Александр Леонидович Миронов
Русская удаль

Однако Юрию Санычу почему-то вдруг расхотелось лезть в окно. Одним разом. Его словно бы повязали чем-то невидимым по рукам и ногам, отчего он не мог переступить порог, вернее, окно квартиры. То ли его смутил богатый вид комнаты (отчасти теперь стала понятной и богатая накидка на детской коляске – красиво жить не запретишь, даже в мелочах), то ли пока взбирался на окно, приустал, то ли ещё отчего, – но расхотелось и всё тут. Не мог понять отчего. И сосредоточиться что-то мешало, обдумать свои действия. Может, карие глаза?..

Он замешкался в нерешительности. И, наверно, сошёл бы вниз, и, наверное, извинился бы перед женщиной: мол, так и так, дома сын ждёт, проводить надо, и, вообще, уже не мальчик по чужим окнам лазать…

Женщина как будто бы уловила изменения в его настроении.

– Ловко у вас получается, – подхихикнула она снизу, приложив пальцы ко рту, как бы приглушая смех. – Какой вы молодец! Ага, тряхнул, называется, стариной! Вы во всём такой ловкий?

Её фривольный подтекст толкнулся новой волной сил в Юрии Саныче, и в голове снова закружился романс: "Эх, вижу траур в вас по душе моей…"

И Юрий Саныч полез в форточку.

На широком подоконнике стояли в керамических горшочках комнатные цветы. Прямо перед окном находился квадратный полированный стол, на котором стояли высокая стеклянная ваза с тремя живыми гладиолусами и чёрная шкатулка-фортепьяно. Чтобы ненароком не столкнуть эти вещи, Юрий Саныч, перевалясь через окно, дотянулся до них правой рукой и отставил в сторону. Шкатулка издала приятную, в два такта, музыку, очень знакомую и мелодичную.

Юрий Саныч ужом пополз в форточку и оперся руками в стол, тот надсадно и громко заскрипел в тишине комнаты.

Юрий Саныч был в положении почти вертикальном, головой вниз. В мозг прилила тяжёлая волна крови, и она, казалось, вот-вот выдавит глаза из орбит. Трудно стало дышать. Однако, как не хорохорься, а возраст всё-таки сказывается… Тут ещё полуботинок, в результате активных действий ног за окном, свалился с короткой ноги. (Нога не только укорачивалась сама, но уменьшалась ступня, отчего в носок обуви приходилось подкладывать вату). Юрий Саныч чертыхнулся: надо же было ему свалиться! Хорошо, что носки не в дырках, не то б она там…

В голове крутнулись слова на ту же мелодию романса: "Носки рваные, носки дранные!.. Ка-ак мне стыдно за вас, окаянные!.."

Но он не успел досочинить импровизацию на тему: как там, за окном, отреагировала женщина на его пятки и носки.

Боковым зрением вдруг уловил, что как будто бы дверь соседней комнаты стала приоткрыться. Он повернул голову и с удивлением заметил, что она действительно отворяется под воздействием палки… А из комнаты с кровати на него смотрит седая лохматая голова. Лицо, если можно было его назвать лицом, скорее скелет черепа, обтянутый кожей, было белым, как мел, и в глазницах плавали белесые водянистые глаза с чёрными икринками посредине.

Вот это глазки!..

Вместо рта – глубокая дыра без зубов, где подрагивал серый лепесток языка. Дыра начала издавать вопли! Вопли были дребезжащие, сиплые, но резкие:

– Ка-ра-у-у-у!..

У Юрия Саныча от страха, как перед приведением, всё похолодело внутри. Руки подломились в локтях, и он лицом, грудью упал на стол. Ваза с цветами зашаталась, но каким-то чудом устояла на месте. Однако с подоконника, на который упала укороченная нога, на пол шлепнулся горшок с цветком и разбился. От сильной встряски на столе "ожила" шкатулка-фортепьяно, и по комнате поплыла чарующая музыка Чайковского: "танец маленьких лебедей".

Трам-па-па, па-па-па-па-па…

Грохот горшка, музыка, вопль в прохладной утренней тишине квартиры, едва не лишили Юрия Саныча чувств. Он упал со стола на пол и залепетал:

– Я!.. Я проходом, простите… Меня попросили… Вы не подумайте…

Он развернулся к подоконнику и стал зачем-то сгребать в кучу землю и черепки на полу и рассовывать их себе по карманам брюк.

