Александр Эртель
Жадный мужик
VII
– Надо нам малого женить, – говорит Иван своей бабе.
Согласна и баба; ратнице попритчилось: как муж помер, словно свечка стала таять, ребятишки все мелюзга, тяжело ей одной домом править, не способно. Купили боровка; стали смекать, откуда денег добыть на свадьбу. Свез Иван на базар четыре воза ржи да овса семнадцать четвертей, выручил деньги отдал, что причиталось оброку, купил соли, купил рукавицы, купил по платку бабам, – осталось у него пять целковых. Мало на свадьбу. Поговорили они с бабой и решили так: Ермилу женить, а Иван поблизости заложится к чужому барину, проживет у него зиму в работниках. Стали Ермилу пытать. Зачала Иванова баба вздыхать, на жизнь на свою роптаться.
– Все мои косточки, – говорит, – изныли от работы. Корову подои, борову замеси, мужиков обряди, ребят накорми. Выйдешь в поле вязать, разве угоняешься за двумя крюками; невестка хворая, какая от нее работа. Стадо пригонит – некому скотину встретить. Петровками куцую ярку насилу разыскали, все село, почитай, обегали за каторжной. Молчит Ермил, будто и не его дело. Послушает-послушает Иван, поведет и сам речь обиняком.
– Не способно одной бабе, – скажет, – неуправка.
А Ермил об одном думает: «Зачнется теперь у купца ссыпка, пропасть он денег награбит. Год хороший, праздники подошли, оброк выгоняют: мужики так и попрут на базар, так вал валом и повалят. Эх, кабы мне деньги!»
Видит Иван, что у Ермила уши заткнуты, говорит ему напрямки:
– Ты бы, Ермил, поопасался маленько. Бабе не надорваться. Год хороший, надо бы и сватов засылать. Есть что ли на примете? Вот Дунька Павликова – куда работяща девка.
Ермил потупился в землю, молчит.
– Чего груши-то околачивать, – говорит Иван, – ты малый в поре: двадцать третий год с Егорья пойдет. Телок порядочный. Я как-никак проживу зиму в людях, а ты женись. Небось всякая пойдет. Мы не какие-нибудь. Скотина есть, вот борова кормим, муки до новины за глаза хватит.
Тряхнул Ермил висками, скосил глаза и говорит:
– Я, – говорит, – к купцу пойду.
– За каким рожном?
– Жить.
Осерчал Иван и не нашел что сказать. Плюнул, схватил шапку, пошел, сел на завалинку – сидит, глядит на улицу.
Тем местом собрал Ермил свой обряд, вздел сапоги-вытяжки, выломил палку, говорит Ивану:
– Я пойду. Коли нужны деньги – накажи с мужиками. Али сам приедешь?
Взяло Ивана зло. Отвернулся он, хоть бы слово Ермилу.
Иванова баба посконь на гумне стлала. Отыскал ее Ермил.
– Прощай, – говорит, – невестка!
Увидала она его с мешком да с палкой, вытаращила глаза, побежала к мужу.
– Аль вы поругались? – кричит. – Куда Ермил-то собрался? Что вы, черти, белены, что ль, объелись, пропасти на вас нету. Жили, жили все ладно, мирно, а тут – на-ко!
– Пускай! – говорит Иван. – Ему хлеб мужицкий горек. Пускай сладкого попытает. Так-то оно лучше.
Однако баба урезонила Ермила: остался он на покров. Отгуляли праздник, не стал Иван перечить малому: запряг мерина, отвез Ермила в город.
VIII
И пошло все по-старому. С мужиками Ермил грызется, кули зашивает, купцу угождает всячески. Способно ему в этих делах. Словно рыба в воде хвостом виляет.
Видит купец, ссыпает Ермил рожь и отмечает вес цифрами.
– Аль, – говорит, – научился?
Ухмыляется Ермил.
– Так точно, – говорит, – ваше степенство. Я и слова писать могу.
Посмотрел, посмотрел купец. Набавил ему два целковых в месяц.
– Старайся, – говорит, – труды твои за мной не пропадут.
И прожил Ермил у купца зиму, прожил лето, осень пришла, сровнялся круглый год его житью. Остался он на другую зиму. Иван перемогся, махнул рукой на Ермила, принанял работника.
