Александр Климов
Венецiанская утопленница
5
Секретарь пишет стихотворение, которое его сиятельство собираются прочесть на свадьбе своей дочери. Криволап пунцового цвета утверждает, что пишет поэзию математически, сочленяя рифмы в цепь логических рассуждений.
Сам губернатор стоит у портрета императора на стене и сравнивает свои и царевы колготы.
– Я говорил вам, как люблю нашего дорогого государя.
Криволап встаёт со стула уже согнутым в поклоне.
– Готов цитировать вас, если понадобится.
– Нет. Не сейчас. Надеюсь, никогда не понадобится.
Губернатор ведёт пальцем вдоль линии монарших сапог.
– Мысль, что государь проявит мелочность при чтении отчёта вверенной мне губернии, – нехороша. Это унизительно для такого великого человека. Какие прекрасные сапоги он носит!
– Его величество сами себе сапоги изволили пошить. Вам угодно заказать пару парадных сапог у государя?
– Упаси бог! – Губернатор бледнеет от одной мысли вступить в царских сапогах во что-нибудь непечатное. – Готова моя ода, Ломоносов?
Поэма исполнена на двух языках. На латыни и на русском. Она будет напечатана в губернской и столичной газете и выделена штрих-рамкой для удобства вырезания. Клочок газетного листа будет висеть в каждом доме – над креслом старой бабушки, над колыбелью безграмотного ребёнка, в спальне молодожёнов, как наставление…
Губернатор размашисто подписывает поэму, ставит на рукописи высокохудожественные кляксы, марает в них пальцы и тщательно обтирает их о бумагу. Потомки не должны сомневаться в авторстве данных строк. Слёзы набегают на глаза его сиятельства. Грустно пишет Криволап. И ведь далеко не бедный человек! Есть чему радоваться.
Секретарь тем временем раскрывает затёртый портфель:
– При вашем предшественнике в городскую управу инкогнито пришли пакет с чертежами и сопроводительная записка от некоего господина N., под которым скрывались великий князь Кирилл Владимирович. Они желали, чтобы по данным чертежам за казённый счёт была сооружена плотина…
– Этот… ваш наклон в прописи…
– Да. – Криволап перебит и весь во внимании к интересу губернатора.
– Вы так смешно буквы ставите. Право. Я сейчас без очков, и всё равно смешно. Вы фамилию по почерку носите?
– Нет, по отцу, ваше сиятельство! «Кривой» не совсем корень нашей фамилии, скорее, это…
– Так что сочинил великий князь? – губернатор откладывает рукопись и принимает благосклонную позу.
Криволап разворачивает на столе чертежи. Пыль и мумии моли поднимаются в воздух. Губернатор вникает в дело – лоб сползает на подбородок. Подан чай для удобства восприятия материала.
– Покойный губернатор прямо не отклонял проект великого князя…
Нынешний губернатор качает головой, мол, как можно!
– До самой отставки чертежи лежали на его рабочем столе. Всегда на виду. Всегда! – Криволап потряс перстом в воздухе, отвернул лицо в сторону и зашёлся нервным кашлем.
– Какое было время! Какие люди! Какая преданность монаршему дому! – губернатор похлопал по спине секретаря пресс-папье. Громадный дог вскочил с лежанки у двери и хватанул зубами ногу Криволапа.
– Какая умница! – умиляется его сиятельство. – Решил, что мы ссоримся, и стал нас разнимать!
И Криволап поощряет пса поглаживаниями, так как губернатор лично брезгует за чаепитием собак гладить.
– В северной части города расположен Девичий источник. Он в вашей собственности. В том году на источнике неизвестные курень поставили. Стали крепкую водку гнать, но в городе быстро их указали, – секретарь говорит, а пёс тиранит беззлобно его ногу.
– Припоминаю что-то…
– Вы принимали самое живое участие в поимке преступников. Дважды выстрелили из браунинга. Имеете медаль. Было сообщение в газете.
– Я был ранен?