– Там ваша дочь, попросила… У ней муж ушёл, шляется где-то, скотина… Вы не думайте, я хороший…

Однако его лепет никак не действовал на дыру в черепе, из неё, как из трубы, сифонило на одной ноте, продирая от ужаса до мозга костей.

– Кара-у-у-ул!.. Кара-у-у-ул!..

Юрий Саныч, ползая под столом на четвереньках, начал сам подвывать. Под руку попал цветок с пышным корневищем и, не зная, куда его девать, стал запихивать цветок себе за борт рубашки.

– Дедушка… бабушка… Вы не бойтесь… Я сам… Мне самому страшно! Это ваша дочка, внучка… сучка!

Сунув последнюю пригоршню земли в карман, он, припадая на левую босую ногу, пританцовывая под танец "маленьких лебедей", поспешил в прихожую.

В прихожей было сумрачно, однако, не включая свет, быстро нашёл замок ("английский", с предохранителем).

Распахнул дверь и с дикой радостью узника вдохнул в себя глоток свободы…

Юрий Саныч, взъерошенный, растерянный, выбежал на крыльцо подъезда, но ни справа, ни слева женщины с коляской у подъезда не было.

Что за чертовщина?!.

Выбежал на тротуар. Зачем-то заглянул за скамейку, за кусты акации, но кроме чириканья воробьев и бабочек там ничего не увидел и не услышал. Что за шуточки, отсохни вторая нога!..

Из окна из форточки всё ещё доносился дребезжащий звук: "У-у-у…"

– Она что, электрическая?!.

Юрий Саныч увидел под окном свой полуботинок и вспомнил, что разут. Подбежал к нему. Ватная подкладка валялась в стороне. Юрий Саныч всунул её в туфлю, обулся, слегка притопнув. И тут только почувствовал, как под рубашкой на животе переместился корень цветка. Брр! – его передёрнул нервный озноб.

Он выхватил цветок и запустил его в акацию. Какого чёрта! До него только теперь стал доходить весь смысл произошедшего с ним. И новый страх охватил Юрия Саныча. Забежав в подъезд, захлопнул открытую им дверь, и опрометью поспешил прочь.

– Ну, подруга! Вот купила, так купила! – чертыхался он. – Вот воры пошли нынче, а! Ну, умнющие твари!.. Ха! Сами они не могут, помощь им требуется! – и бежал без оглядки.

Всю дорогу до дому Юрий Саныч недоумевал:

– Это ж надо было влезть в чужую квартиру, а?.. Ха, по просьбе трудящихся не видимого фронта. Вот старый осёл! – мотал он головой.

Он вспомнил, как хорохорился перед воровкой, "чистил" перышки, а глаза протереть не мог…

И вдруг расхохотался. Страх, доведший его до безумия и та игра, или заигрывания перед женщиной, теперь выплеснули из него безудержный хохот со всхлипами.

Юрий Саныч остановился, дальше идти не мог. Привалился к берёзке при пешеходной дорожке.

И может быть от этого неожиданного смеха, разрядившего его жизнелюбивый характер, или оттого, что всё обошлось для него, в общем-то, благополучно, к нему вновь вернулась жизнь и прежнее настроение.

Он вспомнил о сыне. А, вспомнив, смеясь, погрозил, как бы в назидание, ему пальцем:

– Вот тебе, Шурка, и город родной… с очами карими. Мотай на ус, парень. Не будь таким простофилей там, в Москве, как твой предок в Ангарске. Ха-ха!..

Романсы позабылись. В голове у Юрия Саныча сменилась "пластинка", его теперь сопровождал "танец маленьких лебедей":

Трам-па-па, па-па-па-па-па…

И он хромал под него, "приплясывал", раскидывая по сторонам черепки и землю из карманов.

1989г.

Боку-куку.

Эта история произошла давненько, однако, урок её поучителен, и потому о нём хочется рассказать. Возможно, станет поучительным.

Весть о несчастии с Шиволовским облетела, если не всё производственное объединение и подшефный посёлок, то до Родиона Александровича, в народе – Родион Саныч, дошла едва ли не сразу, ну максимум через час. Разумеется, витала она по народу в разных вариантах, но, чтобы узнать истинное её состояние – бог и царь, чёрт и леший, акула и крокодил (то есть Генеральный директор в одном лице) – вызвал Шиволовского к себе. Любопытство разбирало его не меньше, чем, наверное, его секретаршу.

