Александр Куделин
Неуставняк 2

Страшнее смерти только жизнь!

– Разрешите обратиться? – солдат, собравшийся проникнуть в курилку, видимо, из последних усилий цеплялся за остатки разума, чтобы найти оправдание себе и окружающей его действительности.

– Садись, кури и говори! – Я не был его прямым начальником, но этого солдатика приметил сразу, как только их привели в батальон.

Что-то неумолимо знакомое было в нём и во всех его манерах, которые для меня были как таблица умножения.

– Можно откровенный вопрос?

Не думаю, что он осмелел из озорства.

– Да.

– А правда, что когда вы были Слоном, вы больше всех в части получали пизды?

– Да, и мне за это не стыдно. – Я не стал переводить дух, чтобы поразглагольствовать о том, что вокруг него происходит. – Главное, что мне не совестно перед собой, а все мои сослуживцы, которые теперь твои дембеля, вообще не могут в мою сторону сказать ни слова.

– Это да. – Он приосанился, словно я прямо сейчас позвал его в атаку. – Мы, если честно, вас уважаем.

Его откровенное заявление породило непрошеную улыбку, которую я, сунув в рот сигарету, постарался сдержать.

– Спасибо, только мне от вас не уважение, а служба нужна! А вот себя постарайся пронести так, чтобы самому себя уважать. – Я встал и вышел, так как перекур, назначенный себе, у меня окончился, а полемика в войсках ВДВ не приветствуется.

Время полностью теряет свои ориентиры, превращаясь в одно определение – здесь и сейчас. Не так страшна смерть, как твоя никчёмность, в которую тебя превращают. Страшна сама мысль о том, что все усилия близких тебе людей могут враз свестись в точку, после которой ни тебя, ни их не станет.

Триллер, в который тебя погрузили, ежесекундно холодит сердце, безвозвратно превращая его в камень. И никто и ничто уже не отогреет, чтоб вернуть ему упругую эластичность детской мечты.

Каждое утро я просыпался в кошмар, чтобы в ночь забыться тревогой. Пальцы со съеденными до основания ногтями постоянно искали место, чтобы в нужную минуту начать разгребать холм, который твои сослуживцы старательно нагребали над твоей головой в течение текущего дня.

И снова день, прожитый тобой – это год жизни другого, который, если и пройдёт через всё это, будет жить и переживать каждый миг твоего успеха до самой последней минуты своей уже полу-жизни. Жестокость каждого участника событий обусловлена только лишь одним желанием – вернуть себя обратно в ту точку, из которой его увели. Но заблуждение состоит не в невозвратности прошлого, а в убийстве собственной души, которую выжившее тело не в состоянии возродить.

И лишь немногие могут с гордостью смотреть назад, чтобы честно говорить вперёд.

Почти ностальгия

Тихая, безветренная, но весьма холодная ночь сменилась резким восходом яркого, жгуче ослепительного солнца. Необычно быстрое пробуждение дня – вдруг всё обрело тени и краски, а светило начало нагревать землю. Видимо, сумерек в этой стороне не бывает.

Мы всю эту ночь, словно пьяные от своей вынужденной бессонницы, ходили по краю неизвестного нам аэродрома и не знали, как согреться. Мороза не было, был пронизывающий холод, который, пройдя сквозь плоть, жрал кости. Причём делал он это с таким смаком, что от его облизывания бросало в мелкую дрожь.

– Мужики, нехуй шляться, – инициатива этой ночи была в руках Димы Смирных из третьего взвода, – давайте расстелим шинели и плотно ляжем друг к другу.

Мы дружно очистили от небольших камней площадку и расстелили шинели. Расчёт был прост – одна шинель – матрас, другая – одеяло. Размещаться на этой постели следовало плотно прижавшись друг к другу. Пока строили этот достархан, надежда грела, но как только легли и замерли, она медленно вместе с нашим теплом улетучилась. Из приличия или из братской скромности мы, в надежде уснуть, согревшись друг от друга, некоторое время промучились и разбрелись по неведомым просторам неизведанной стороны. Быстрый рассвет проявил кучки застывших в оцепенении солдат вида гитлеровских пораженцев, гонимых через Москву в Сибирь. Никогда до этого я так не мёрз, а точнее, не зяб. Холод сковал всё – даже мысли о мыслях, которые до наступления этой ночи роились в моём воспалённом разуме: «Снова смена обстановки, вновь неизвестность, опять чужой строй и чувство усталости, как в момент незавершённой драки. Как там? Кто они? Как они нас? Сможем ли мы их?!»

