Александр Иванович Тапилин
Я люблю тебя, Солдат
Значит, сделал вывод заместитель старосты, сейчас красноармеец вполне может притвориться, а затем сделать какой-нибудь коварный выпад. Необходимо, поэтому, за ним послеживать. Иначе, этот далеко не простой человек может столько «напакостить», что потом долго придётся расхлёбывать.
Вслух же заместитель старосты сказал просто:
«Молчишь, дорогой товарищ, значит я всё-таки прав, а тебе возразить нечем. Лучше, послухай, дальше мою мыслю. Послухайте все, и сделайте соответствующие выводы».
Ретивый красноармеец, действительно, сразу обмяк, словно окончательно смирился и уже без какой-либо злобы, совершенно спокойно произнёс:
«Давай говори свою мыслю, а мы покумекаем».
Помощник старосты, сверля глазами ретивого красноармейца и его боевых товарищей, молчал довольно долго, а, затем очень осторожно начал развивать ту мысль, которая уже давно вертелась в его голове и не давала покоя. Для этого он даже попытался говорить более чётко:
«Слухайте меня внимательно, товарищи красные бойцы. Вот вы отправились в разведку и не вернулись. Прошёл с этого времени без малого месяц. Следовательно, вашенские боевые товарищи считают вас погибшими смертью героев, так это или не так, ответьте мне честно?»
«Ну, допустим, так» – ответил ретивый красноармеец.
«А, теперь, следи далее. Вы считаетесь погибшими вместе со всеми, и, неожиданно, спустя почти месяц целыми и невредимыми возвращаетесь в отряд. Отсюда сразу возникает вопрос, который зададут вам ваши красные начальники. Где это вы такое продолжительное время, извините меня, шлялись, и почему оказались живёхоньки и здоровёхоньки, когда остальные ваши товарищи героически погибли?»
«Ты что такое несёшь, контра недобитая?» – снова не вытерпел ретивый красноармеец. Опять в нём закипала открытая злоба и ненависть к людям, которых он видел перед собой и которых искренне ненавидел.
«Что я несу, ты сам должон догадаться. А если не догадался, то поясню. Вполне могут решить ваши красные комиссары, что вы просто-напросто, сознательно перешли на сторону врага».
Здесь внезапно ретивый красноармеец бросился к помощнику общинного старосты и, кипя ненавистью, с выпученными от злости глазами попытался схватить его «за грудки», но тот, видимо, предвидя такой вариант, вовремя отскочил в сторону и укрылся за широкими спинами своих земляков.
Ретивый красноармеец, не успев схватить своего противника, опять замахал кулаками и заорал во всю глотку:
«Ах ты, контра, да как ты смеешь!? Мерзавец! В предатели меня хочешь записать! Не выйдет!»
«У тебя, может, и не выйдет, а у ваших чекистов всё, как я пояснил, дюже может выйти. Они ведь в любом случае расследование начнут проводить по вашей этой самой отлучке. А свидетелей у вас нет, потому что все остальные красные товарищи пали смертью героев. Так что доказать свою невиновность вы навряд ли сможете» – всё это на одном дыхании произнёс заместитель старосты, теперь находившийся под надёжной охраной многочисленной толпы.
«А вы, разве вы не захотите подтвердить нашу невиновность? Разве вы спасли нас только затем, чтобы потом нас же и подставить, так получается, председатель?» – возмущённо произнёс ретивый боец Красной Армии, обращаясь теперь к общинному старосте.
Общинный староста, услышав обращённый к нему вопрос, почесал гусиным пером за ухом и довольно медленно проговорил:
«Не наше дело вмешиваться в ту глупую склоку, которую затеяли в нашей многострадальной стране разные экспериментаторы. Но всё же я хочу вас предупредить, что если отседова вы всё-таки решите уйти и вас ваши же товарищи заподозрят в измене, то, убедительно просим вас общину не подставлять. Просим вас не сообчать о нас ничего и в ваши дела не впутывать. Но если всё-таки предадите нас и впутаете, то поверьте моему слову, что вы себя не спасёте. Нам, староверам ваши красные комиссары всё равно не поверят. А вот своим предательством вы нас подставите».