Валерий Павлович шёл в кабинет генерального директора, как на аркане, ноги не шли, его вела душа. Стыдно и больно было предстать перед секретаршей, в таком виде: в наклейках, в йоде и в зелёнке. Но деваться некуда, и он переступил порог управления комбината. Кто-то, оглядываясь на него, подхихикивал, кто-то сочувствие выражал, а кому – было наплевать на его вид и состояние. И им, последним, он был более всех благодарен.

Секретарша, со свойственной ей прямотой, встретила Шиволовского вопросом:

– И сколько же тебя кошек драло?

И он, со свойственной ему изворотливостью, ответил:

– Не успел сосчитать.

Примерно так же спросил и Генеральный, но добавил, глядя на подчинённого с иронией:

– Только не врать мне. Рассказывай всё, и по порядку. Как не горька правда, она мне приятней. На брехню у меня время нет. Если не соврёшь – помогу, чем смогу. Ты меня знаешь.

– Знаю, Родион Саныч.

– Ну, так давай, Валерка.

По душам… Чего-чего, а по душам Татарков поговорить любит. И посочувствовать может, да только ухо надо держать востро. Тут смотря, какой подберёшь к разговору ключик. Одно Шиволовский знал, Родион Саныч любит разговор с фривольной начинкой, и чем она занимательнее, тем аппетитнее. А тут, что придумывать специально? – всё, как по заказу. И винные пары, и интим, и праздничный угар, и мордобой с погромом.

Обычно директор, через минуту-другую в общении с посетителем, делал своё заключение, и тот, – хочет он того или нет, – выдворялся из кабинета. Прямо и беспардонно. А тут, в предвкушении чего-то занимательного, даже предложил:

– Давай, Валерка проходи, сюда садись, – и показал на приставной столик перед своим столом.

И Шиволовский внутренне расслабился: кажется, ему не быть осмеянным, изжёванным – акула и гиена, черт и леший – отдыхают. Дай Бог, чтобы пронесло. А лучше – принесло что-нибудь полезное от этой встречи.

Шиволовский Валерий Павлович, заместитель начальника цеха механического завода, входивший в структуру комбината, ещё не потухший пятидесятилетний мужчина, решил развеяться. Так сказать, тряхнуть стариной, сходить на рандеву и прочие…

В канун 1-го Мая, то есть во второй половине дня тридцатого апреля, Валерий Павлович со своими сослуживцами слегка выпили. (Выпивши, его заусило, – как без ошибки, уже в разговоре, догадался хозяин кабинета.) Все коллеги по домам, к семьям, а Валерий Павлович сел на новенькие "Жигули" шестой модели и покатил по злачным местам, а злачных мест в посёлке городского типа… одно, у общежития на Советской.

За свой полувековой возраст Валерий Павлович имел кое-какой опыт в амурных делах. И женщин видел насквозь: по взглядам, по жеманным улыбкам. И по ряду специфическим приметам, что познаются на практике.

Чем старше становится мужчина, тем обострённее у него тяга к прекрасному, к юному, к нежному. Что же касается Валерия Павловича, то у него эта склонность приобрела далеко не платоническое и созерцательное выражение. Он умел ценить эту красоту только в натуре и при интимных обстоятельствах, и потому голенастые бестии, обтянутые в джинсы или коротенькие юбочки, притягивали его, как магнит. Что называется: седина в голову, а бес в ребро.

Предпраздничный вояж на "Жигулях" увенчался успехом. У кафе напротив общежития, Валерию Павловичу улыбнулась золотой фиксой Венера. Голову её украшала серая кудель и была она в синих джинсах, что в целом пленяло воображение Ловеласа.

У себя в гараже Валерий Павлович имел привычку приберегать бутылку водки или вина, что, несомненно, делает честь любому мужчине.

"Монтана" лежали на спинке заднего сидения, а белотелая Венера со вкусом и удовольствием потягивала русскую горькую и сигареты "Мальборо", возлежа на откинутой спинке переднего пассажирского сидения.

Валерий Павлович откушавши вместе с мадам Венерой, а, может быть, с Евой прибережённую на данный случай бутылку водки, захмелел. То есть немножко всхрапнул.