В ту ночь я, оторвавшись от коллектива, пошёл искать себе убежище.

Пол одинокого домика размером восемь на шесть метров был плотно застелен телами измученных холодом вчерашних курсантов десантной учебки. Пробравшись в центр сего лежбища, я бесцеремонно раздвинул тела и разместился сам.

– Ты чего, блядь, припёрся? – подал голос незнакомый боец.

– Слушай, давай обойдёмся без пизде́жа. Двигай свой зад или сейчас метнёшься изображать засаду снаружи периметра, – скопировал я Илюшу, который три дня назад со счастливым лицом покинул пределы оставленной нами части и начал своё одиночное плавание по просторам гражданки.

Голос и манеры Дембеля подействовали. Тела без лишних разговоров раздвинулись, чтобы освободить просторное место по центру пола этого недавно ещё пустого домишки с заколоченными окнами и выломанной десантниками дверью.

Я лежал меж согревающих меня тел и пялился в далёкий, как казалось в темноте, потолок, листая страницы недавних событий.

… – Вот, смотри, Куделин! – Гарик стоял с непокрытой головой, небеса проливали свою нескончаемую влагу на его короткую причёску, но он словно и не замечал этого. – Там твои штучки не пройдут. Не будь дураком и не лезь на рожон.

– Товарищ сержант, как не лезть, там же война? – Я натужно улыбался, моя фуражка намокла, но из чувства приличия я, как и он, старался этого не замечать.

Очень охота было сказать ему какую-нибудь гадость, но выработанная за полгода привычка чинопочитания к этому человеку не позволяла оттолкнуть его от себя и уйти, плюнув ему под ноги. По сути своей плохой он или хороший, он был для нас как Харон, ведущий за руку от прошлого к настоящему. Он был больше, чем брат и значительнее врага – учитель, воспитатель, садист, стукач, подлиза, откровенное говно – всё это он, но повода назвать его трусом не было. Я и сейчас, пройдя достаточно долгий путь в своём становлении, считаю удачей, что мне довелось узнать такого человека как сержант Гарифулин. Гарик в своём роде «Эксклюзив»!!!

– Кончай пиздеть и брось свою ненужную иронию! – Гарик в последний раз показал мне свои ровные зубы. – Если ты думаешь, что там война и все братья, ты ошибаешься. Мне пацаны пишут, и я знаю, что Гайжюнай^[1] по сравнению с Афганом отдыхает.

Он немного помялся и, сделав шаг навстречу, раскрыл свои объятия. До этого мгновения я никогда, не считая моего отца, с мужиками не обнимался. Меня захлестнули чувства, и я, бросившись к нему, замер в его сильных руках.

– Не будь дураком! – Он оттолкнул меня от себя и, посмотрев в глаза, добавил: – Чтоб тебе выжить, научись не высовываться.

Дождь резко прекратился, тучи расступились, обнажив зарёванное небо. Гарик развернулся и вошёл в подъезд казармы, возле которого под козырьком стоял старшина срочной службы Радвила и мой недавний однокурсник – младший сержант Белых.

– Ну, Куделин! – Радвила в первый раз не улыбался, гримаса на его лице давала понять, что и он не равнодушная литовская сволочь. – Держи себя достойно. Чигвинцеву привет, он, кстати, твой земляк. Держись его, он мужик конкретный. Вроде тебя, хотя нет – разумней, да, а так – хлюповат!

Он не стал раскрывать объятий, а просто притянул меня за руку, слегка прижал к себе и похлопал по спине, с его ростом это было просто. Я сделал шаг в сторону по направлению к Олегу, с которым мы попрощались более сухо.

– Помнишь первую команду «К бою!»? – Я протянул ему руку.

