Александр Лаврентьев
Депортация из Рая
Пролог.
Мужи, добившиеся превеликой доблести на собственном поприще и тем известившие о себе миру, уже одними своими деяниями всенепременно должны сохраниться в памяти потомков. Меж тем, люди всяческого рода незнатного или благородного происхождения, кои усердным трудом своим сотворили нечто выдающееся, обязаны бы, если они благородны и честны пред собой и Богом, своей рукою описать события собственной жизни, дабы при пересказе их славных поступков не вкрались в сказ об оных те недобросовестные оплошности, либо злокозненные коверкания, что всяким людям свойственные, а потому неизбежные. Посему, дабы сберечь добрую правду о себе самом и о моём премного почитаемом семействе, коего я родом, а первее всего, донести славу о высокоискусном и превосходном живописце, моём отце и Учителе, достославном мастере Якопо Робусти, сохранив её истинной, собираюсь я предать надёжность своего повествования словесами, запечатлёнными письменно. Затем и берусь выполнить сии записи в назидание потомкам своим, нынешним и только будущим, как и лучшим своим ученикам, дабы чрез внушаемое им послушание и искреннее трудолюбие приобщились те к тайнам художественного мастерства и постигли все его великие премудрости.
Поныне, в свои шестьдесят четыре года, дряхлея в сединах, пусть и сохранил я прежнюю силу рук и навыки, однако утратил их верность, а хуже и досаднее того, стал лишаться прежней зоркости стареющих глаз. Ставшее неверным зрение моё приобрело свойство избирательности, оно по-прежнему ясно различает то, что расположено вдали, однако облик предметов, расположенных вблизи, стал расплываться и удваиваться, тем утратив прежнюю резкость. У мастера Джироламо Каваллетти, чья мастерская находится в доме на Виа Кастелло, у церкви Святого Мартина, что у городского арсенала, известного всей Венеции мастерством своим по изготовлению зеркал, обработке вещиц хрустальных, так и литьём стекла и шлифованием его, справил я особый глазной инструмент; видел я прежде те новомодные стёкла на других, только относился к тем зрительным линзам скептически. Сначала показал он мне ту вещицу, lapides ad legendum1, и, примерив оную, моему первоначальному удивлению, а после того восхищению не было пределов. Тогда, по моему заказу, справил он для меня ту превосходную раздвижную оправу вроде гнутой рогатки, что держать следует у переносицы, изготовил в ней отверстия и мастерски вставил в неё чудные стёкла. Уплатил за эту распрекрасную работу значительную сумму, равную одному дукату и восьми сольдо, однако не пожалел о потраченных деньгах, ибо превеликая польза от того инструмента. Пусть оказались мало удобны и пригодны те стёкла для прежнего занятия красочной живописью по холстине, меж тем вполне годятся оные для чтения самого мелкого письма, рисунка серебряным карандашом, гравировки офортов, резьбы ксилографии, а более всего подходящи, дабы выполнить писание пером по бумаге. Может, из-за невозможности заниматься любимым живописным поприщем, потому и принялся я сделать памятные записи, дабы составить тем своё правдивое жизнеописание.
Знатность рода и прочие достоинства привносят не много мирского суеславия, каковое имеет многоразличные начала, однако для тех, кто добился признания на стезе своего мастерства, не эти сословные привилегии, приобретённые одним только происхождением, имеют первостепенность. Самоважнейшее, о чём считаю необходимым поведать я другим, есть то обстоятельство, что если человек ведёт род свой от людей доблестных и древнейших, не то важно, что досталось тебе от предков твоих по наследованию, пусть и благородного рода; а то, чего ты достиг сам, и происхождение, пусть и незнатное, не должно являться помехой, дабы чтить род свой. Кличут меня Андреа Донато Робусти, сын высокоискусного и превосходительного мастера Якопо, сына Карло Робусти Комина, сына Кристофано Робусти Комина; мать моя – мадонна Фаустина де Вескови, дочь Стефано де Вескови, сына Пьеро де Вескови, сына Николо де Вескови, стародавнего знатного рода и благородного происхождения.