Мадам Ева, проверив карманы кавалера, пришла в негодование. Карманы были пусты! Негодуя и злясь, она делает белой ручкой массаж на щеке уснувшего Адама.

Шиволовский проснулись.

Валерий Павлович пробудился, и не понял, отчего горит лицо. Губы Евы или Веры, припав к его ушку, певучи шептали:

– Милый, не спи. Мы же не для этого сюда приехали.

Действительно, чего он тут развалился? – спать надо дома с женой. И Валерий Павлович слегка протрезвел. Хотел было пригубить прямо из горлышка, но бутылка оказалась пустой.

Мадам Вера, а, может быть, Мариана, продолжала выражать законный протест.

– Милый Валерик, я так рада нашей встречи. Я счастлива. Мне никогда так не было хорошо. Но слишком ты скуп, – выговаривала она. – Выпить нет. Закусит нечем. Да и денег у тебя, наверное, тоже нет. А того, что ты мне дал… – она наморщила носик. – Мне хочется ещё чего-нибудь, чего-то такого этакого…

Валерия Павловича пронзило чувство вины перед прелестным созданием. И он, как истинный кавалер, принёс даме извинения.

– Ты прости, дружочек, – сказал он. – Получилось, действительно, как-то не красиво.

И вдруг его осенило.

– Ты, – говорит, – побудь немного одна тут, а я схожу домой. Возьму деньжат и по пути зайду в магазин, – и пощекотал щекотное местечко юной обольстительнице: – Утю-тю-тю!

Марианне ход его мыслей понравился, и она, смеясь, с легкой душой заторопила кавалера.

– Ах, Валерик, как мне неохота тебя отпускать. Ты такой… Но ты не долго, – говорит, – скоро вечер. У меня ещё кое-какие дела намечены…

– Я мигом, крошка. Я одним махом.

Одевшись, причесавшись и поцеловавшись, Валерий Павлович поспешил из гаража.

– Я тебя закрою, дорогуша, на замок, и ты сиди тут тихо. И никому не отвечай, я сам тебя открою. Утю-тю-тю…

Мадам Маша, может быть, Параша, послала ему воздушный поцелуй и помахала ручкой из машины. Улю-лю-лю…

Закрыв гараж на замок, Валерий Павлович взял курс к дому. Был он тяжёл, помят, но ещё в рассудке.

Кто празднику рад, тот накануне пьёт. А таких как Валерий Павлович, в посёлке, да и по всей России – считать и не пересчитать. И он, выйдя из гаражей и входя в жилой массив, услышал из окон домов весёлые песнопения, звуки гармошек, гитар и магнитофонов.

А тут ещё сзади, обнявшись, выплыли из гаражей три друга, и хором залихватски заорали:

Пора-пора-порадуемся на своём веку

Красавице и юбке, и даже каблучку,

Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,

Судьбе не раз шепнём: "Мерси боку".

"Мерси боку"… "Мерси боку"!

Ха-ха! Ха-ха-ха…

И в три глотки заржали. Ха, мушкетёры…

И эта праздничная атмосфера ещё более настраивала Шиволовского на мажорный лад. К дому он подходил с этой же песней, которую мурлыкал себе под нос: "Мерси боку… Боку, куку…"

Дома Валерия Павловича ожидал приятная неожиданность.

Как только хозяин вошёл в квартиру, его обступила многочисленная толпа. Родня приехала на праздник, кто откуда. И Валерий Павлович, естественно, тоже им обрадовался.

Ну, как тут уйти, не чокнувшись с гостями?

Выпили раз – за радостную встречу. Выпили два – за здоровье хозяев. Выпили три, четыре, пять…

Утром Шиволовский едва проснулся. Поднять подняли, да, похоже, не разбудили. Но опохмелили. Новый квас да на старую закваску, – и второй день прошёл в том же хмельном тумане и веселье. Он снова был насыщен тостами и здравицами. То есть всем тем, на что принуждают винные пары. Фантазия здесь заурядна до непредсказуемости.

Но как бы праздники не были хороши и продолжительны, за ними наступают будни.

