Александр Харников
Между львом и лилией
В начале лета 1735 года фрегат наш оказался неподалеку от Данцига в окружении сразу четырех больших военных французских кораблей. Уже стемнело, и уйти от противника вдоль берега было опасно. Места там мелководные, и можно было запросто выскочить на песчаную косу. Там бы нам и конец пришел – расстреляли бы нас французы из пушек. Капитан Дефремери созвал офицерский совет, на котором было решено, что раз Франция и Россия не воюют, то, значит, и опасаться особо нечего. Ведь захват нашего фрегата будет сравни пиратству. К французам послали с запиской от нашего капитана мичмана Войникова, но обратно он так и не вернулся.
А вместо него к нам на шлюпке приплыл французский офицер, который сказал, что капитану их адмиралом велено, чтобы Дефремери немедленно прибыл на флагманский корабль французской эскадры. Наш командир сказал, что он когда-то служил вместе с адмиралом Берейлом, который командовал французской эскадрой, и думает, что сможет договориться с ним, и все закончится миром. Только вышло все по-другому. Французы арестовали капитана Дефремери, а с их кораблей спустили шлюпки и захватили наш фрегат, объявив его призом. Повели они нас в Копенгаген – есть в Дании такой город. Вот так я и попал в неволю.
Правда, продержали наш «Митау» и его команду в плену недолго. Как я узнал потом, уже через месяц наши вернули французам их пленных, а они – наших, да и сам фрегат в придачу. Только меня уже с ними не было.
Дело в том, что я сбежал из плена. Ну не нравится мне быть в неволе, чай я не чижик какой, чтобы сидеть в клетке и песни распевать. Да еще французские солдаты – они такие наглые оказались. Все норовили толкнуть, когда идешь мимо них, и при этом смеялись тебе прямо в лицо. Ох, как хотелось ударить кого-нибудь из них прямо в рожу! Но приходилось терпеть – ведь они с оружием, а ты без. Убьют и за борт выкинут.
В общем, как-то раз ночью вышел я на палубу и увидел, что караульный солдат спит на посту, прислонив свою фузею к мачте. Потихоньку спустился я по трапу, сел в лодку, отвязал канат и был таков.
Потом долго бродил по порту, где таких же, как и я, моряков было полным-полно. И неожиданно услышал знакомую речь – кто-то кого-то спрашивал по-фински о том, какая завтра будет погода, и откуда будет дуть ветер.
Финский и карельский языки похожи. Я подошел к морякам и заговорил с ними. Они оказались матросами со шведского торгового корабля, который направлялся в Квебек – это город такой в Новом Свете. Шведы везли туда железо, а назад собирались загрузиться мягкой рухлядью – шкурками бобров, выдр и других зверей. Финны, которых звали Пекко и Микко, предложили мне отправиться вместе с ними в Новый Свет.
– Послушай, вейкко[29]– говорил мне Пекко, – так оно лучше будет. Сделаешь с нами пару рейсов, денег заработаешь, да и война к тому времени кончится. А, может, и насовсем там останешься – я слыхал, что в Америке этой живется легко и весело…»
Да, весело… Увы, прав оказался Пекко – видно, действительно в Америке этой я навсегда и останусь.
Бок болел все сильнее и сильнее. Кровь вроде больше уже не текла из раны, но я чувствовал, что силы меня покидают. Надо как-то добраться до дома. Только бы дождаться темноты. Эти разбойники, что меня подстрелили, к ночи вряд ли сюда вернутся…
Корабль наш дошел до Квебека благополучно. Правда, попали мы по дороге в сильный шторм, думали, что пойдем ко дну, только Господь смилостивился, и море успокоилось. Как оказалось, в Квебеке жили французы – такие же, как те, от которых я сбежал в Копенгагене. Только здесь они были попроще, да и нос перед нами не задирали. А вот англичане…
Из-за них-то я и остался в здешних краях. Разгрузили мы корабль и стали ждать, когда наш капитан сторгуется с местными купцами и наберет товару на обратную дорогу. А мы с Пекко и Микко отправились в местный кабачок, чтобы выпить стаканчик-другой рома. Эх, зря мы туда пошли…
Сидели мы втроем за столом, пили, разговаривали. Тут к нам и прицепился пьяный английский моряк. Морда у него была красная, видно, он уже давно бражничал. Чем-то ему Пекко не понравился. Сначала он бранился дурно – я уже начал понимать немного по-французски и по-английски – а потом взял, да и ударил Пекко по лицу.