Здесь ретивый красноармеец снова подскочил, как ужаленный и, уставясь в глаза общинному старосте, заорал:
«Это как же понять, гражданин начальник? Вы нас за предателей считаете? Да, мы вас гадов ненавидим, потому что отсиживаетесь вы в тёпленьком местечке. Но предавать людей, которые нас всё-таки спасли, мы никогда не будем, потому что мы не последние мерзавцы. Чёрт с вами, живите и прячьте свои головы, как страусы, в глубокою землю. Отсиживайтесь, как хотите. Мы не скажем нашим красным командирам о вашем «тайном» месторасположении, будьте спокойны».
Староста опять довольно медленно и, специально выделяя отдельные слова и фразы, чтобы никаких сомнений ни у кого из присутствующих не оставалось, чётко и ясно высказал своё огромное сомнение в заверении ретивого красноармейца:
«Дело, товарищи, не в прямом вашем предательстве. Я не думаю, что такое случится. Наши люди в этом всё-таки уверены. Дело здесь в другом обороте. Комиссары вас в любом случае допрашивать начнут, каким таким непостижимым образом вам удалось целенькими сохраниться? И вам, при любом раскладе, придётся признать, где вы стоко времени скрывались. Так что, получается, хотите вы или не хотите, но ваши красные командиры и ваши дюже жёсткие чекисты (об этом руководители тоже знали) обязательно выйдут на нашу общину. И здесь вы абсолютно правы в том, что нас, как людей, соблюдающих нейтральность, привлекут по «полной». А если понятней гутарить, то мужчин, скорее всего, расстреляют, потому что на войну их никоим манером не выгонют, а остальных отправят на долгий срок в «места не столь отдалённые».
Воцарилось напряжённое довольно долгое молчание. Общинники внимательно и оценивающе смотрели на красноармейцев и с нескрываемым нетерпением ожидали их решения. И оно, это решение, тут же стало проявляться. Правда, в данном случае вовсе не ретивый красноармеец, который продолжал упорно молчать, а один из его товарищей вдруг резко встал, положил на стол свою фуражку и, несколько волнуясь и смущаясь (видимо не привык выступать перед такой «большой» аудиторией) произнёс:
«Эх, да что тут, дорогие товарищи, говорить? Я полностью согласен с руководителями общины, что нам в любом случае не выкрутиться. И к белым попадём – пропадём, и к зелёным попадём – пропадём и, даже, если к своим красным попадём – тоже, скорее всего, пропадём».
Здесь ретивый красноармеец довольно грубо, теперь уже сверля глазами своего бывшего товарища, приглушённым голосом проговорил:
«А что ты тогда предлагаешь, Осип Моисеевич?»
«Я предлагаю самое простое и понятное решение – остаться жить здесь».
У ретивого красноармейца даже «глаза полезли на лоб» от такого заявления. А затем он так зловеще взглянул на Осипа, что у присутствующих возникло впечатление, что, красноармеец сейчас же наброситься на него и начнёт душить. Но ретивый красноармеец всё-таки сдержался. Он только сжал свои руки в кулаки и, в очередной раз, размахивая ими (видимо, у него была такая манера), зло выкрикнул:
«Ах, вон оно что! Как же ты?.. Посмел? Да…Ты!.. Да…Я сейчас тебя…»
Но Осип, как оказалось, сам был «не промах», и видно абсолютно не боялся ретивого красноармейца. Он, чувствуя поддержку окружающих, спокойно и чётко добавил:
«Ну, ты там, полегче кулаками размахивай. Посмей только тронуть меня. Ты же знаешь, я сумею тебе ответить, да так, что мало не покажется».
Ретивый красноармеец опять надолго замолчал, собираясь с мыслями. Затем он попытался возразить. Но в этот раз напор его был опять гораздо слабее, и выглядел он уже снова каким-то беспомощным. Он видно хотел уличить Осипа в каких-то ещё «грехах», но это у него явно не получилось:
«А ты, Осип, случаем не из старообрядцев? По-моему, имя у тебя, типичное старообрядческое, хотя в именах я, честно говоря, не ахти разбираюсь».