Утром третьего дня Валерий Павлович хоть и хворал с похмелья, однако, решил на работу ехать на машине. Жене хотелось угодить, что называется, прогнуться, – что-то она последнее время шипеть много стала. А может он, ненароком, дал повод? Словом, чувствовал за собой какой-то неясный грешок. И потому захотел прокатить жинку на новенькой машине, – и двух месяцев нет, как купил по заводской очереди.

В начале восьмого утра Шиволовский был у гаража, ключом ковырял замок и негромко мурлыкал:

– Судьбе не раз шепнём: "Мерси боку"… Боку, куку…

Валерий Павлович дёрнул на себя дверцу в воротах и…

В первый момент он не понял, что происходит. Да и с похмелья…. с душой почти без грешной и чистой, омытой и проспиртованной, ещё витающей где-то в розовых облаках праздничного застолья, откуда вряд ли спрыгнешь в одночасье на грешную землю, и что-то враз уразумеешь…

Лишь только Валерий Павлович потянул на себя створку в воротах, как вдруг из гаража вылетает кукушка, да такая громадная, лохматая и рычащая… и впивается когтями ему в лицо.

Естественно, Валерий Павлович сразу не смог переключиться, перейти из расслабленного состояния в атакующее, и потому не мог достойно отреагировать на нападение. От неожиданности он даже оторопел, и этим беззастенчиво воспользовалось страшное чудовище. Оно било по лицу, драло его когтями, и страшно материлось.

Но этот же моцион подействовал на Шиволовского и отрезвляюще. Вначале он попытался было поймать разъярённую мадам Куку, объясниться с ней, но всякий раз отскакивал от неё, как ужаленный.

Наконец, он вынужден был прижаться к воротам и принять круговую оборону, как боксёр на ринге. Но противник, видимо, насладившись поединком, и выплеснув всю свою энергию, накопившуюся за двое суток в узилище гаража, отстал от несчастного и бросился прочь.

Как только наступила тишина, и в ней послышались удаляющиеся шаги, Валерий Павлович отнял руки от лица – увидел, как от гаража быстро удалялись "Монтана", перекатываясь по округлым полушариям.

С Валерия Павловича напряжение спало. Он почувствовал, что побит, но как будто жив.

Однако любые побои оставляют раны, если не в душе, то на теле. И не успело чувство достоинства разлиться по ожившему организму и сознанию, расправить грудь и гордые плечи, как к лицу Валерия Павловича прилила страшная боль. Словно со щёк и носа содрали кожу не на один, а на десяток ремней для талий нежных созданий. И Валерий Павлович взвыл:

– Ой-ей-ёй!!. – лицо загорело нестерпимым пламенем.

Шиволовский выдернул из кармана платок и приложил его к лицу. Материал тут же принял окраску флага, под которым в пору было выступать в защиту прав потребителя.

– У-у-у! Чтоб у тебя… на глазу ячмень вскочил! Чтоб ты облысела! Чтоб… – тут вариант красноречия можно себе представить, ибо Шиволовский не ограничивал себя в речитативе.

Через какое-то время Валерий Павлович поспешил в гараж. Ему страстно захотелось увидеть себя в зеркало. Оценить горячие припарки?

Шиволовский, войдя в гараж, почувствовал, как пол проваливается сквозь землю, и он за ним следом. Даже на какое-то время, показалось, – ушёл в тартарары.

Перед ним стояли "Жигули", но не те, которые при определённых обстоятельствах превращаются в ресторан, спальню и секс-салун. Не те, которые он с таким трудом добивался, ждал и уже заочно любил, как вторую жену. "Жигули", которые гладил во сне по желобку, а потом – наяву. Любовался и не мог насмотреться. Без которых уже жизни не представлял… И которые верой и правдой начали служить своему хозяину. И теперь, глянув на машину, на свою красавицу, Валерий Павлович, стоя на коленях и качаясь из стороны в сторону, рыдал.

Перед ним стояла машина, напоминающая огромную консервную банку, которую распечатывали, за неимением штопора, топором. Что рубилось – было порублено, что разбивалось – превратилось вдребезги, как снаружи, так и внутри. И вообще, груда утиля и металлома. Перед чем невольно хочется снять шляпу и вместе с головой. Орудие вандализма безмятежно валялось тут же, на полу.