– Нет… Но можно об этом известить общественность задним числом.
– Да ну… – супится губернатор. – Когда мне теперь хромать? Да и люди не так сочувствуют старым шрамам, как свежей крови.
– Вы правы. Очень жаль. Это моя вина. В следующий раз вас непременно ранят, – делает запись в блокнот секретарь, прежде чем потерять сознание.
– И пусть куда-нибудь в лицо! – уже слабо слышит Криволап сквозь возникшую вату в ушах. – Бисмарк, пошёл вон в будку!
Губернатор меряет свою талию и окружность одноглазого адмирала Нельсона на портрете в окружении фрегатов британского флота.
– Девичий источник запрудить… – мурлычет губернатор.
– Проект тем менее не рентабелен. В чертежах множество грубых ошибок. А сама плотина обойдётся казне в 100 000 рублей золотом.
Губернатор презрительно хмыкает.
– Наполеон не считал 100 000 цифрой. Вы читали об этом?
– Сейчас прочту!
Криволап снимает с полки историческую монографию. Водружает на нос очки. Читает вслух воспоминания маршала Мюрата о расточительности императора Франции. Губернатор слушает и удивляется. Он так давно это знает, что имеет право забыть.
– Есть мнение, – Криволап ставит книгу на полку, – что строительство плотины вполне объяснило бы самым подозрительным и мелочным писарям-счетоводам, на что израсходованы крупные казённые средства.
– Так и не возникло бы разговоров… – Губернатору нравится идея, но не нравится, что она не его.
– Только положительного толка. – Криволап быстро отыскивает нужное ему место в заранее подготовленном томе. – «Рвение приветствуется в слуге государевом!» – дальше говорит от себя: – Будет отмечена скромность исполнителя в том, что он – не афишируя своих трудностей, приступил к сложнейшему строительству и при этом был вынужден терпеть нападки клеветников и завистников. Так, кажется, вы всегда мне внушали…
– Чувствуется исторический момент. Напишите мне об этом.
Подчинённый записывает умные мысли руководителя. Тщательно выводит каждую букву, следит за наклоном.
Губернатор у окна. Рисует на стекле рожицы. Решает следующее:
– Строить – нужны деньги.
– Строить нет нужды, – секретарь обволакивает губернатора. – Достаточно будет декорировать Девичий источник бутафориями и доложить в Петербург о готовом строительстве. А к донесению фотографии и финансовый отчёт.
Губернатор поднимает стакан с горячим чаем ко рту. Стекло стучит по зубам. Ощущение, будто бы в пищеводе обильный снегопад вулканическими головешками.
– Отныне пусть чертежи лежат на моём столе.
Криволап сгибается подобострастно в три погибели и выходит из кабинета спиной вперёд. Он безошибочно маневрирует среди мебели и дремлющего Бисмарка. Треск ткани слышен – так сильно выпирает позвоночник из сюртука. Секретарь не сказал губернатору, что работы на Девичьем источнике начаты два дня тому.
6
– В трактир!
Извозчик обмирает и становится похож на собственную лошадь.
– Что вы, барышня…
– Немедленно! – приказывает барышня и показывает серебряный рубль.
Вид денег отрезвляет извозчика и его лошадь.
– В какой?
– В какой? – переспрашивает барышня.
«Боже, как глупо! Ведь это совершенно чужой мне человек. И он, наверное, будет думать, что у меня к нему чувства! Будет целовать мне руки, колоть их усами! Но Венеция… Знать бы ещё, чем она так хороша…»
Час тому Анастасия подслушала не касавшийся её разговор. Сделала она это очень профессионально, как умели делать все воспитанницы мадам в пансионе. Секретарь её отца оплачивал счета моряка в трактире и вдруг спросил у невидимого собеседника:
– А нельзя ли, чтобы его пьяные случайно зарезали?
– Что вы! У нас архиерей обедает. Как можно!
– Добавляйте ему в коньяк с этого дня по чайной ложке мышьяк. Очень полезно в некоторых случаях.