На этот нелепый выпад Осип также спокойно ответил:
«Нет, я не из старообрядцев. Я родом из Нижегородской губернии, воюю с четырнадцатого года, с самого начала германской войны. На фронт ушёл двадцатилетним. Имею два Георгиевских креста. Так что за пять лет навоевался вовсю. Долг военный, считаю, выполнил до конца. Хватит теперь, пора и честь знать».
«А что же выходит и семьи у тебя на родине не осталось?» – с очевидным любопытством поинтересовался ретивый красноармеец.
Здесь необходимо пояснить, что Осип был самым нелюдимым бойцом в их части и никогда не рассказывал о себе. Все с огромным вниманием взглянули на него. Осип Моисеевич печальным голосом произнёс:
«Понимаешь, так уж вышло в жизни моей, что остался я круглой сиротой в самом младенчестве. Родителей своих совершенно не помню. Воспитала меня тётка, которая перед самой германской войной померла. А жениться я не успел. Так что, возвращаться мне не к кому, так как с дальними своими родственниками я никогда не общался».
Здесь ретивый красноармеец как-то машинально махнул рукой и печально проговорил:
«Ну, с тобой всё понятно. Видно, ошибался я в тебе, считая преданным революции сознательным красноармейцем. Ну и оставайся, записывайся в старообрядцы и отсиживайся, пока другие кровь за тебя проливать будут. Совести революционной в тебе ни на грош».
Общинный староста очень переживал. Он ещё не до конца оценил обстановку и не знал, чью сторону займёт третий, молчавший до сих пор красноармеец. Получалось, что именно от него зависело, кто победит в этом «соревновании». Поэтому, староста, как бы незаметно, посматривал в его сторону. Но в этот самый момент произошло именно то, чего он с таким нетерпением и тревогой ожидал. Этот третий красноармеец, которого звали Степаном, сидевший немного в стороне, резко встал и, набираясь смелости, глубоко вздохнул и приготовился говорить. Все в ожидании сразу же притихли и молча уставились на него, затаив дыхание. Присутствующие понимали, что именно сейчас решится судьба не только красноармейцев, но, вполне возможно, и всей старообрядческой общины.
Степан, поднявшись и с некоторым беспокойством взглянув в сторону ретивого красноармейца, с огромным волнением проговорил:
«Я полностью согласен с Осипом Моисеевичем» – а, затем, уже напрямую обращаясь к ретивому красноармейцу и, признавая его командирское старшинство (он и был их неофициальным командиром) добавил:
«Ты, Афанасий, как хочешь. Тебя мы не держим. Можешь, если желаешь, и в одиночку отсюда уходить и добираться до своих. А мы с Осипом здесь остаёмся, и это с точностью решено».
Этой убедительной фразой, «это с точностью решено», бывший боец Красной Армии, как бы подвёл полный итог своему небольшому, но, как он считал, ответственному выступлению.
В избе снова воцарилось молчание. Теперь все с огромным нетерпением ожидали ответа Афанасия, так, оказывается, звали ретивого красноармейца. Все понимали, что Афанасию очень нелегко решиться на какой- либо конкретный ответ, потому что, в данном случае, от него как раз и требовался именно конкретный ответ, без всяких там недоговорок, намёков и тому подобное.
Поэтому присутствующие на сходке, как односельчане, так и двое бывших красноармейцев, ставших с данной минуты такими же односельчанами, не торопили его и были готовы принять любое его решение. Наконец, минуты через две, Афанасий слегка приподнялся со своей не очень удобной табуретки и довольно тихо пробормотал. Он пробормотал одну-единственную знаковую фразу:
«Хорошо, я тоже остаюсь здесь».
Все готовы были зааплодировать, хотя, естественно, сдержали свой благородный порыв. Общинники и бывшие красноармейцы прекрасно поняли, каких трудов стоило Афанасию принять такое сложное для него решение. Действительно, далеко не глупым и очень хитрым был этот малограмотный человек. Несмотря на молодость, уже немало повоевавший, он кое-что в жизни понимал. Понял, видимо, он, что иного выхода в данной ситуации, у всех троих просто нет, что не поверят красные комиссары ни единому их слову. А в руки белых или зелёных ему, тем более, попадать никак не хотелось. Поэтому, он решил «не рубить с плеча», не торопясь осмотреться, а, затем, действовать по обстоятельствам. И, как правильно догадался заместитель старосты, Афанасий, осознав, что в данный момент ему «обчество» не одолеть, только ловко притворился смирившимся. На самом же деле его лютая ненависть к староверам никуда не делась, а, наоборот, усилилась.
