Александр Эртель
Земец
Тут он торопливо бросил папиросу и хотел было подняться, но поглядел на меня и нерешительно сказал:
– Митюх! Окороти-ка мерина-то, ведь это он на господские луга попер…
Митюха, коренастый малый с рябым и сонным лицом, не спеша повернул свою толстую шею и, взглянув туда, где едва белелся серый мерин, проронил сквозь зубы:
– Небось не объест, – луга-то у них, знаем, какие…
– Он небось у нашего брата луга-то оттягал!.. Пора их, дьяволов, обничтожить!.. Их не токмо луга, самих бы, чертей… – хором подкрепили внуки Митюху.
Онисим хотел что-то сказать, но развел руками, плюнул и побежал за мерином.
А мне хотелось решить вопрос, бесконечно интересовавший меня.
– Нет ли близко жилья тут ночевать бы мне? – спросил я.
– Жилья как не быть – есть… Жигулевка есть… – нехотя ответил один из ребят после некоторого молчания.
– Так не проводит ли меня кто-нибудь из вас, а? Я бы заплатил.
Парни снова помолчали, и уже несколько спустя один из них нерешительно произнес:
– Кто ее знает, как проводить-то… Темень, волки ее ешь…
– Небось дед проводит; он рад, – насмешливо подхватил другой, – ему ежели подлизаться: – он провалиться готов! Его хлебом не корми.
– Падок до господишек, – кратко отозвался третий и посмаковал кашицу.
– Что ж, пущай! Человек он преклонный, пущай его! – произнес первый в более благодушном тоне и затем закричал навстречу Онисиму:
– Дедушка! Проводи вот барина в Жигулевку! Он угощенье тебе поставит… Он говорит: заплачу… Ступай!
– Эх вы! – с пренебрежением отозвался Онисим. – Ребята вы молодые, а чуть что – дедушка! Я, брат, провожу!.. Я не токмо в Жигулевку, я куда хочешь провожу… Только я в Жигулевке ночую. У целовальника ночую. Он меня знает. Он летось у Марка Панфилыча ноги целует, – в острог ему выходило, а я с барыней сижу да чаек попиваю, хе-хе-хе!.. Он меня почитает.
Мы собрались. Онисим солидно и крепко подтянул кушак и степенно расправил бороду. В его руках очутилась щегольская яблоневая палочка. Подошед к дрожкам, он важно и медлительно сел сзади меня и многозначительно произнес, поглаживая бороду:
– Ну, слушайте, ребята: вставать раньше. День жаркий, зорькой самая пахота. Ты, Васька, подвои опусти: мелка у тебя борозда. Опусти подвои. Сивой кобыле под седелку стельку подложи. Да палицы-то поберегайте! Палицы стальные, вы их и поберегайте. Ну, жеребчишка пускай борону затылком таскает – ему способней затылком ее. Лошадь она молодая, нужно ее поберегать!
Внуки с явным нетерпением внимали внушениям Онисима. Один даже воскликнул: «Э, уж будет бы…» – и присовокупил к тому еще довольно едкое словцо, но Онисим до конца сохранил невозмутимость.
– Я подойду ужо! Послежу… Старайтесь! – серьезно заключил он свою реплику.
Мы тронулись и внезапно очутились во тьме. Кобыла недовольно фыркнула. Колеса беспокойно запрыгали по пашне. Онисим осенил себя размашистым крестом и внушительно крякнул.
– Никак нельзя без страху! – сказал он, когда уж мы далеко отъехали от костра.
Я промолчал.
– Без страху по нонешним временам никак невозможно, – повторил он настоятельно.
– Отчего же?
– Народ ноне стал отчаянный. Ноне такой стал народ – не подходи к нему. Зверь народ. Ни совести в них, ни страху. Вы вот, позвольте посмотреть, внуки мои, – известно, я слежу, я наблюдаю, – но только, не будь меня, тебе бы пришлось бы в поле заночевать. Малый молодой, он об чем теперь думает? Ему было бы одно теперь: как-никак барина изобидеть. Я вам про себя скажу. Меня господа знают. Заехал как-то ко мне мировой. (Я житель хороший; я принять могу; кабы не далеко, я бы тебя принял, – далеко.) Ну, заехал он, а Васька идет мимо, – шапки не ломает, а? Я говорю ему после: «Что ж ты, говорю, Васька, об себе думаешь, что ты шапку, собачий сын, не ломаешь?..» – Эх, лучше и не говорить!..