Начально поведаю о том, как Создателю было угодно, чтобы появился я и вошёл в божий мир, созданный им. Матушка моя, Фаустина де Вескови вышла замуж за отца моего и прежде родила ему семерых детей, и были то два сына и пять дочерей. Я же родился позже всех и сделался младшим ребёнком в семье, а случились роды моей любимой матушки в день всех Святых, и шёл тогда 1568 год. Непередаваема моя благодарность матери! Не создавал Господь женщины, равной ей по красоте, уму и грации. Лик её был подобен античным богиням, чьи мраморные бюсты лицезрел я в собраниях древностей, вьющиеся волосы её были мягки, как шёлк, привозимый из-за моря, а цветом своим были подобно снегу, что лежит на вершинах дальних гор. Матушка моя обучила меня азбуке и умению складывать буквы в слова и чтению тех, и писанию их, игре на лютне и флейте и сделался я весьма искусный в этом игрецком художестве.
Однако тяга моя к рисованию явилась ранее всех иных способностей. Дом, где проживало семейство наше, имел двор, была там оштукатуренная белым стена, укрытая от дождя и солнца черепичным навесом. И только научившись ходить, в подражании отцу и старшим братьям моим, принялся я на той стене за рисование углём. По детскому возрасту своему запамятовал я, что изобразил тогда на белёной стене, только помню, что перепачкал руки и одежду углём, и боялся, что накажут меня за то. И, смеясь, показала моя добрейшая матушка те рисунки на стене моему отцу, и вызвало детское художество моё в нём весёлость, ибо возрадовался он, что и младший сын имеет потребность к рисованию, ибо сам был он величайший мастер, превеликий и искуснейший живописец.
Сказывал мне старший брат мой Доменико, что за четыре года до моего рождения мой славный отец приступил к работе для Братства святого Рокхо, что вместе со святым апостолом Марком есть покровитель славного города Венеции и защитник его от чумы, для Скуола ди Сан-Рокхо, что в той части города, что прозвана в честь Святого Павла; и продолжался тот долгий труд почти два десятка лет. И всё то время трудился отец не покладая рук, а приступил он к тому труду таким чудесным образом. В ту пору святое братство объявило всем именитым живописцам Венеции, что готовиться роспись потолка в Скуола ди Сан-Рокхо, попросив тех художников, что пожелают получить добрый заказ, подготовить штудии того, каким только станет та роспись. В назначенный день принесли все свои штудии, были там Паоло Кальяри из Вероны, Андреа Мельдола Скьявоне, Франческо де Росси Сальвиати, Тодео Дзуккари и только единственным, кто не принёс их, был мой достославный отец Якопо Робусти. Принялись все рассматривать и судить о том, кто достоин выполнить тот великий и достойнейший труд, и только отец стоял молча и нечего не говорил. И когда все спросили у него, почему он ничего не сделал и не принёс с собой ничего, в ответ он, не сказав ни единого слова, только молча указал на потолок, на котором уже находилась картина, что изображала Святого Рокхо во славе, полностью им законченная. И не было пределам тому удивлению, с которым взирали все на выполненное им так скоро, а как это он умудрился сделать так, что никто не заметил того, что написанное им оказалось на своём месте, никто до сей поры не знает. И сколько позже не спрашивали его о том, ни людям сторонним, ни братьям моим, ни сёстрам, ни мне; никому о том он не сказывал, сколько бы его не вопрошали, а только в ответ смеялся. Тогда соперники его, сочтя его поступок нечестным, пытались возмутиться, чтобы забрать себе исполнение той работы, но все их потуги были без пользы и результата; и все заказы на роспись потолков и стен Скуола ди Сан-Рокхо получил мой отец Якопо Робусти, славный и величайший из живописцев. И была то не тяга к славе или жадность к деньгам, к коим отец относился с великим безразличием, всегда довольствуясь самым малым, а была то ненасытная тяга к красочному труду. И если находил он то, о чём просили его написать живописное полотно для себя интересным, он мог взяться за тот труд с единым условием, что оплатят ему только сумму, чего стоят краски и холст, ибо снедала его неуёмное ничем желание творить.
После того прошёл год, и обратились к нему вновь, и попросили написать для Скуола ди Сан-Рокхо новую картину о распятии Христовом, следом про Страсти Христовы, а затем выполнить и потолочные фрески для трапезной. И ещё через восемь лет продолжил он свой труд и сотворил для Большого зала все двадцать три картины, и на плафонах потолка были изображены сцены из Ветхого Завета, а на стенах события Нового Завета. А после того, как закончил труд в Большом зале, приступил к работе в Нижнем зале, и трудился там ещё шесть лет. И никто более из живописцев не сотворил такого количества превосходных картин и таких больших размеров, чтобы собраны те были во едином месте.