Вот таким образом, то есть совершенно случайно, и остались жить в старообрядческом скиту трое бывших красноармейцев. Одним из них оказался арестованный впоследствии отец Василия Землянова Осип Моисеевич Землянов.
Глава 5
Осип Моисеевич – бывший красноармеец, воевавший с четырнадцатого года, не случайно первым предложил своим товарищам остаться в старообрядческом скиту. Дело в том, что его раненого выхаживала местная девица Авдотья Еремеевна. Она спасла его от смерти не только травами и заговорами, но, в первую очередь, своей лаской и вниманием. Когда она приходила к тяжелораненому бойцу, он сразу преображался, словно крылья у него вырастали. Авдотья заменила сироте от рожденья и мать и сестру. С детства лишённый материнской и, вообще, женской ласки, сочувствия, он потянулся к этой доброй, отзывчивой и неприхотливой девушке. Осип, почти сразу же, как очнулся мысленно стал называть Авдотью – «моя ненаглядная». И этому были свои объяснения.
Думая об Авдотье, Осип упорно пытался разложить по полочкам всю свою прошедшую жизнь, отдельные яркие моменты которой словно кадры кинофильма (один раз им на фронте показывали) быстро проносились в его памяти. Что мог вспомнить хорошего в своей жизни этот на вид суровый, нелюдимый человек?
…Действительно, с раннего детства Осип считал себя обделённым, так как кроме пожилой довольно странной тётки никого у него на всём белом свете не было. Сколько он себя помнил, за малейшую провинность тётка его беспощадно порола почти до потери сознания. В семь лет он начал ей помогать по хозяйству, а в одиннадцать уже и сам сено косил, и пастухом работал, и на мельнице помогал. Всё честно заработанное отдавал тётке. Но, несмотря на его неимоверные усилия, она продолжала его пороть. И чем больше она старела, а он взрослел, тем беспощадней и сильней она его порола. Ему было стыдно, и после очередной порки он убегал на сеновал и зарывался в сено (это был его единственный способ успокоиться). Там он беззвучно плакал. В четырнадцать лет хотел Осип податься в город на заработки, но тётка его не отпустила.
«Как же я одна, без тебя мне не прожить. Ноги мои почти совсем не ходят».
Тогда Осип решительно ответил ей:
«Если вы не можете без меня обойтись, так и относитесь ко мне уважительно. Не должны вы меня бить, я уже взрослый. А если будете продолжать колотить, то я вас не послушаюсь и всё равно в город убегу».
Здесь Осип осёкся, потому что заметил на глазах своей старой и больной тётки капельки слёз. Она очень долго молчала, видимо потрясённая его высказанной так открыто болью, а затем тихонько произнесла удивительную фразу:
«Прости меня за всё, сынок. Я тебя больше никогда, слышишь меня, никогда, даже пальцем не трону».
С тех пор жизнь его полностью изменилась. Осип, наконец, почувствовал себя настоящим хозяином, добытчиком. Устроился учеником к местному кузнецу – умельцу. Упорно осваивал кузнечное дело и, обладая крепкими руками и умной головой, к семнадцати годам стал чуть ли не лучшим кузнецом в деревне. Ещё через год умер старый кузнец – его учитель. Теперь, уже не было равных Осипу в этом непростом деле. Все зауважали его за умение и ещё за то, что по-доброму, без всякой там закавыки, относился он ко всем односельчанам. За год до начала германской войны неожиданно крепко захворала его тётка. Она слегла и больше не вставала. В эти недели Осип не отходил от неё, ухаживал, даже работу любимую забросил. Этим он обидел некоторых земляков. Они думали примерно так:
«Сидит дни и ночи со своей старой ведьмой. Она его с детства лупила, как «сидорову козу», а он теперь не отходит от неё. Работу такую необходимую всем в деревне, выполнять не желает. А старухе всё равно ничем не поможешь. Зачем же другие страдают?»