– Почти забыл. – Он постарался улыбнуться, но заданный мной вопрос привёл его в замешательство.

– Вспомни, Олег, и не забывай. – Я подтянул второй рукой его недотянутую руку и крепко сжал её в своих ладонях.

Чалый примчался от штаба батальона, чтоб поторопить меня с прощанием. Я поправил лямку моего РД^[2], развернулся и, пиная промокшие полы шинели, двинулся в сторону штаба, где нас ожидал дежурный по части.

– Саша, – не смело окрикнул, появившийся из-за спины Радвилы Витька Нерух. – Запиши адресочек, чтобы можно было списаться. – маленькая записная книжка далеко за средину была заложена шариковой ручкой. – Ну, не знаю, может домашний адрес?!

Я оглянулся на удаляющуюся спину Чалова, быстро хватанул этот блокнот и не задумываясь черканул: «До встречи в войсках!».

– Вить, мы же связисты – найдёмся всегда…

Чтобы проводить нас достойно и с почестями, Каунас задвинул облака в пригород и пригрел солнышком.

– Какое же всё-таки глубокое здесь небо, – в очередной раз подумал я, сидя возле заднего борта военного ГАЗ 66, который почти полгода назад привёз меня в эту часть…

Почти двадцать восемь лет этот листок из записной книжки Виктора Неруха ждал своей публикации!

Почти двадцать восемь лет этот листок из записной книжки Виктора Неруха ждал своей публикации!

Взлёт – посадка

Садящийся военно-транспортный самолёт, вырвавшись из облаков, настолько стремительно набегает на взлётную полосу, что стоящего возле неё десантника захлёстывают восторг и страх одновременно. Недавняя точка в небе вмиг превращается в большую, расправившую крылья курицу с наетыми бёдрами, которая, увеличиваясь в размерах, перерастает в огромный Ил-76. Три самолёта приняли на борт огромное количество шрапнельной массы, которая должна была восполнить и заменить изнывающих от ожидания дома Дембелей.

Наша порция крови предназначалась для переливания состава 103 Парашютно-десантной дивизии и 345 отдельного полка ВДВ. Огромное море голубых беретов, не способных сформировать общий строй из-за отсутствия привычных ориентиров знакомых подразделений, оказалось на самом деле лишь каплей для сороковой армии, размещённой в пределах “дружественного” Афганистана.

Не могу описать чувства этого мига отправки в неведомую страну. Скажу так, мы в лицах постарели. Нет, не повзрослели, а именно постарели. Внутренний страх перед неопределённостью будущего был ещё не пережит нами, а время свершения данного события настолько скоротечно, что письма ещё не написаны, а сущность нового бытия не познана.

Немногочисленные офицеры, сопровождавшие нашу команду, без особых усилий расставили всех по потокам, которые быстро влились во внутренности крылатых машин.

Мы совершали прыжки из этих пузатых тварей, но никто не думал, что их объёмное нутро может быть так перестроено. Замысловатая инженерная конструкция превратила вместительную палубу самолёта в этажерку, в которой разместились человек четыреста. Неудобство составляли лишь наборы сухпая, наши носильные вещи и РД с полным комплектом выданного ранее обмундирования, но конструкция имела некие пустоты, куда и были втиснуты и запрессованы все эти вещи.

Медленно закрывающаяся рампа, как заноза в пальце, резала сердце, три её щёлки смыкались медленно, но неумолимо. Все! все без исключения смотрели в сторону этих тающих просветов – там за ними ещё твёрдо стояла Родина, которая обязалась никогда не забыть нас, а мы сейчас по неровному небу улетим вдаль к земле, которую победили только раз за все века в известную человечеству историю.

… Хан без ханства, воин без войска, наследник великого рода, потерявший всё своё племя, создал эту страну. Хан Бабур – Тигр, сумевший создать своё государство там, где даже козы умирали от голода. Территория созданного им государства – это своего рода горная пустыня, через которую можно пройти караваном, но жить в ней не имеет смысла, так как усилия для выживания больше стоимости самой жизни. Последние неприкаянные, вернее, непокорённые племена, вытесненные державными властителями тогдашнего мира, объединились под твёрдым характером Бабура, чтобы создать ещё не существовавшую страну и занять последнее место на разноцветной карте народов…

Три часа шумного гомона под надрывные всплески забортных двигателей, стремительный взлёт и короткая посадка, высадка через раскрытую рампу в прохладную прелюдию заката – это лишь часть пути, который должен был закончиться Кабулом.