И чем больше живет Ермил у купца, тем все больше разгорается.
Спит он и видит, как бы ему разбогатеть. И так, и этак ломает голову. «Только бы начать мне, – думает, – только бы мне сотняжку какую наковырять; а уж там я пойду, с сотней-то я наворочаю делов». И смотрит он – иные молодцы прихватывают у хозяев, достают себе денег на баловство: то лишний расход покажут, то сбудут из амбара хлеб на сторону. Сбивают и Ермила на такие дела. Ермил подумал, – не вошел в согласие с молодцами. «Буду я, – думает, – с ними заодно – делиться придется, им на баловство деньги нужны, мне – на торговлю. Сем-ка, я один попробую…» И вошел он в большую зависть; приспособил человека, начал овес ему сбывать от хозяйских лошадей. Переправил мешок, улучил время, пошел за деньгами.
– Какие тебе деньги? – говорит человек.
– Аль не знаешь какие? За овес!
– Ты его сеял, овес-то?
– Я хоть не сеял, а деньги подай!
– А в острог хочешь?
Испугался Ермил – закаялся воровать.
Пришла зима, опять его купец за кучера начал сажать с собой. Ездит по базарам, по господам, нонче тут поживут дня три, завтра – там. Купеческие обозы день и ночь волокутся в город. Ермил из сил выбивается. Встанет чуть свет, лошадей напоит, овса засыплет, отопрет амбар, меры изнутри кирпичом вычистит, весы приладит. Купец напьется чаю и пойдет по базару; сторгует у мужика хлеб, напишет мелом на спине цену и отошлет к амбару. А там уж Ермил знает свое дело.
И все бы хорошо, только сосет червь Ермила, хочется ему разбогатеть. Думал он сперва, что поверит ему купец расчет делать, и придумал так: «Возьму от купца деньги, схороню где-нибудь в потаенном месте, скажу – обронил». Однако боялся купец, что Ермил прошибается в счете, не доверял ему денег.
Думал Ермил с мужиками как-нибудь съякшаться – страшно. Начнут кули набивать, окажется провес, засудит его купец. Да и мужики неизвестные, – как на них положиться? Так до поры до времени ничего и не удалось Ермилу.
IX
Вот раз едут они дорогой. Небо белое, поле белое, по бокам вешки натыканы, подреза визжат. Скучно сделалось купцу. Запахнул он шубу, прилег на подушку, заснул. Глядит Ермил, видит – кругом чистое поле. По сугробам поземка крутится, облака низкие, пухлявые, снежок перепархивает. Купец выставил брюхо; лежит навзничь, свистит носом. Подумал Ермил, и страшно ему сделалось своих мыслей. Прыгнул он из саней, пустил лошадей шагом, а сам пошел за санями.
И думает: «Много денег с купцом. Ежели взять сотни три или четыре, и не хватится, пожалуй. А хватится дома, подумает, что прочелся». Крепко спит купец.
Зябко стало Ермиле. Пустил он лошадей рысцой – дорога ровная, гладкая, – бежит следом за санями, а сердце так и колотится в нем, так и бьется. Застилает ему жадность глаза. Сверлят в голове дурные мысли. «Такого случая ждать не дождаться, – думает, – спит как убитый, и не опомнится, как вытащу деньги». И сделался Ермил из лица угрюмый, злой. Приостановил маленько лошадей, вскочил на сани, полез к купцу за пазуху.
Очнулся купец, глянул на Ермила, обомлел.
– Что ты, – говорит, – пес, затеял?
Не вспомнил себя малый. Затряслись у него руки, помутилось в глазах, схватил он подушку и накинул на купца. Брыкнул купец раз, брыкнул другой, затрепыхался, – задохся. Испугался Ермил. Отнял подушку, видит – глаза у купца кровью налились, жилы вспыхнули, щеки синие, рот разинут – задохся до смерти.
Что тут делать? Глянул он, видит – кругом чистое поле. Лошади плетутся себе шажком, гужи скрипят, подреза визжат, снежком перепархивает. Все тихо. Полез Ермил к купцу за пазуху, вытащил деньги, отобрал пачку, которая потолще, отворотил лубок в санях, запихнул туда пачку, а бумажник опять купцу за пазуху положил. И погнал в город.