Умерла его тётка глубокой осенью 1913 года. Похоронил Осип тётку и остался совершенно один. Сделался он нелюдимым, задумчивым, хоть продолжал работу свою тяжёлую выполнять идеально. А затем началась война и его сразу же призвали в действующую армию.
…Осип, никогда в жизни не имел близких отношений с ЖЕНЩИНОЙ. В селе не успел, был постоянно занят тяжёлой работой. А на войне…какая там может быть любовь? На разных фронтах пришлось ему повоевать, но всегда, в минуту опасности больше всего жалел он о том, что дома его никто не ждёт. Жалел о том, что никто ему не пишет.
От германской у него в памяти остались одни окопы, сплошная грязь, какие-то атаки, отступления, потери товарищей. Затем было тяжёлое ранение. В госпитале, куда он попал, почему-то все сёстры милосердия были пожилые и непривлекательные.
Затем его перебросили на юго-западный фронт, где он участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве. Во время одной из стремительных атак, когда он уже врывался во вражеский окоп, австрийский офицер выстрелил ему в грудь. Пуля прошла буквально в двух сантиметрах от сердца. Очнулся Осип снова в госпитале. В этот раз он долго был без сознания, затем оно медленно начинало возвращаться. Осип смутно различал вокруг себя разные лица. Однажды, когда рассудок его окончательно прояснился, он увидел склонившееся к нему лицо миловидной девушки. Она аккуратно и нежно перевязывала его раны. Эта девушка, как он узнал позднее, была великой княгиней и по зову своего сердца помогала раненым. Именно тогда, впервые в своей жизни он почувствовал так близко женское обворожительное дыхание. Оно было для него слаще нектара. Когда она ушла, он ещё долго ощущал это нежное дыхание и не мог успокоиться, мечтая о повторении этого чуда. Но, к сожалению, как ему вскоре сообщили, великая княгиня уехала и больше он никогда её не видел.
Там же в госпитале он узнал, что награждён Георгиевским крестом, но к наградам теперь он был равнодушен. В нём просыпалось совершенно новое представление о жизни. Осип вдруг понял, что важнее всяких наград является ощущение красоты, ощущение полёта фантазии. Что ВЕЛИКАЯ КРАСОТА ЖЕНЩИНЫ способна перевернуть целый мир и что созерцание этой красоты и является самой великой наградой в жизни мужчины. И он начал фантазировать. Этот необразованный солдат, который смутно слышал о великих поэтах, вдруг начал произносить какие-то ему самому неведомые поэтические строчки. Сначала, он просто испугался. Он подумал, что бредит, потому что это были незнакомые для него ощущения. Но эти ощущения стали повторяться всё чаще и чаще. Однажды, он ясно услышал откуда-то с неба поэтические строки, которые запомнил на всю жизнь, хотя, естественно, записать он их не мог, потому что был почти полностью неграмотным:
Светлое окошко
Глаз твоих.
Открой ещё немножко
Ты их.
Я в них читаю книгу
О доброте.
Опять ты их закрыла
И я во тьме.
Ему несказанно повезло. Врачам удалось извлечь пулю, которая прошла почти навылет. После госпиталя он вернулся на фронт, где накануне нового 1917 года, в очередном бою проявил смекалку, захватив в плен несколько вражеских солдат, которые дали ценные сведения о противнике. За этот подвиг Осип был награждён вторым Георгиевским крестом.
А затем армия стала быстро разваливаться. Появились какие-то странные люди, которые упорно призывали мириться с противником и прекращать эту ненужную войну. Солдаты начали митинговать. Все говорили, кричали, спорили, и в этой круговерти Осипу поначалу было очень трудно разобраться. А ещё через некоторое время пришло сообщение об отречении царя. Здесь уже окончательно все начали сходить с ума. Солдаты напивались до бесчувствия. Осипу надоела вся эта бестолковщина, и он однажды ночью незаметно выбрался из окопа и быстрым шагом, почти бегом направился в противоположном фронту направлении. Таким образом он стал настоящим дезертиром, но никогда не жалел об этом. Через два дня он в одной из деревень выменял свою шинель на обычную гражданскую одежду. К концу мая, Осип, усталый и заросший густой бородой добрался, наконец, до своей родной деревни. Отдохнув пару дней, он вернулся к своей прежней работе, чем сильно обрадовал земляков. Они прекрасно помнили, как Осип старательно и добросовестно делал своё дело, никогда ни в чём никому не отказывая.