– В каких случаях?
В ответ зашелестели казначейские облигации.
– Будет исполнено! Слушаю-с! – щёлкнули каблуки невидимки.
– Простите, барышня… Вы ехать будете? – извозчик со страхом поглядывает на окна особняка. Губернатор такой человек, что может на всю жизнь обидеть без причины, а за разговор с дочерью ещё и лошади достанется.
– Вы знаете, где варяг сейчас? – барышня краснеет.
– А кто же не знает! – извозчик улыбается всеми зубами, а их у него на пару с лошадью тридцать три. – Вас с ветерком, с бубенчиками доставить?
– С ветерком, – барышня проворно поднимается в коляску, – но без бубенчиков.
Лошадь понимающе кивает.
7
Санкт-Петербург ждёт добрых вестей. Хмурые недовольные лица преобладают в обществе. Светлых улыбающихся прохожих задерживает полиция и долго беседует с ними о причинах хорошего настроения.
Государь прекратил ежевечерние прогулки в парке – опасаясь бомбы под ноги. Начальник караула уговаривал его посещать балкон хоть изредка. Но он не хочет вообще никуда выходить, ссылаясь на общую занятость и слабое недомогание. Статистов, прогуливающихся под балконом и изображающих преданный народ, пока отпустили играть в театре французских люмпенов.
Министр иностранных дел говорит о необходимости мира с Японией. Государь плавит оконное стекло взглядом. Министр финансов монотонно читает отчёт, изредка он прерывается, чтобы прочистить горло, и возобновляет чтение с неприятной государю настойчивостью.
В саду играют дети. Два мальчика. Один из них его сын. Он не знает, кто точно. Отличная работа гримёра. Государь взмахивает рукой. И тут же мысленно казнит себя за это. Скрещивает руки за спиной и отступает от окна за стену. Генерал, прибывший с театра военных событий в Корее, читает с листа бесконечные столбцы цифр. Убитые. Раненые. Пропавшие без вести. Цифры! Государь оборачивает к командующему романовское лицо.
Цифры государь не любит больше всего. Есть перечень, чего не любит государь. Он хранится у начальника секретной полиции. Цифры – первые в списке.
Командующий читает во взгляде государя, что его доклад внимательно оценен императором России, проанализирован, и единственно верная в текущей ситуации реакция явится в точное время.
– У вас красивый почерк? – государь указывает командующему на его место.
Генерал скромничает и разглядывает почерк адъютанта в своих бумагах. Государь заглядывает в бумагу и удовлетворённо кивает.
– Возьмите чистый лист и начинайте с абзаца: «Дорогой кузен Вилли!». Написали?
Командующий ставит кляксу и ищет пистолет, чтобы выстрелить себе в голову. Государь протягивает ему новый лист.
– Ну что вы! Это же не поле сражения. Попробуйте ещё раз. «Дорогой мой кузен Вилли!»
Генерал пишет и боится от усердия проткнуть пером бумагу. На его боку нервно звенит сабля в ножнах. Государь диктует:
«Дорогой кузен Вилли, помнишь, ты говорил, что Костик взял твои чертежи и не вернул…»
8
Отец Никанор помнил безошибочно дни рождения своих внуков, знал их вес, рост, цвет глаз, запах и привычки. Имена иногда путал.
Самый младший назван в честь деда – Никанором. Это маленький дерзкий воробей с самомнением сокола. По рождению считался недоношенным, и дед всё ещё считает его половинкой от нормального человека.
Батюшка забрал внука у золовки ещё до того, как она очнулась от двухдневных родов. Вытирал ребёнка своей рубахой, пока нёс в церковь. Мальчик был синий и слабо, но методично мяукал.
Дед люльку с внуком качал – в стенку билась. Штукатурка оббивалась. На стене с той поры вмятина, которую в большой семье заделать некому. Люлька была перевешена в деревянную комнату. Шума стало больше. Младший Никанор быстро научился ногами удар тормозить.