Не припомню я точного времени, когда впервые оказался в мастерской отца моего, вероятнее всего ещё в те годы, когда младенец мало разумен и себя плохо помнит. И трудиться там приступил я простым подмастерьем, ибо отец мой и старшие братья не делали для меня исключений, и выполнял всё тоже, что и остальные подмастерья. Убирал мастерскую, подметая пол, носил воду из колодца, что во дворе, или приносил купленные с рынка продукты, помогая готовить еду; и через год только началась моя подготовка к мастерству живописца: стал я делать столярные работы, учиться изготовить подрамник, натянуть на него холстину упруго и сноровисто, а после проклеить ту и покрыть грунтом. А после учился мудрёному умению изготовить грунт, коим покрывают проклеенную холстину и ещё более ответственному умению готовить живописные краски всех восьми цветов, изготовив цветные порошки для того. А потом обучил меня старший брат Доменико, как смешать те порошки, добавив особенную жидкую краску из бутылей, перемешав ту с льняным маслом, чтобы получилась нужная краска, что наносится на холстину, по коей картина пишется. И ещё научил он меня тому, как изготовить разные кисти для красочных работ и искусству смешения разных цветов, дабы получить искомый, и ещё многое из того, что я знаю по сей день. Обучил меня рисованию серебряным карандашом по бумаге, и перерисовал я множество предметов, вещиц разных и людские лица, копировал работы других искусных в рисунке и живописи мастеров, что имелись в мастерской. И только через год после того ученичества доверили мне взять кисть в руку, дабы провести по холстине первый мазок; была то первая помощь моему отцу, хоть и была она мелка и незначительна, но возрадовался я тому. И возблагодарил я за то Господа Бога нашего, помолившись, а после сказал слова благодарности среднему брату моему Доменико, а после старшему брату моему Франческо и особо – отцу моему и Учителю, славному мастеру Якопо Робусти.
И случился в Венеции великий пожар во дворце дожей, и было это в 1577 году. И пожар тот охватил зал Большого совета дворца дожей, не было зала во всей Италии превеликого размера, столь искусно отделанного; от огромного огня пострадал более всего этот зал, откуда пожар и начался, а виной тому была масляная лампа, опрокинуло которую порывом ветра. От пожара того дворец пострадал пресильно, сгорела в нём почти вся резная отделка, невозвратно погибли живописные картины великих мастеров, и были среди них две картины моего отца. После того пожара сделали сызнова отделку, ещё искуснее и богаче прежней, а когда случилось так, что в 1588 году скончался великоискусный мастер Паоло ди Пьетро Кальяри по прозвищу Вероненсис, ибо был он родом из города Верона, и являлся моему отцу Якопо Робусти преданным другом; поскольку тот мастер должен был трудиться над росписью зала, то далее произошло вот что: обратились именно к моему отцу, чтобы он взялся за то огромное полотнище, что изображает воскрешение праведников числом более пяти сотен, и поныне занимает то изображение всю восточную стену, и выполнил он заказ, и было полотнище это самым большим, что известно доныне. Не сразу приступил отец к той многотрудной работе, а выполнил он поначалу штудию много меньшего размера, и на нём определил, как разместятся все фигуры и цвета их, и потом только приступил к тому, чтобы перенести всё на большее полотнище. Заказ тот вызвал зависть, козни и упрёки иных живописцев в торопливой небрежности письма отца моего, ибо работал он много скорее всех иных мастеров. Дабы посрамить родителя моего, некий живописец, движимый собственным зломыслием, чьё имя мне ведомо, но упоминать его я не считаю достойным, приобрёл в немецкой общине, что издавна проживала в Венеции, чудесно исполненную картину, сделанную живописцем с севера для церкви Святого Бартоломео. А после подарил её благородному и достославному дожу Николо да Понте, известному любовью к искусству и превосходному знатоку его. Со слов того почтенного дожа Николо да Понте, картине той, с изображением пращуров человеческих, Адама и Евы должно быть восемь десятков лет и выполнил ту картину не венецианский живописец, а художник, приехавший с севера из города, называемого Нюрнберг.
Собрались знатные и искусные живописцы в Большом зале дворца дожей, где родитель мой и братья мои Франческо и Доменико, и другие ученики трудились над полотном с воскрешением праведников, и я был среди них. И явился промеж присутствующих дож Николо да Понте, был он глубокий старец девяноста четырёх лет, не видел я с прежде никого древнее возрастом, при том, что оставался тот полон сил, мудрости и разумения. И внесли ту удивительную и мастерски выполненную картину, а на картине той были превосходно изображённые Адам и Ева, были они нагие и изгнанные уже из Райского сада. Была та картина написана так искусно, что самые мелкие детали, каждая травинка и каждый лист на древах были чудно прорисованы, но не распадались они зримо на отдельные части, а были частью целого; позже того долго размышлял я, в чём причина такого нераздельного единства, и понял в чем секрет того, а состоял он в том, как прописан был свет, ибо было то самое удивительное в том полотне. Падал свет тот со спины того, кто наблюдал за падшими пращурами человека, был он словно осязаем, и имя ему было Бог, потому по-особому освещены были фигуры и тени от них на траве и листьях. Хоть и был я в ту пору молод, меж тем видел множество картин мастеров известных и искусных в ремесле своём, но не встречал ничего подобного. Долго все разглядывали ту картину и дивились, потому как являла та подлинное чудо, выполненное с превеликим мастерством и тщанием. Сидел дож Николо да Понте в высоком кресле, все с почтением стояли вокруг и изрёк он, оглядев всех:
«Видел ли кто из вас нечто, сделанное с таким же тщанием и рукомеслом?»
«Велика искусность мастера, сотворившее сие!» – с достоинством ответил мой отец. – «Однако не только я, или старший мой сын Доминико, или другой сын Франческо, но и самый младший сын Андреа способен сделать вернейшее её подобие, повторив работу в совершенной доподлинности».
«Понимаю так, что ты, Якопо Робусти, или дети твои берутся в точности повторить работу другого мастера?»
«Воистину так! Не велика хитрость. Не только я, но и юный ученик и младший сын мой Андреа способен на это, ибо обычное это дело ученичества: копировать в точности работы других искусных в своём мастерстве живописцев», – тут Учитель сделал жест, на меня указующий, – «И сделает он всё сам, ибо не имею я возможностей и времени помогать ему, потому как огромно полотно, которое предстоит мне выполнить для Большого зала. Потому мой младший сын сам сделает точное подобие картины в срок за три месяца, и сделает он так, что, когда будут обе картины стоять рядом, и вы, Ваша Светлость, ни кто другой не сможет, сличив обе, узнать, кто писал их!»
«На том и порешим», – объявил достославный дож Николо да Понте. – «Да будет так, как ты сказал и свершится сие! Да будет на то воля Господа!»
Глава 1. Обретение Рая
Она была прекрасна.
Фигура женщины была идеальной. В ней не было той средневековой измождённости, столь свойственной Кранаху или Босху, в ней отсутствовала Рубенсовская пышность форм, это была античная соразмерность и самоуверенное спокойствие красоты. Полное отсутствие вульгарного – в ней не было ничего от современных манекенщиц.
Её зрачки пристально глядели в глаза любого, кто смотрел на неё, этот взгляд завораживал. Её спутник, напротив, смотрел в небо, как будто пытался вести диалог с кем-то невидимым, кто находился где-то вверху, однако надвигающаяся из-за горизонта грозовая туча препятствовала любому общению. Диалог с Творцом отныне будет невозможен.
Обнажённые мужчина и женщина покидали Рай.
Райский сад продолжал оставаться великолепным. При первом взгляде на картину казалось, что луг и лес, окружающие мужчину и женщину, пустынны. Однако внимательно присмотревшись, несмотря на толстый и местами помутневший слой старого лака обнаруживалось, что мир картины наполнен собственной жизнью. Каждый листик дерева, каждая травинка было любовно выписаны живописцем, при этом они не были плоско-декоративны, как это часто свойственно наивной манере письма современников художника, а пронизаны мягкими тенями и лучами света, падавшими на траву сквозь листву деревьев.
Рай ожил – в тени густой травы, ещё прокрытой прозрачными росинками, а на солнце уже успевшими испариться, обнаруживались миниатюрные кузнечики и богомолы, старательно упрятанные там художником. Бабочки, стрекозы и майские жуки заполняли густой и вязкий воздух. Среди кустов прятались мыши, зайчата, щенки и кошки. В лесу рядом с волком стоял олень, не пытаясь даже убегать от него, лев царственно спал в тени дерева, не обращая внимания на пасущегося рядом равнодушного ко всему буйвола. Идеальная гармония мира ещё не была разрушена.
Тонкая сетка мелких и назойливых трещин, первоначально казавшейся помехой при разглядывании картины и несколько раздражавшая, незаметно становилась её необходимой частью, приобретая свойства своеобразного орнамента. Краски картины поменяли от времени свой первоначально яркий цвет, и лак, покрывавший картину слой за слоем, за века помутнел и местами стал почти непрозрачным, но обладая некоторым воображением, нетрудно было домыслить, как ярко и сочно выглядело полотно в момент его завершения.
В ней было что-то ещё: в картине, несмотря на ясность рисунка и прямолинейность сюжета, имелось нечто трудно объяснимое, неразрешимая загадка, зашифрованная давно умершим художником. То ли в игре света и тени, в искусно написанном полумраке райского леса, в драматизме поз Евы и Адама, а может, в прямом и ясном взгляде женщины присутствовало нечто таинственное и неразгаданное.
Правый нижний угол полотна, предварительно расчищенный от слоёв лака, был ярче по тону, видимо, из-за работы реставратора. Упрятанная в тени монограмма художника указывала на авторство: в широкое «A» было вписано латинское «D».
Картина была прекрасна.
Мужчина, смотревший на неё, неторопливо разглядывал каждую её деталь так долго, что потерял представление о времени. То, что он увидел, сначала заворожило тщательностью прорисовки каждой травинки луга, птиц и животных, спрятанных художником среди листьев и веток деревьев. Одиночество и нагота мужчины и женщины, наказанных за проступок, при этом не вызывали неловкости или жалости. Из-за смелого и уверенного взгляда женщины. Взгляд наблюдателя, первоначально праздно скользивший по поверхности, стал концентрироваться на мелких деталях. И эти тщательно и любовно прописанные художником подробности затягивали внутрь плоскости полотна, заставляя переступать его границу и превращая изображённый художником мир в объёмный и осязаемый. Он оказался в Раю.
В Раю было по-утреннему прохладно, и жаркий день, обещанный выглянувшим из-за облаков солнцем, ещё не наступил. Давно ему не дышалось так легко, порыв лёгкого ветра коснулся его лица, запахи леса и луга словно проникли в ноздри и беспричинная радость, какая бывает в одном только детстве, овладела им. И тогда в коротко остриженной голове мужчины зародилась смутная и тревожная мысль, что в материальном, комфортном и жестоком мире, созданным им вокруг себя, есть что-то такое, о чем он не имеет представления, и что он, вероятно, упустил нечто значительное. Его прежнее представление о том, что живописное полотно – лишь выгодное средство для вложения и заработка при перепродаже впервые подверглось пусть незначительному, но сомнению. Неужели он упустил что-то важное?
Его деловой визит в город был завершён, детали соглашений обсудят другие, это мелочи. Принципиальная договорённость о новом канале поставки товара в Европу с ночными градоправителями Санкт-Ленинграда была успешно достигнута, морской порт, который он осмотрел – идеальный перевалочный пункт, отладить бесперебойный трафик – вопрос времени. В музей он забрёл скорее от скуки, скоротать время, оставшееся до вылета.
Он что-то упустил.
Несколько спутников коротко стриженного мужчины, одетые в безукоризненные, но одинаковые костюмы, уже полчаса стояли в пустом зале, переминаясь с ноги на ногу и не зная, чем себя занять – атлетические фигуры, облачённые в деловые мужские одежды, вне спортзала выглядят бесформенными и располневшими. Единственным из свиты, кого картина заинтересовала, был человек в галстуке-бабочке, он деликатно стоял в стороне, внимательно разглядывая полотно.
Наконец мужчина проснулся: всегда хочется больше, чем имеешь.
Его голос едва слышно прозвучал в зале пустого музея, ни к кому не обращаясь:
– Ich will das2.
