах и порезах. В середине же щеки – рана была глубокой, содранная кожа завернулась книзу. Помочив ватку в стакане, он, сжав зубы от боли, обработал рану и приложил к ней содранную кожу. Другим кусочком сухой ваты прикрыл рану. Затем обработал и порезы, царапины. После этого попросил хозяйку прибинтовать ватные тампоны бинтом.

Романова тронула забота женщины, её предупредительность и внимательность. И он, глядя в зеркало, видел в нём не только своё обезображенное лицо, но и хозяйку. Наблюдал за ней, за её мягкими и тихими передвижениями, за тем, как она общалась с его солдатами, и невольно восхищался: насколько уважительное отношение к гостю, к человеку, воспитано в китаянке, хотелось верить, что это национальная черта и она присуща всему её народу.

Наверное, от неё, от китаяночки, и у Щукаря выработались такие же качества – доброжелательность и добродушие. Недаром говорят: с кем поведешься… К тому же Уссурийка была красива и по русским меркам, и по необычной диковатой азиатской красоте. Теперь понятно состояние иртышского казака в прошлом, который ради этой красавицы оставил свой край родной, оказавшись на берегу Уссури в военное лихолетье. Прошёл войну благополучно, а здесь оказался раненным в самое сердце. Прожил на Уссури двадцать лет, отдав свою жизнь любимой женщине, посвятив ей себя, подчинив свой нрав и характер, не оторвав её от исконных корней, от родины, на которой она могла бывать в недавнем прошлом, встречаться с близкими. Каково-то ей будет теперь?..