Отец Никанор воспринял это как должное и завёл внуку кота с дурной привычкой воровать из тарелки. В августе мальчик сам ловил мух на лету и заставлял кота их есть.
Тогда дедушка купил мальчику серого волчонка. Зверёныш гонял Никанорку по комнате и кусал за лодыжки, если тот ленился перепрыгивать через табуретки. В два года человеческий детёныш научился усыплять волка взглядом.
Кормил священник внука всё это время тремя продуктами – мёдом, молоком и маком.
Весь день Никаноры вместе. Дома и на пасеке, в саду и на реке. И в городе их на любой улице встретить можно.
Прогуливается дед с внуком под руку вдвоём и тихо беседуют. Прохожим нравится улыбаться им. Отец Никанор благословляет прохожих. Он знает достаточно о каждом, чтобы взять его душу. Насущной надобности нет. Ни раю, ни аду святой отец не служит.
Отец Никанор верный пёс клана Кога – поклявшийся вечно служить императору Японии.
Раз в месяц он выпускает белого голубя из клетки. На лапке птицы нефритовое кольцо. В кольце письмо. В письме отчёт о жизни города и его тайнах – военных, светских и мирских.
Пятьдесят один год отец Никанор отправляет сообщения в пустоту.
За все эти годы он ни разу не получил ответ. Птицы улетали, чтобы никогда не возвращаться. Наверное, они возвращались в голубятню своего первого хозяина, или их убивали царские соколы.
Священник разуверился, что существует Страна восходящего солнца и что она не явилась его детским бредом.
Слава богу, началась война.
9
Пьяные начали попадаться ещё за два квартала до трактира. Извозчик привычно лавировал лошадью между качающимися телами. Мужик в треухе ухватил лошадь под уздцы и был протащен ей три метра. Животное чуть не задохнулось от дыхания человека.
Лица местных женщин были ярче, чем самцы уток мандаринок в брачный период. Многие показывали ноги и грудь прохожим. И то и другое было грязным, но демонстрировались они не ради куска мыла.
Барышня закрылась воротом пальто от посторонних взглядов, и всё равно в её адрес долетело несколько предложений со всеми анатомическими подробностями. Извозчик поднял откидной верх и намекнул, что за безопасность пятак надо будет добавить.
За квартал до цели изменился дух города. Здесь он был горячий, гнилостно-сладкий. Буквально лип к телу.
Стены лачуг были покрыты зелёной слизью, медленно стекающей и увлекающей за собой мёртвых насекомых.
Мостовая собирала на себя все нечистоты и манила спившихся, как постель клопов.
Песня летела из окон трактира – герои знают, что скоро умрут, и наплясаться не могут.
В «Козье болото» беспрерывно кто-то входил. Выходили очень редко, и то на мгновение – заорать дурным голосом, упасть лицом вниз и полежать, получить или дать в морду, чаще и то и другое.
Барышня вошла в легендарный трактир «Козье болото». Вокруг, избегая её света, пустился в пляс гармонист, но быстро сбился, споткнулся и не посмел играть дальше.
Анастасия до сегодняшнего вечера пьяных видела только однажды. Учитель сольфеджо месье Жан позволил себе за обедом неразбавленный бокал вина и тихо напел первый куплет «Марсельезы» в присутствии самой мадам директрисы, вынужденной закрыться веером от смущения. Скандал был по меркам пансиона грандиозный.
Нынче же мадам директриса заклеила бы себе глаза лейкопластырем, а уши воском закапала.
Трактирщик наполнял кружку пойлом и толкал в темноту, которой заканчивалась буфетная стойка. Куча полуголых тел копошилась на полу, сражаясь за выпивку. Победителю доставалась пара глотков, больше половины становилось лужей, из которой не брезговали пить проигравшие.
– Я ищу господина Готтоффа. – Анастасия не поняла – произнесла она это вслух или только громко подумала.
Трактирщик окаменел.
Во тьме буфета тоже всё стихло.