Но настоящая смута в России ещё только начиналась. Почему Осип оказался на стороне красных? Пожалуй, по единственной причине. Односельчане ему растолковали, что большевики отдадут всю помещичью землю крестьянам. А земля для крестьян – это самое главное богатство.
Итак, он начал воевать в Красной Армии. Но здесь он почти сразу убедился, что многие красноармейцы сами толком не понимают, за что воюют. Один из них на привале прямо заявил Осипу:
«Вот уничтожим всю эту проклятую контру. Раздавим как пауков всех помещиков, бывших царских чиновников, священников передушим, всех великих князей, великих княгинь повесим. Всё у них поодбираем, всё ихнее нашенским будет. И тогда разбогатеем и заживём припеваючи».
Здесь Осип вздрогнул, вспомнив какое великое наслаждение испытал он когда-то от прикосновения великой княгини, которая пробудила в нём восхищение перед всеми ЖЕНЩИНАМИ МИРА. К тому же он был потрясён спокойным рассуждением своего товарища. Что же получается? По всему выходило, для того, чтобы построить счастливую жизнь, необходимо уничтожить огромное количество людей. Эти люди, получается, виновны лишь в том, что родились не в пролетарской и не в бедной крестьянской семье. Но разве можно на убийствах построить какое-то светлое будущее? Осип крепко задумался.
А вскоре он совершенно случайно узнал о том, что та самая великая княгиня расстреляна большевиками. Это известие настолько потрясло Осипа, что он несколько дней ходил сам не свой, чем сильно удивил своих товарищей. С тех пор он возненавидел всю эту братоубийственную войну и сознательно стал искать смерти. Но «погибнуть» не получалось. Осип ни разу не был даже ранен, словно какая-то неведомая сила оберегала его. И он, крещёный при рождении в православной вере, вдруг решил, что великая княгиня, когда-то склонившаяся к нему, стала его ангелом-хранителем. И он, никогда до этого особенно не надеясь на божью помощь, вдруг поверил во что-то высшее. Это высшее, посчитал Осип, может прийти к мужчине только через ЖЕНЩИНУ. И он, втайне от всех, на отдыхе, на привалах, стал усиленно молиться. Он молился самозабвенно, до умопомрачения. Он понимал, что если это заметят его собратья по оружию, то его в лучшем случае засмеют, а в худшем…
А затем была та самая злосчастная разведка. Когда он очнулся в том самом скиту, то нисколько не сомневался, что спасла его та самая ВЕЛИКАЯ ЖЕНЩИНА, она же ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ и она же его АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ. Осипу в полудрёме часто слышались, словно волшебная музыка, поэтические строки о великой силе ЛЮБВИ, о великой магической силе ЖЕНСКОЙ КРАСОТЫ:
Пока есть ЛЮБОВЬ, жизнь не умрёт,
Видно жизнь есть стремление к счастью.
А счастье есть красота, есть мечты полёт,
Есть бесконечное упоение страстью.
…И вот теперь в его жизнь как-то незаметно вошла Авдотья, с её немного грустными зелёными глазами и загорелыми плечами. Лёжа на топчане сена, он и сам не заметил, как стал внимательно наблюдать за солнцем, считая часы, минуты до предполагаемого прихода Авдотьи. А она, видя, как он преображается на глазах, искренне радовалась этому. Когда он почти выздоровел, её зелёные глаза стали печальными. Считала она, что скоро уйдёт её Осип из их скита и никогда больше они не встретятся. Осипу в то время стукнуло двадцать пять годочков, его же возлюбленной исполнилось всего шестнадцать, но для старообрядцев это был уже вполне приемлемый и законный для замужества возраст.