– Так, собрать все свои вещи, сухпайки и выйти из самолёта, – прозвучала команда через громкую связь грузового салона, – старшим групп принять командование на себя и разместить личный состав для ночёвки.

Все оглянулись. Обезличенная команда прозвучала для нас впервые – на палубе самолёта были только вчерашние курсанты, а сопровождавшие нас офицеры находились за закрытой дверью отсека пилотов. Апеллировать было не к кому – собрав сухпай и вещи, все родственными кучками вышли из самолёта через рампу.

Предзакатное марево говорило, что уже наступает вечер, но, выйдя в надвигающиеся сумерки, мы вмиг получили ночь. Пушистые облака растворились вместе с остатками быстро погасшего света. Только луна и звёзды, три замерших транспортных самолёта, не подающих признаков жизни даже светом в иллюминаторах, и мы – стая серых мышей, потерявших своего предводителя и заблудившихся на пути к своей цели.

Поначалу отсутствие освещения полностью дезориентировало, но прохлада, сгустившаяся в холод, быстро очистила небо до прозрачности. Луна и звёзды стали настолько яркими, что мы могли различать время на наших немногочисленных часах. Что время – кажись, цвет погон был различим, хотя мы все были там одного цвета.

Разбившись на стайки, все разбрелись в поисках мест, чтоб устроить хоть какой-то ночлег. Ночь, пережитая на этом зажатом между горами аэродроме, наверно, единственное совместное воспоминание, которое не разбила мозаика последующих событий. Примерно полторы тысячи обученных убивать парней оставили на ночь в полупустыне. Их привыкшие к минимальному комфорту или хотя бы к маломальской подготовке к ночлегу тела погрузились в жестокое оцепенение горной ночи. Её пережили все, но не забыл никто. И только быстрый рассвет вытер уныние того холодного отчаяния.

Тот обжигающий своей яркостью рассвет для кого-то из нас был последним на Родине. И пусть эту землю трудно назвать своим домом, но всё равно это край нашей Державы, которая послала нас биться за её целостность, невзирая на место событий на этом земном шаре. И нет пафоса в мыслях, а есть только страх расставания с Родиной, прошитый неизвестностью собственной судьбы. Да и не страх, а скорее саднящий испуг, который искривляет улыбки и морщит лбы.

Вот площадка, зажатая меж гор, вон направление, куда нам следует лететь – там сплошные заснеженные вершины, за которые цепляются облака, оставляя белоснежные следы. Это не наши горы, это не наши облака, только сейчас их освещает наше солнце – моё солнце не может нам не светить!

Как же у них? Так ли оно светит? И что там вообще!

Невыспавшиеся отрядики партизан стали сгруппировываться возле своих вполне узнаваемых центров. Как правило, это были кучи сброшенных РД и коробок с сухим пайком. Каждый отряд позиционировался по принадлежности к бывшему подразделению. Всё самое едомое было схавано ночью, и только отсутствие воды не позволило доесть галеты и сухари.

Рассвет наступил моментально – привычных сумерек почти не было. Солнце, поднявшись из-за вершины небольшой горы, принялось нещадно нагревать наши шинели. А сбросить их сразу было невозможно, так как земля неохотно принимала тепло небесного светила. Сверху жарит, снизу сквозит. Тягучие слюни требуют воды, чтобы расчистить привычные к утреннему моциону рты.

Счастье было так минимально – всего то и нужна была струйка воды, чтобы умыться и сделать пару тройку глотков.

Постояв возле своих, я вновь удалился в сторону покинутого мной одинокого домика, рядом с которым появилось какое-то движение.

«Если есть дом, значит должна быть и вода». – Не думаю, что моя мысль была первой среди мыслей подготовленных к смерти мужиков.