Городовой возник трезвым и в форме. Он разметал всех по углам одними усами и замер, ожидая приказа. На его глазах выступили слёзы искреннего смущения.
Барышня повторила вопрос чуть-чуть громче.
Её провели во второй зал…
Здесь две пожилые цыганки лет двадцати – катали по полу моряка на колёсиках. Тележка жалобно скрипела. Чай Готтофф спал. Его голова болталась из стороны в сторону с чуть слышным хрустом.
Анастасия замерла при входе, как когда-то на пороге кунсткамеры с уродцами. Студёный сквозняк ударил ей в грудь. Сердце остановилось без предупреждения.
Цыганка обернулась на барышню, и тележка с инвалидом врезалась в стену.
Бух!
Стена стоит.
Моряк и барышня – оба лежат без сознания, с первого взгляда.
Его просто подняли, а над ней совет держали и всё же прикасаться не решились.
Готтофф, проснувшись, объехал совет на своей колымаге и плеснул в лицо барышни воды.
Визг выбил стёкла в окнах ближайших домов.
Анастасия вскочила, как кошка. Она зашипела и выпустила когти от ненавистной воды.
Когда об её водобоязни узнали в пансионе – Анастасию насильно окунули в бассейн. Она не сопротивлялась, не вырывалась. Просто по окончанию водных процедур слегла и два месяца умирала в своей комнате. Фрукты гнили в её корзинке. Цветы усохли. Насекомые ушли искать здоровой атмосферы.
Мадам директриса приказала её одноклассницам повторить процедуру.
Утром никто из принимавших участие в экзекуции не смог встать с кровати – Анастасия привязала девочек их собственными волосами к спинкам кроватей и запустила в спальню крысу.
Директриса избежала расправы только потому, что носила парик. Он был публично сорван Анастасией, чтобы доказать всем воспитанницам, что если бы у мадам были волосы – она от мести не ушла бы. Два раза! На бис она сорвала парик, когда мадам сломала об её пальчики указку и послала дворника за розгами. Ведьма плешивая… На стене пансиона появилась надпись об этом и ниже подпись барышни.…
Почтальон принёс очередной чек от господина губернатора, и Анастасию оставили в покое.
Девочки шептались, что она купается до восхода солнца росой в траве, а зимой ловит голой кожей снежинки.
– Коньяк! У неё шок, – Готтофф обернулся к стойке.
– Коньяк? – Трактирщик напрягся каждой мышцей.
Барышня заметно побледнела, но нашла в себе силы утвердительно кивнуть.
– Я слышала, у вас отменный коньяк. Будьте любезны!
Трактирщик взял бутыль, предназначавшуюся для моряка, и по капле стал цедить яд в рюмку. Тихо звенело гранёное стекло – руки дрожали. Он ухватился рукой за стойку с бутылками, и она опасно накренилась… Бутылки посыпались с полок, как первый снег в ноябре. Стойка рухнула. Стекло и капли вина изукрасили довольное лицо трактирщика. Он искренне перекрестился и, еле скрывая радость в голосе, пропел:
– Прошу извинить, барышня, всё вино вышло!
Обвёл руками трактир и трагично добавил:
– Трактир закрывается. Прошу всех на выход!
И тут началась настоящая драка.
10
Во рту собирается грязная жижа. Страшно слово сказать. Она смотрит на него и не падает в обморок. Храбрая девушка. Одним его присутствием можно прокоптить килограмм скумбрии. Он глядит на неё снизу вверх и хочет, чтобы так выглядела его смерть.
В воздухе летают обломки мебели и ошмётки одежды.
Кто-то бросил балалаечника – тот летит и музицирует.
Городовой одним ударом укладывает человека спать. Полицейский счастлив, когда чувствует себя при деле.
Трактирщик стоически переносит погром. Бояться нечего, и он провоцирует дерущихся своим невозмутимым видом. Он уже посчитал в уме все расходы и понял, что при любом раскладе остаётся в плюсе, в отличие от страховой компании.
Депутаты покидают помещение гуськом. Их прикрывают портфели и провожают тёмные личности, и непонятно они будут их защищать или грабить.
Были и сознательные. Они грозились позвать попа, про муки адовы беснующимся рассказывать. Побежал было один к отцу Никанору. Да попал под лошадь. Извозчик поставил её у входа в трактир, и она у всех прохожих спрашивала овса, а кто не отвечал или иначе как грубил, то она копытом била по темени.
11
Чёрный шрифт дороги марает душу путника. Готтофф выгребал через лужи, мимо мостков, лавировал среди нокаутированных тел.
Анастасия шла немного впереди. Её влёк чистый воздух.
За поворотом открылась река, и это её чистое дыхание сдуло трактирную вонь.
Барышня обратилась наконец-то к Готтоффу.
– Нам надо с вами объясниться.
Чай Готтофф по-дворняжьи крутился под деревом, ища себе незаметного места. Было стыдно за свой вид, а она ещё на «вы» к нему обратилась…
Все мужчины смотрят на неё. Уставятся и губами шевелят, причмокивая. К ней ни одно слово не может приклеиться. Смиренна, как монахиня, и грустна глазами, но когда ходит – танцует бёдрами. За таких женщин в древности города вырезали.
Рядом с ней каждый метр – испытание силы духа. А какими камнями можно украсить серьги, чтобы они хоть не сильно врали при чистоте её глаз!
Готтофф хотел умереть. Трагично. Просто сейчас. Что-нибудь из Шекспира, например, кровь горлом или шальная пуля – наповал. Только бы сию минуту, пока она рядом, второго шанса может и не быть.
Он кашлянул. На губе капля крови. Ещё кашлянул. И ещё капля. Она подала ему СВОЙ платок. Чай зажал платок в руке и следующий порыв кашля сдержал.
– Это у вас от мышьяка. Вы слабы. И наверное, умрёте.
Барышня присела на скамью и начала вдоветь.
– И вы хотели, чтобы я вышла за вас замуж? За негритянского зомби? Зачем вы мне мёртвый? Странная честь – быть невестой мёртвого героя.
Готтофф вытер лицо незаметно от барышни рукавом, а платок спрятал, прежде украдкой понюхав.
– Отец даёт мне в приданое дом в Венеции. Вы даже не представляете, где это!
– Отчего же! – Моряк первый раз после Кореи блеснул глазами. – Были мы в Венеции. Сырой городишко.
– Что?! – Барышня отнесла эти слова к лживой дерзости и мысленно пожелала Готтоффу крысу в пижаму.
– Крейсер наш дважды заходил в их порт.
– Кому это интересно?
Чай не знал, кому.
– Вы вообще понимаете, о чём идёт речь? Меня выдают за калеку, только чтобы народ полюбил моего папа.
– Противно…
– Да нет, – Анастасия пожала плечами. – Я стану независимой. Матушка завещала мне процент в горной металлургии. Я тут же уеду.
– В Венецию?
– На чёрта мне сдалась ваша Венеция?! Я ненавижу воду. – Она закинула ногу на ногу. – Дайте папиросу!
Готтофф замялся.
– Я не курю…
Девушка, сдерживая злобный смех, взглянула на него и исколола речью:
– Говорили бы про вас: нету ног, зато дымит, как пароход!
Моряк перехотел умирать при ней.
– Наш боцман говорил, что курят только те барышни…
Анастасия вспыхнула.
– Я вас оставлю, если только вы посмеете произнести это вслух!
Варяг разозлился и берегов не видел.
– Так вот. Только те барышни, что себя продают!
Она встала и быстрым шагом пошла прочь. Готтофф погнался за ней, лопоча извинения и божась. Барышня побежала. Чай чувствовал, как теряет кожу на ладонях в погоне за девушкой.
За углом блеснула река. Анастасия резко отвернулась от воды с еле сдерживаемой дрожью ужаса.
– Я не девка. Просто если я останусь здесь, то точно умру.
Подумала и добавила:
– Или утону, или растаю.