Осип тоже прекрасно понимал, что вряд ли может на что-то надеяться. Во-первых, он здесь «случайный прохожий». А во-вторых, слишком суровые, слишком строгие правила у староверов, и они никогда и никому не позволят их нарушать. Осип чувствовал, что он не безразличен Авдотье, что она всегда ищет лишний повод, чтобы проведать его. Но он понимал, она никогда не пойдёт на нарушение тех правил, которые с малых лет были внушены ей всем укладом жизни истинных староверов.
Но он всё-таки чувствовал, что в жизни всё сложнее, что бывают исключения даже среди самых незыблемых законов. Дыхание его захватывало от одной мысли о том, что когда-нибудь произойдёт настоящее чудо, и они будут близки. Ему воистину становилось «не по себе», у него начиналось головокружение. В эти моменты Осип не знал, куда себя деть. Иногда ночами он зарывался в сено и слёзы появлялись на его глазах. Он почти не спал, мучаясь и волнуясь. А в последние дни, когда ОНА появлялась, перед глазами у него нависал какой-то синеватый туман. Он слышал волшебные звуки её милого голоса, а иногда шёпота, который казался ему нежной музыкой. Когда она приближалась к нему, он слышал удары своего беспокойного сердца, испытывая настоящее безумие. Мурашки ползли по его бренному телу…
Когда Осип почти выздоровел, Авдотья, с согласия родителей и общинного старосты, поселила его в довольно просторном сарае. Сарай располагался рядом с крепким бревенчатым домом её родителей. Осип лежал на сеновале и мечтал только об одном – быстрее бы появилась его ненаглядная, мысленно он всё время звал её к себе. Почему? Она ведь не была ЕГО ЖЕНЩИНОЙ. Но приходила днём она постоянно. А однажды произошло очередное чудо. Она также как когда-то великая княгиня очень низко склонилась к нему, чтобы так же, как и ТОГДА, перевязать его уже почти выздоровевшее плечо. До этого она не решалась так низко склоняться к МУЖЧИНЕ. Поэтому все перевязки делали ему её пожилые родители, или лекари этого скита. А теперь ОНА РЕШИЛАСЬ. Его душа, почувствовав так близко НЕЖНУЮ ЖЕНЩИНУ, сразу же полетела к неведомым высотам, может быть к седьмому небу, а, может быть, ещё выше. Теперь он мысленно называл Авдотью Еремеевну «МОЯ ЛЮБИМАЯ». Но вслух ничего подобного он произнести не мог и даже не подавал вида, что одно появление этой девушки сводит его с ума.
Он чувствовал, и сердце подсказывало ему, что должен, ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОЛЖЕН наступить момент, когда… И Осип не ошибся в своих мечтах и в своих ожиданиях.
Однажды поздним вечером какая-то неведомая, необъяснимая сила потянула Авдотью – молодую девушку в этот сарай. Она прекрасно осознавала, что нарушает строжайшие законы, но ничего не могла поделать с той неведомой ей самой силой.
Авдотья вошла очень тихо, думая, что Осип Моисеевич уже давно крепко спит. Но она глубоко ошиблась. Он не только не спал, он ЖДАЛ ЕЁ.
И вот теперь она, ЕЩЁ НЕ ЕГО ЖЕНЩИНА, пришла к НЕМУ. Что же будет дальше? Что произойдёт? Как она поступит? Она знает, что он, практически, уже выздоровел и способен на…многое.
…Осип упорно ждал, не открывая глаз. Он чувствовал, что ОНА внимательно смотрит на него. Он чувствовал, что она ДОГАДАЛАСЬ, что он не спит. И здесь он не выдержал этой муки и открыл глаза. ОНА стояла и внимательно смотрела на него. Была глубокая ночь, но сквозь соломенную крышу сарая чуть просвечивало звёздное небо. Поэтому в сарае стоял таинственный полумрак. И в этом таинственном полумраке стояла ТАИНСТВЕННАЯ ЖЕНЩИНА. Он видел в темноте только её ПРЕКРАСНЫЕ КОНТУРЫ. До него чуть-чуть доходило её завораживающее, прерывистое, воистину ВОЛШЕБНОЕ дыхание. Они оба молчали целую минуту, словно изучая друг друга (это было правдой).