X
В городе сделалась большая тревога. Призвали Ермила, стали его тягать.
Только видят – помер купец ударом, денег с ним оказалось много – сколько-то тысяч. Начали было смекать: нет ли недостачи какой; бились, бились, записи настоящей у купца нет, колесо большое, и вышло так, что еще лишки оказались в деньгах. С тем и бросили.
И отпустили Ермила.
По весне купчиха собрала долги, продала хлеб, молодцов распустила. Порешила торговлю. Пришел Ермил за расчетом.
– Ты бы в кучерах у меня оставался, – говорит купчиха, – лошадей-то я других заведу, хороших. В пролетке будешь меня возить.
– Никак невозможно. Брат серчает, велит сходить. У нас пахота, сев.
– Да ты ее брось, пахоту-то. Я тобой довольна. Ты малый тямкой. И с покойником ты езжал. Оставайся.
Отказался Ермил.
– Нам, – говорит, – по крестьянству никак невозможно. У нас земля.
– Ну, как знаешь.
Вынула рублевку, дала.
– Поминай, – говорит, – покойника.
А сама думает: «У другого бы, глядишь, згинули денежки, а он малый с совестью, все в целости доставил». Потом подочла, что ему следовало из жалованья, отдала и отпустила.
Дождался Ермил ночи, слазил на сеновал, вынул из потайного места пачку с деньгами, засунул за голенище, закинул мешок за спину и пошел в село.
И повел он дело свое очень тонко. Деньги схоронил. Работал по-прежнему, от брата не отставал в работе. И все думал, как бы ему извернуться, темные деньги оказать, в оборот их пустить, в торговлю. И видит – растет у кабатчика дочь; девка дурная из себя, неаккуратная, злая, сидит день-деньской на крыльце, орехи щелкает, а войдет в избу – работнице проходу не дает, все лается.
У Ермила свои мысли. Ему до этого дела нет, что плохая девка. Повадился он ходить мимо кабака. Ноне пройдет словечко обронит, завтра – обронит. Девка и не смотрит на него. Знает, что малый из крестьянской семьи, радости мало с ним связываться. У ней в голове женихи полированные: поповичи, писаря.
Видит Ермил – не берут его подходы, улучил время, пришел в кабак. Кабатчик был вострый мужик, сметливый, наметался на своем деле. Увидел Ермила, удивился: никогда Ермил в кабак не захаживал. Однако вида не показал.
– Чего тебе? – говорит.
Огляделся малый, видит – людей в кабаке нет.
– Я к тебе, – говорит, – Петрович, за большим делом!
– За каким таким?
– Отдай за меня Анфису.
Выпучил глаза кабатчик и говорит:
– Ты, малый, в уме? Поди проспись.
Ермил не сробел.
– Ты, – говорит, – поезжай в город, собери обо мне слухи. Я всякое дело могу по торговой части. Хлеб ли ссыпать, аль опять купить, али другое что. Я грамотный. Что записать, что сложить на счетах – я все могу.
Сидит кабатчик, перебирает по столу пальцами, глядит на Ермила, усмехается во весь рот.
– Толкуй, толкуй, – говорит, – мне такой потехи давно не было.
Огляделся Ермил по сторонам, пригнулся к кабатчику и шепчет:
– А коли у меня деньги. Коли я тебя со всем потрохом куплю, если на то пошло.
Кабатчик так и вскинулся.
– Как так! Откуда?
Да как вспомнил, что помер Ермилов хозяин в чистом поле, как вспомнил, что большие с ним деньги были, сразу смекнул, какие деньги у Ермила. Развел в мыслях, видит – дело подходящее. Поглядел на малого, и малый ему показался.
Подумал, подумал.
– Много, – говорит, – денег?
– Шестнадцать сотенных.
– А не врешь?
– Покажу, коли не веришь!
– Волоки.
– Ну, нет, это оставь. Я шутки-то эти знаю. Коли хочешь – приходи на заре, в огороды, – покажу.
«Тямкой малый, в рот пальца не клади, далеко пойдет», – подумал кабатчик, и еще больше показался Ермил.
