Александр Куприн
Воробьиный царь
– Хе-хе-хе… Как это вы остро изволили выразиться. Бойкая теперь молодежь пошла.
– Да, нам пальца в рот не клади, – сказал писатель басом и зажег спичку. – Не хотите ли покурить?
Старичок слегка отмахнулся малюсенькой худой ручкой от табачного дыма и ответил вежливо:
– Благодарствуйте. Не имею привычки. Не вижу толку в этом занятии.
Поэт скосил на него левый глаз:
– Но как же это вы так незаметно подошли, что я вас не услышал?
– Да ведь посмотрите сами, какой я легонький. Нечто вроде тени. Вы же замечтаться изволили, парили в облаках… Извините за нескромный вопрос: изволите быть поэт?
– Гм… А хотя бы? – сказал поэт, снял шляпу и тряхнул длинными волосами.
– Так, так, так… Возвышенное занятие. – Старичок поднял голову и, не торопясь, обвел взглядом деревья. – А это что же у вас тут? Птички?
– Слоны, – сказал поэт. Старикашка опять засмеялся приятно:
– Хе-хе-хе!.. Поистине находчивый ум! Слоны! Конечно, если всякому видно, что это птички, то вопрос мой был наивен и напрасен.
– Это – пожалуй, – согласился писатель. Оба помолчали. Писатель, набрав дыма в рот, старался пускать его через выпяченную нижнюю губу в ноздри. Старичок нерешительно покашливал, точно приготовляясь что-то сказать. Выждав минутку и еще раз крякнув, он спросил с прежней учтивостью:
– Кхе… И значит… так сказать… в клетках их держите?
– В живорыбных садках.
Старичок так и затрясся от смеха, даже кисточка на его капюшоне запрыгала во все стороны.
– Хе-хе-хе-хе-хе!.. Как ловко изволили отрезать… Меткий у вас язычок.
– Такое наше дело, – пробасил поэт.
– Похвалы достойно, – подтвердил старичок и вдруг сразу, перестав улыбаться, сказал серьезно, почти строго:
– А позвольте вас спросить, ежели только вам будет не в труд и не в обиду…
– Спрашивайте. Мне все равно делать нечего.
– А позвольте спросить: как вы полагаете, удобно ли, хорошо ли чувствует себя птица в клетке? И, понимаете ли, не курица и не индюшка, а птица лесная или полевая… Ладно ли ей в клетке-то? Особенно в такую расчудесную погоду?
Поэт как будто немного обиделся и сбоку, сурово и недоверчиво поглядел на соседа:
– А это вы уж сами у нее спросите.
– Я и то спрашивал, – сказал старик без малейшей шутливости. – Я спрашивал и знаю: очень ей скучно в клетке, до чрезвычайности тоскливо, тесно и мучительно.
– Привыкает.
– И человек, говорят, к тюрьме привыкает. А пока привыкнет, сколько страдания. Поэт фыркнул носом.
– Скажете тоже. То – человек, а то – птица. Старик тихо покачал головой.
– Смотря какая птица. Иная птица в неволе совсем жить не может. Возьмите вы хоть простого воробья. Сколько он, по-вашему, на свободе пролетает в день верст? Не меньше, по-моему, чем пятьсот, а то и больше. А человек, который в тысячу раз его больше, проходит верст пять или десять в среднем. И человек движется всего лишь в ширину и в длину, а воробей, кроме того, еще и в третьем измерении – вверх: две секунды – и он выше колокольни. Теперь я спрашиваю: во сколько раз воробей должен чувствовать неволю тягостнее, чем человек? Ведь если человека замуровать в каменный мешок и оставить ему только дырку для дыхания и пищи, то и тогда он будет в тысячу раз меньше стеснен, чем воробей в клетке. Оттого-то многие птицы в клетках и не выживают: ласточки, жаворонки, вот и воробьи тоже.
– Это правда, – угрюмо согласился поэт. – Я пробовал сажать воробьев. Не выносят. Бьется, бьется о прутья, не ест, не пьет, а утром поглядишь – лежит на спинке и лапочки скрючены… конец.