Да, именно мужиков! А как иначе можно назвать вчерашних пацанов, которых полгода учили убивать, выживать и пережидать? Мы все до единого отвергли наши дворовые привычки, посмеялись над прошлыми понятиями и перестали верить в дружбу, так как сержанты, умело манипулируя нашими потребностями, не позволяли нам этой обывательской роскоши. Взаимовыручка, граничащая с взаимовыгодой, стала основным суррогатом долговременных связей – привязанность людям, которых учат убивать, не нужна и даже очень опасна!

На маленьком дворике, который визуально был огорожен линиями уложенных на земле разнокалиберных камней, действительно оказался торчащий из земли кран. Барашек^[3] отсутствовал. Запорный механизм заканчивался одиноким штырём, который надёжно хранил так нужную всем воду. За недолгое время этот штырёк стал отполированным. Чем его только ни пробовали открутить, но привычных армейских приспособ (автомата и штык ножа) ни у кого не было. Пряха солдатского ремня не годилась, так как её запорный язычок весьма слаб на нажим и пригоден разве что для открывания пивных бутылок.

Полгода дисциплины прошило каждого некоей бережливостью, которая до армии в нас даже и не зарождалась. Все, возжелавшие воды, были аккуратны в её добыче. Поняв, что по-доброму кран не сдастся, я потянул последнего добытчика влаги за погон, а когда он с возмущением выпрямился, ударил кран каблуком сапога. Кран стойко выдержал удар, но труба, на которой он возвышался, чуть отпрянула от меня и тут же получила удар от другого соратника из бывшей дивизии. Озверело пиная и раскачивая трубу из стороны в сторону, мы наконец добились своего. Маленькая струйка, как бы оправдываясь за непокорный кран, стала ржаво освежать основание трубы. Погоняв трубу ещё некоторое время и поняв, что напор невелик, мы принялись ждать, когда вода смоет ржавый осадок трубных внутренностей и начнёт отдавать истинное своё безвкусие.

Ждать пришлось долго – цвет посветлел, но безвкусия мы так и не получили. Вода была тягуче противная, с привкусом медного купороса. Сполоснув лицо и шею, не решившись сполна испить её, я вновь удалился к своим, чтобы принести им благую весть о наличии источника.

Весть о появлении воды облетела аэродром моментально, и разрозненные толпы приняли осмысленно направленное движение. Но возле цели почти каждого ожидало разочарование – отсутствие какой-либо маломальской посудины не позволяло вскипятить воду, чтобы принять её вовнутрь. Полгода всеобщей стерилизации внутренне сковывали порыв жажды – «Не суй в рот чего ни попадя!». Кроме того, мы знали о наличии пантоцида, который шёл в каждой индивидуальной аптечке, но их нам никто не выдал, так как такая надобность при перелёте не подразумевалась. Конечно, нашлись и смелые, которые, отважно поглотив воду, нагло всем улыбались, но на них смотрели как на смертников. Их успокаивало то, что вода была не из ручья или лужи, а из трубы. Но её тягучесть и цвет уже через короткое время наградили «отважных» размягчением организма, называемым в простонародье поносом, а в армии – дристунией.

Оторвавшись от всевидящего ока наших младших командиров, смельчаки потеряли бдительность и проявили себя уже через полчаса. Та часть аэродрома, на которой припарковались наши три Ил 76, была полностью пустынна, некие жидкие строения и небольшая стайка охраняемых военных самолётов типа Миг 25 стояли на противоположном его крае. Пешим ходом идти туда было явно далеко. И если жидкая физиология организмов была изливаема нами на любую поверхность, не покрытую аэродромным бетоном, то с твёрдыми отходами было сложнее. Отсутствие дивизионной газеты, которая была больше востребована в туалете, чем в Ленинской комнате, восполнялось кусками подшивы.

С момента холодного беспокойства ночи до ощутимого подъёма солнца вся равнина была помечена белыми лоскутками, определявшими места минных заграждений. И вот, когда все или почти все вытеснили из себя остатки вчерашнего солдатско-столового обеда, те немногие смельчаки стали назойливо отбегать от пределов взлётно-рулёжных полос. Это были наши первые вестники перемен, которые в скором времени перевернут не только наши судьбы, но и тела. Вода! – это самое страшное зло, так как со знакомства с водой востока и начинается изменение отношения ко всему находящемуся вокруг…

Кроме этих беспрестанно отбегавших смельчаков, все находились в оцепенении, вызванном странной беспризорностью, которой не может быть у десантников. Как устроившееся на отдых стадо коров, мы смотрели в одну сторону – три замёрзшие птицы, прогнув от усталости свои крылья, стояли, не проявляя никаких признаков жизни. От их тел струился пар, источавший последний холод ночного небытия, в их обширных желудках находились те, кто так бесцеремонно высадил нас вчера на это безжизненное плато. Как коротали время запершиеся внутри самолётов лётчики и сопровождавшие нас офицеры, я не знаю, но ещё долгих пять часов самопожирания мы провели в бесцельной маяте ожидания дальнейшего перелёта.

– Это их дрист прошил, – сказал мне тот солдат, которого я оторвал от бестолкового открытия крана.

– В смысле? – Мне нужен был собеседник, но этот аэродром и знание цели нашего последующего прибытия совершенно не располагали к мимолётному общению.

– Смена воды приводит к неизменному дристу. – Десантник был моего роста, с открытым лицом сибиряка. – Меня Андрей зовут.

– Саня. – Я протянул руку, чтобы ухватиться за это пусть маломальское, но всё же нужное для коротания времени общение. – Я из батальона связи.

– А я из разведки. – Его речь ничуть не была прошита гордостью за приобретённую им профессию, которой завидовал каждый из нас.

– Да?! Здорово! – Мой собеседник стал мне вдвойне интересен…

Оторвавшись от своих групп, мы прошлялись с ним по периметру аэродрома все оставшиеся часы ожидания до посадки в самолёты.

Ничего знаменательного, кроме измученных дристунов, уже не происходило. Желание пить было убито совместным разговором, но открывшиеся боковые двери разных самолётов, казалось, разлучают нас навсегда.

– Ну, Саня, давай. – Его лицо выражало явную озабоченность, которую я не разделял. – Там будет трудно, но, если что, меня найдёшь.

– Ну и ты меня не забывай.

По одному, чтобы всех пересчитать, нам приказали подняться на борт своих самолётов. На последней ступеньке каждый делал поворот головы в сторону оставляемой Державы, чтобы запомнить, может навсегда, её малоприветливую часть.

Рёв турбин, молчаливое сопение уснувших в тепле тел и посадка, которая сквозь сон была не ощутима – вот и весь процесс нашего перелёта из прошлого в настоящее, то настоящее, из которого выросло наше сегодняшнее прошлое.

Да, солнце осталось в пределах нашей страны.

Небо, ворвавшееся через открытую рампу, отливало свинцовым безразличием. Краски встречавшей нас местности были тусклыми, почти серыми. Свет, пробившийся из небесной вуали, совершенно не определял времени суток.

Усталость бессонной ночи, умеренное тепло самолёта и воздух, разреженный дыханием четырёхсот человек, сморили сном, который каждого вывел из строя – голова была тяжела, а отсутствие всякой мысли восполнялось свинцом спёртого воздуха.

Строй, который стал организовываться прямо на рулёжной полосе, был непохож на ежедневное торжество утреннего построения в учебном батальоне. У всех без исключения появилась ленца, а походка обрела шаркающую нотку побывавшего в переделках понтонёра^[4]. Каждый спустившийся на эту землю мысленно подписывал с собой договор о вероятном досрочном возвращении в пределы населённого пункта, пожертвовавшего его телом ради целостности Страны, Идеи и Общества, взрастившего его.

– Равняйсь! Смирно! – Майор, стоявший по фронту нашей самолётной команды, был в обычной полевой форме, которую мы не часто, но видели на своих офицерах. – Кр-ру-у-гом!

Строй привычно выполнил команду и застыл, чтобы увидеть причину смены фронта. Ничего необычного: в отдалении, за взлётной полосой загружались два самолёта светло серого цвета, один из которых был с бортовым номером 110.