Осип был не в состоянии что-то сказать. Он, действительно, потерял дар речи. В какое-то мгновение ему почудилось, что на него смотрит ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ, спустившаяся с небес. Он был очарован этим призраком ВЕЛИКОЙ КРАСОТЫ и лежал, ничего не понимая. Наконец, ВЕЛИКАЯ КРАСОТА произнесла какие-то слова, но он не вдумывался в их смысл. Для него они по-прежнему звучали восхитительной музыкой, и музыка эта отдавалась безграничным эхом в его израненной душе. Ему показалось, что это лишь прекрасный сон, и он боялся, очень боялся проснуться. Наконец ОНА, ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ приблизилась к нему вплотную. На всякий случай он сильно ущипнул свою ладонь и, ощутив боль, с радостью подумал: «Слава Богу, это не сон».
ОНА ещё НЕ ЕГО ЖЕНЩИНА, пришла к НЕМУ, легонько ДОТРОНУЛАСЬ и чуть-чуть потрясла его за плечо, но он не мог очнуться, он был не в состоянии сделать это. Прошло ещё немало времени, прежде чем ЕЙ удалось «растормошить» его. Наконец, Осип стал что-то понимать. ОНА подождала ещё немного и ласково спросила:
«Ну что, очнулся? Могу я повторить то, что уже сказала, или ты опять ничего не поймёшь?»
Осип теперь уже мог отвечать, хоть давалось ему это нелегко. Сердце билось у него так, что, казалось, удары заглушают его собственный голос. Но всё же он выдавил из себя:
«Я внимательно ВАС слушаю (он помнил, что к господам и к ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ надо обязательно обращаться на «Вы»).
И ЕЁ ГОЛОС снова запел:
«Запомни, я сейчас лягу вместе с тобой под твоё одеяло, но раздеваться не буду. И ты ничего с себя не снимай. Мы одетыми должны быть. Тогда я пробуду с тобой почти всю ночь. Только ты меня не трогай, даже не прикасайся. Просто рядом лежи и всё. Ты меня понял, Осип?»
Она первый раз назвала его по имени. Что бедный Осип мог ей ответить? Он ничего не понял. Он был потрясён. Он был в полной растерянности. Он хоть и не имел до этого настоящей близости ни с одной ЖЕНЩИНОЙ, но всё-таки понимал, что так, как она сказала, быть не должно.
И вот ОНА ЛЕГЛА РЯДОМ С НИМ. Сначала он ничего не чувствовал, настолько это было невероятно. Затем стал ощущать то же самое частое, иногда прерывистое дыхание. Затем начал ощущать запах молодой женщины и, постепенно начал наслаждаться им, этим запахом. За всю ночь он не сомкнул глаз, но даже ни разу, даже как бы случайно не прикоснулся к СВЯТЫНЕ, не имел на это никакого права. А спала ли ОНА, ВЕЛИКАЯ ЖЕНЩИНА, ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ? Для НЕГО она стала именно ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕЙ. Он чувствовал, что не спала, а также как и он лежала и о чём-то думала. Чуть только начало светать, она тихонько выбралась из-под одеяла и быстро на цыпочках удалилась, так за всю ночь не произнеся ни слова. Но ОНА ведь прекрасно понимала, что ОН не спит, что не может спать. На следующую ночь повторилось то же самое. Хотя нет, было не совсем так. Когда под утро она собралась уходить, то прекрасно зная, что Осип не спит, тихонько прошептала, еле шевеля губами:
«Поцелуй меня, Осип, но только легонько, только в щёку один разок».
Он машинально тихонько придвинулся к ней (она сразу немного отстранилась) и, как мог, потому что губы его дрожали, поцеловал ЕЁ, понимая, что она всё ещё НЕ ЕГО ЖЕНЩИНА.
Горькая обида на Авдотью закипела в нём. Но Осип понимал, что не всё на белом свете так просто, что иногда полезно сдерживать свои порывы. И Осип поверил в лучшее, а так как его натура была поэтической, то его мысли довольно быстро вылились в сокровенные для него стихи:
