Александр Эртель
Мое знакомство с Батуриным
Батурин был близкий мне человек. Теперь он умер. Перед смертью он писал мне и просил меня издать его записки. И, странное дело, человек в высшей степени скромный, он просил при отдельном издании поместить его биографию. Вот уж задача-то неблагодарная… «Я, – говорит, – хочу, чтобы видели, почему от бодрых восклицаний во вкусе Левитова я пришел к пессимизму „Идиллии“ и „Аддио“, и почему вообще я разметал свои силы и дошел до Ментоны. Все это вы поясните». Странная и, повторяю, неблагодарная задача. Внешние факты из жизни Батурина таковы: происходил из дворян (хотя бабка его и была крепостная); ценза не имел; хозяйничал плохо (мужики его ужасно надували); курса в университете не кончил; женат не был… Вот. Разве добавить к этому, что любил деревню и до конца дней своих бредил степью? Так это и без того видно.
Записки свои он начал вести в Петербурге, куда занесли его некоторые обстоятельства на целый год. «Особенно скверно мне там было в апреле, – говорил он, – такая тоска забрала меня тогда и до того взманила степь, что я не выдержал и взялся за перо». Позже, по приезде в деревню, это уже сделалось привычкой. Вообще нужно сказать, человек он был глубоко почвенный и к земле своей пришит был крепко. Это с одной стороны. Но с другой – эта земля мучила и терзала его неусыпно. Он всегда с завистью говорил о сороковых и шестидесятых годах. «Счастливые люди жили в те годы!» – часто восклицал он, обыкновенно вздыхая при этом. «Чем же они счастливы-то, Николай Васильевич?» – спрошу, бывало, я. «А тем счастливы, – скажет, – вера в них была, цельность была, врага они ясно видели, идеалы свои ощупывали руками… А теперь что, – мы теперь точно мужик: стащили с него барина, он и не знает, кто его за горло душит». Ясность отношений исчезла; суматоха какая-то всюду, путаница, абракадабра… И напрасно я напоминал ему идеалы, ясные как кристалл; он с тихою печалью улыбался. «Да, они ясны, – говорил он. – Но это – ясность теории, ясность вычислений арифметических. Они ясны до той поры, пока жизнь не затуманит и не загрязнит их… Вот погодите, насмотритесь, может быть. Все захватает своими нечистыми руками эта проклятая, эта изолгавшаяся жизнь, и в конце концов получатся пятна, не более…» И он в унынии поникал головою. Иногда же злился, обзывал меня Маниловым и уподоблял идеалы тульским самоварам, что до тех пор и блестят, пока новы, а чуть попадут в руки кухарки – и конец их блистанию. Вообще он легко поддавался желчи.
