Александр Куприн
Дух века

Полная версия

– Видишь ли, Верочка, – говорил он иногда в здоровые дни, – все страдания людей происходят оттого, что люди все больше и больше отдаляются от животных. Мы утеряли их натуральную красоту, их грацию, силу и ловкость, их стойкость в борьбе с природой, живучесть. Но хуже всего, что сознание убило в людях инстинкты. Ты посмотри на собаку. Если она заболевает, она непременно норовит запрятаться куда-нибудь подальше от нескромных взоров. Хорошая собака никогда не умрет дома. Она убежит в укромное местечко и там сдохнет… Потому что она инстинктом понимает, что смерть представляет собой явление самое противоестественное и гнусное, зрелище самое грязное и омерзительное, и она, эта честная, великодушная, самоотверженная собака, скромно избавляет своих бывших друзей от необходимости созерцать самый отвратительный акт в мире. А человек… Человек все извратил, усложнил, перековеркал o и в природе, и в самом себе… Доктора, ухаживание, притворство, постные мины, жалость к самому себе, умиление от жалости других – словом, то наслаждение страданием, о котором говорил великий писатель…

На этом месте Вера Платоновна обыкновенно перебивала мужа.

– Ну да… Все вы, писатели, сумасшедшие. Ты – хоть и не великий покамест, но в этом отношении и от самых больших не отстанешь…

Но она не могла на него сердиться, потому что эти немного жестокие слова встречались нежной, почти женственной улыбкой.

Накануне Нового года этот чудак лежал в своем лазарете в сорокаградусном жару и бредил. Веру Платоновну с дочерьми он отослал на вечер к известному беллетристу Пархомову, к которому они были приглашены всем домом. Женщины даже и не пробовали отказаться от приглашения, зная, как сильно это раздражит Павла Егоровича.

Он лежал на диване навзничь, с полуоткрытыми глазами. Какая-то страшная, чудовищная масса повисла над его телом. Она казалась ужасно, бесконечно далекой и в то же время почти касалась лица Павла Егоровича; она была гораздо мягче, чем пух, но в то же время ее грани напоминали на ощупь необделанный гранит, – и в этой непонятной двойственности было что-то тоскливое, тревожное и мучительное.