Когда шок прошёл от второго представления, Шиволовский почувствовал, как нещадно жжёт лицо, по нему катились солёные слезы, возможно, с горючей смесью. Отчего Валерий Павлович вновь завыл речитативом:

– У-у-у!.. Да разве же так можно?.. Вот и оставь человека погостить… Не могла двух суток тут перекантоваться… Да я б тебе весь простой компенсировал, и праздничные оплатил… Да я б тебя… Да чтоб у тебя ноги колесом свело, кошка дра-ана-а-яяя!.. У-у-у!!.

Стенает Шиволовский голенастую бестию, сулит ей все земные и загробные страсти и сам от отчаяния немеет. Сам пострадал – трагедия. Этот стыд и срам как-нибудь пережил бы. А вот как быть с машиной? Ведь столько лет на неё стоял в очереди. Старался, работал в будни, в выходные и в праздники. Не раз на поклоне был перед Генеральным. И всякий раз слышал в ответ:

– Работай, Валерка, работай. Твоё время ещё не подошло. Ещё не заработал.

И его голос он как будто вновь слышал сейчас. Только слова другие.

– Вот и дай придурку стеклянную игрушку. Хо-хо!.. Раздолбай ты, Шиволовский, раздолбай.

Валерия Павловича даже объяснения с женой так не пугали, уж с ней он как-нибудь, придумает что-нибудь. А вот Генеральный… – это ж царь и бог! Это ж чёрт и леший! Это ж акула и электрический скат! – и всё в одном флаконе!

Шиволовского бросило в жар, как от огромного горячего горчичника, и он полез в подвал гаража в прохладу и за барсучьим жиром. Раны надо было замазывать, саднило лицо нещадно.

Подвал Валерий Павлович оборудовал удобно. По его периметру на стеллажах, на металлических угольниках, укрепил деревянные полки. И на них составлял соления и варения в стеклянных банках и баночках, разного размера. Многие из них были с наклейками, и каждая полка под определённый вид консервантов.

Сейчас он спускался в подвал с особой поспешностью, на которую понуждала саднящая боль на физиономии, которую и лицом теперь нельзя было назвать. Казалось, там, в подвале, была вся амбулатория, которая спасёт его от физических и психических страданий. Перед тем, как спускаться в подвал, он включил свет в него, и теперь с азартом стукнул ладонью в дверь. Дверь распахнулась. Но лучше бы она на тот момент была забаррикадирована изнутри.

Шиволовский, переступив порог, стал вновь опускаться на колени. В его сознании померк электрический свет.

– Убила-а… – только и могли вымолвить его уста.

Всё, что стояло когда-то на стеллажах: соленья и варенья, и пустые банки, – теперь валялось на полу в песке в разобранном виде, в виде мелких осколков и дребезг, вперемежку с содержимым банок и баночек. И, естественно, барсучий жир в малиновом варенье…

– Но машина-то причём?!. – воскликнул Генеральный, когда Валерий Павлович почти закончил свой рассказ. – Нет, ты её найди, Валерка. Найди. Надери ей это самое. Банки, посуду бей, а машину не трошь. Это ж ма-ши-на! Вот, мерзавка! Но ты её хоть, это самое… Кхе-кхе…

– Да было… Правда, выпившим был, уснул быстро.

– Вот это плохо. На охоту ходить, собак кормить.

– Да, теперь-то ясно, а тогда – перебрал немного…

– Ну, ничего, ещё молодой, исправишься.

– Постараюсь. Только, кажется, она, эта стерва, не наша, не местная. Не видел я её здесь раньше. Да и не на чём искать её. Нет машины.

Директор задумчиво попыхтел упругими губами, потом, игриво посмотрев на Шиволовского, сказал:

– Ладно, Валерка, не плачь. Найдём тебе машину. Подумаем. Может, что-нибудь из директорского фонда выкроем. Деньги найдёшь?

– Родион Саныч! – воскликнул Валерка, едва не подскочив со стула. – Да я в лепёшку расшибусь! Да я… – и почувствовал, как уголки глаз защипало, того гляди, слеза выкатится.

– Ну, на счёт лепёшки, не горячись. Ты мне даже такой, поцарапанный, нужен. Ты мне ещё послужишь.

– Послужу…

– Ну, вот и договорились. А теперь иди. И не будь впредь таким раздолбаем.

– Родион Саныч… Да я в жизнь теперь такого не допущу! Чтоб я ещё раз с такой связался…

– Иди, иди. Знаю я вас, – и директор отмахнулся от посетителя.