– Смотрите, солдаты, – голос майора звучал настолько громко, что казалось, будто он кричит прямо в ухо, – отсюда у вас есть три пути.

Мы напряглись, так как информация о перспективах нам была ближе всего – ближе даже той свинцовой тяжести, которая всё ещё сдавливала виски.

– Первый и более желанный для ваших матерей – это возвращение на такой же ласточке, которая вас сюда принесла!

Свинец дрогнул и переплавился в мысль о желанном возвращении домой – к маме!

– Второй, менее привлекательный, но более приемлемый, чем третий – это возвращение вон тем госпитальным самолётом Ан-18 за номером 025!

Борт 025 тронулся с площадки загрузки и стал выруливать в сторону взлётной полосы. Звук его моторов относил ветер и потому, наблюдая за его выворотами, мы слышали третий вариант, предложенный оракулом в виде штабного чина сто третьей воздушно-десантной дивизии ВДВ, дислоцированной в Афганистане.

– Третий вариант, – его слог стал размеренным, если не сказать замедленным, – третий вариант, я надеюсь, из вас…

Он делал тяжёлые паузы, а мы в этих промежутках полностью очищали свои мозги.

– Никто… – голос его стал набирать мощь репродуктора, так как разгонявшийся по взлётке самолёт стал оттягивать все звуки на себя, – не приемлет!!!

Сердце стало бешено биться, напоминая, что оно также участвует в обсуждении предложенного выбора.

– Поэтому я желаю, чтобы вы, впрочем, как и я, никогда не познакомились с «Черным тюльпаном», в который, как вы видите, сейчас загружают гробы.

Каждый принял это откровение по-своему. Лично у меня проявилась нервная встряска основания черепа, которая хоть и была незаметна для окружающих, но для меня с того момента стала ощутимой навсегда.

Пауза, последовавшая за этим откровением, была обусловлена отрывом борта 025, который, пробегая мимо нас, издал такой надрыв звуков, что перекричать его было невозможно.

– Кругом! – Команда прозвучала, когда взлетевший самолёт, забрав с собой вой моторов, рванул вверх, чтобы пулей исчезнуть в серости кабульского неба.

Команду выполняли уже не по-армейски, а как говорится: «Как Бог поссал». Майор этого словно и не заметил, так как привычного десятикратного повторения не последовало.

– Сейчас, сынки, в этот борт загружают три гроба ваших несостоявшихся товарищей. Они все без исключения прилетят в почёт и уважение. Не каждый из них заслуживает то, что ему воздастся, но помните, что ни одна награда не высушит слёз матери, потерявшей сына.

Пауз уже не было, была речь, откровенная, короткая, но вполне значимая.

– Обыденность обстановки, которая вас будет окружать, обманчива, а опасность для каждого реальна. И если вы правильно выберете свой путь, то почёт возможен и при наличии жизни, которую было б неплохо подкрепить отменным здоровьем.

Он закончил свой монолог, но команды «вольно» не дал, и мы, в нарушение уставного порядка, принялись подглядывать за бортом 010, который, приняв ящики, стал закрывать свою ненасытную пасть. Его рампа в отличие от Ил-76 закрывалась быстрее, что наталкивало на мысль о стыдливости выполняемой им работы. Потом он завёл свои винтокрылые моторы и завыл в ожидании дальнейших указаний.

– Равняйсь! Смирно! Равнение на! Право!

С правой стороны подъехала машина, и из неё вышел генерал – лощёный, сбитый и невысокий.

Майор рванул к нему, совершенно не утруждая себя выбиванием строевого шага. Отрапортовав, он сделал положенный шаг в сторону и развернулся по направлению к нам.

– Вольно, – прочитали мы команду по его губам.

Рёв «Чёрного тюльпана» усилился, и все слова и фразы, произносимые в пределах нашей стоянки, были бессмысленны.

– Направо! – Он уже жестом подал команду, и мы, выполнив её, зашагали в сторону далёкого одноэтажного городка, который примостился на окраине огромного аэродрома.

Впрочем, и городка то самого видно не было – был ряд строений, огороженный колючей проволокой, который не давал представления об истинных масштабах армейского стана.