Вот тут бы Шиволовскому и закончить аудиенцию. Но Валерий Павлович впал в благодарственную эйфорию, и потерял контроль над ситуацией.

– Родион Саныч… Отец родной… Да я… – при этом его полосатая физиономия лоснилась, и чем-то напоминала морду не то шакала, не то гиены.

– Нет, ты пойдёшь отсюда, или тебя ещё раз поцарапать? Сейчас организую!

Валерка выскочил от директора, как контуженный.

Опомнился уже на улице. Тут только Валерий Павлович начал собираться с мыслями, вспоминая беседу с Генеральным. Что-то в их разговоре, кажется, промелькнуло объединяющее, и он даже почувствовал, как будто бы сочувствие в его голосе. И это зарождало слабую надежду на то, что тот выполнит своё обещание, найдёт ему машину. Ну, хотя бы из дурости! – которой директор так гордится.

И-и-ээ-эххх! ‒ боку-куку…

Самогонокурение.

Проснувшись, Ангелинка встревожено осмотрелась. И в недоумении уставилась на свою пижаму, на свои руки. Тут же сбросила одеяло и побежала к большому зеркалу, что прикреплено к её платяному шкафу с обратной стороны дверцы. Открыла поспешно дверцу и увидела своё отражение. Покрутилась перед ним туда-сюда и облегчённо вздохнула.

– Фу-у… Это всего лишь сон!

Перед ней стояла подвижная улыбающаяся девочка десяти лет.

Но у Ангелинки было такое чувство, даже ощущение, как будто бы она сегодня пережила чью-то жизнь, и притом не радостную, сумбурную. А главное, она во сне представлялась пожилой женщиной, даже старушкой, униженной и смятенной. И образ тот как будто бы до сих пор живёт в ней, довлеет и стесняет её. Она не в состоянии от него избавиться – так явственно представилась ночная картинка, так жизненно.

Нет, сама картина сна была несколько забавной и даже трогательной, и детали, воспроизведённые во сне, тоже казались интересными, поскольку о таком она никогда и нигде не слышала. Ну, разве в разговоре между дедом и бабушкой иногда. Да и то не до таких подробностей, как во сне, и не до бытовых мелочей. Да и дед с бабушкой вряд ли могли быть в те времена участниками подобных событий, поскольку они всегда были городскими жителями, если она не ошибается. Но даже если и жили в деревне, то уж больно молоды они были для тех сказочных времён. А тут… две старухи и старик.

Второй старушкой была Настёнка, подружка из соседнего дома. Внешне она даже чем-то походит на старушку. Забавная, и всегда весёлая, ‒ а во сне серьёзная и даже строгая к своему старику Михею.

На кого походил дед Михей, Ангелинка не могла припомнить, да и виделась с ним во сне, каких-нибудь пять-десять минут. Запомнила лишь, что был он в резиновых сапогах, в серых штанах, на колене четырёхугольная заплата. Старик был хмур, задумчив и безучастен. Но сквозь серые брови поблёскивали смешливые глазки, и он изредка пощипывал прокуренные усы. На старом военном кителе, по случаю прихода к властям, висели медали: "За отвагу" и две юбилейные.

А пришли они именно в сельский совет, как поняла девочка из дальнейшего сна, хотя чёткого представления об этом учреждении не уловила.

***

…Они втроём сидят в коридоре перед залом заседания сельсовета на стульях.

Старушки в поношенных плюшевых курточках, в длинных юбках, на ногах у одной вельветовые полуботинки, у другой – суконные ботики. Обе в выцветших старых платках, повязанных домиком.

Старухи, то есть Ангелина и Настёна, негромко о чём-то переговариваются. Делятся новостями, и как будто бы не особенно радостными.

Михей большой, сидит прямо, ладони скрестив на суковатой палке.

Скрипит дверь зала заседания, и на пороге появляется мужчина лет сорока.

– Фофонцева, заходи! – говорит он хрипловатым басом.

Фофонцева, то есть Ангелина, встаёт, одёргивает куртку, поправляет платок на голове и, бросив прощальный взгляд на собеседницу, семенящим шажком в ботиках проходит в зал. Мужчина прикрывает за ней дверь.

За большим столом покрытым зелёным сукном сидит Председатель – молодой человек лет двадцати семи (Лёшка, с соседнего дома!), в костюме, при галстуке, в белой сорочке. Он строг, держится официально, перед ним бумаги и ручка.

Рядом с ним женщина (Валерка, с пятого этажа), и тоже строгая. Хотя эта строгость кажется напускной.

– Фофонцева Татьяна Яковлевна? – спрашивает Председатель.

– Нешто, Алёша, ты меня не признал? ‒ удивляется посетительница, приостановившись у порога. Худенькое, потемневшее от старости лицо её кривится в смущении.

– Хм, – произносит в замешательстве Алёша. – Давай, баба Таня, так договоримся. Мы сейчас с тобой, как на суде. Мы судим тебя за самогоноварение. Поэтому мы будем судьями, а ты подсудимой. Поняла?

Баба Таня согласно кивает, серые концы платка, как козлиная борода, мелко трясутся под подбородком.

– Вот и хорошо. А теперь подойди сюда, на середину, – председательствующий указывает ручкой перед столом.

Старуха повинуется.

К Алёше с правой стороны подсаживается мужчина (Прошка, с первого этажа соседнего подъезда), который приглашал самогонщицу в зал. Он одет легко, по-летнему, в светлую рубаху с расстёгнутым воротом. Держит себя степенно, важно. Тоже соблюдает строгость, соответствующую положению.

– Итак, начнём заседание, – говорит председательствующий.

Члены комиссии согласно кивают.

– Татьяна Яковлевна, вы, конечно, поняли, зачем мы вас вызвали?

– Дык, это… зачем?

Алёша удивлённо вскидывает голову.

– Ты что, баба Таня, не поняла? Я же сказал, что мы будем вас сейчас судить за самогоноварение. С самогонкой тебя, то есть вас, застукали? Застукали. Полтора литра изъяли? Изъяли.

Старуха согласно трясёт "бородой".

– Отняли, Алёша, отняли… Если бы вы знали, как её, заразу, гнать на кастрюльке, да без холодильничке. Наверное, вся деревня пьяная ходила.

Члены комиссии оживляются. Блондинка (Валера), сидевшая с левой стороны от председателя, записывает ответ "подсудимой".

– Ты… Вы…

Похоже, Алёша никак не может настроиться на официальный тон. Смущённо кохыкает в кулак и начинает по-простому:

– Ты, баба Таня, слыхала о законе по борьбе с самогоноварением и алкоголизмом? Слыхала, я тебя спрашиваю?

Молчание. Старушка тужится что-то припомнить или сформулировать ответ половчее, но не может. Руки ей мешают, она их прячет, то за спину, то сцепляет пальцы впереди себя. Наконец, они, поймав уголки платка по бородой, успокаиваются.

– Ты что, баба Таня, с Луны свалилась? Он уж второй год, как в силу вошёл, а ты будто бы и не знаешь. Знаешь, что есть такой закон?

– Верно, касатик, кажись, был. Про строгости слыхивали…

– Ну вот, закон знаешь, слыхивали, а почему нарушаешь?

– Чего?..

– Указ, говорю, почему нарушаешь?

Старуха переминается с ноги на ногу.

– Дэк это… нужда, Алёшенька.

– Какая ещё нужда? По нужде самогон гонишь?

– Эдак, эдак, – поспешно соглашается старушка. – Водка-то, эвон какая стала дорогущая. Где ж её напасёшься? А тут ещё этот, сухой закон…

– А ты что, гулянки часто устраиваешь?

Алёшенька обводит смеющимися глазами своих коллег. Те снисходительно улыбаются.

– Дык кажную весну и осень. Веселюсь, а то и плачу. Жисть-то вишь, какая развесёлая, – баба Таня кончиком платка смахивает слезу. – Ты, Алёша, разве сам не понимашь? Нужда, я говорю, будь она неладна… Кто ж без ентого дела, что делать будет мне? Э-э… – отмахнулась рукой.

– Ну, можно и за деньги.

– Конечно, можно. Почему нельзя? И за деньги можно. Так не хотят. Кто счас за деньги работает? Деньги мало кто берёт. Им, говорят, подавай счас жидкую валюту. Да оно маленько и подешевше с самогоночкой-то… Этот раз Проша вспахал огород, выпил баночку, а от денег отказался. Разве мне плохо?.. Спасибо тебе, Прохор Игнатыч! Хороший ты человек. И похаешь ладно.