Ну, тут и началась драка. Англичане полезли на помощь к своему, а за нас заступились французы – они страсть как англичан не любили. Этот краснорожий выхватил нож и на меня кинулся. А я взял да приложил его оловянной кружкой по голове. Да, видно, перестарался. Силушки у меня было много, да злой я был на этого драчуна. Словом, англичанин тот с ног свалился, да и сразу помер.
Тут стражники местные прибежали, но французы, которые с англичанами дрались, не выдали меня, а, наоборот, помогли из города бежать. А один охотник за бобрами, Жаком его звали, с собой взял, сказав, что пока все это дело не забудется, мне лучше бы в лесу пожить, от людей подальше. Потом можно будет вернуться в Квебек и наняться на корабль, идущий в Европу. Оттуда же и до России рукой подать…
Добрались мы с Жаком до хутора, на котором жили дикие люди, индейцами называемые. Это я потом узнал, что они разные бывают и друг друга часто не понимают. А так, поначалу, мне они показались одинаковыми, все на одно лицо. И бабы у них – те, к кому я попал, их называли «иаконкве» – тоже на наших не похожи. Но среди них были молодухи ничего, на лицо пригожие.
Узнал я и как племя именуется, в которое меня Жак привел. Французы называли их «макуасами», сами они себя – «каниэнкехака», а если по-русски – «людьми кремня»[30]. Мужики у них были хорошими охотниками, но смотреть на них было страшно – головы выбриты, словно у каторжан, лишь клок волос торчит. А как на войну идти, так еще и размалевывали себя красками страхолюдно. Воевать же они любили, нападали друг на друга, по поводу и без повода, чаще всего на таких же, как они, индейцев. Бились жестоко, а если в плен кого и брали, то мучили немилосердно.
Но меня они встретили хорошо. А когда узнали, что я в кузнечном деле разумею, да и плотницкое знаю, так вообще зауважали. Даже жену мне нашли, правда, не девку, а бабу вдовую, с двумя детишками – парнем и девкой. Мужа ее медведь задрал на охоте, так и жила она одна, без мужика, бедствовала. Сама она еще не старая была, моя ровесница, и на лицо пригожая. Белое Облачко ее звали. Красивое имя. А мне они тоже имя дали. Стали называть Ононтио – «огромный», «большой» на их языке. Я и вправду был выше их мужиков.
Вот так мы и начали жить с моей супругой невенчанные. Ведь где в лесу священника найдешь-то? Можно было, конечно, в Квебеке у кюре тамошнего повенчаться, только мне тогда в город лучше было не соваться. Да и не любил я папистов. Хотя были среди них и хорошие, душевные люди. Вон Жака взять. Он мне из Квебека инструменты кузнечные и слесарные привез, недорого взял. Я с ним шкурками рассчитался – вспомнил о самодельных ловушках, которые у себя в Кончанском делал. Стал их ставить, вот и пушнина появилась. Индейцы на них смотрели, удивлялись и лишь головами качали.
Стал я с женой своей жить-поживать, да добра наживать. Поселились мы отдельно, хотя тамошние индейцы живут все вместе в длинных домах – под одной крышей весь их род. Строят дом они всем скопом – созывают молодых парней и девок из селения. А за работу потом рассчитывались угощением. Работают они споро – день-два и дом готов. Правда, строили они дом не как у нас. Не рубили сруб, а ставили из дерева каркас и покрывали его корой. Селения их обычно состоят из одного-трех десятков таких домов, а то и больше. Хотя «люди кремня» и слывут храбрыми и воинственными, но свои деревни они на всякий случай огораживают высоким тыном.
Здешние бабы хотя мужей и слушают, но власть в племени имеют большую. Без их совета вожди ихние ничего не делают. Без согласия женского мужики не могли объявить войну, а сын не мог пойти в военный поход без согласия матери. В мирное время у них самый главный в роду «сахем». Все сородичи стоят друг за друга, помогают, мстят за обиды. Только вот выбирает этих самых сахемов самая старшая из баб местных – таких «сахема» называют. Меня как бы приняли в род, но все равно посматривали косо. Наверное, потому что мы с моей женкой жили отдельно. Я срубил избу, рядом устроил кузню, словом, хоть и со всеми, но как бы и сам по себе.
Родилось у нас двое детишек – сын и дочка. Я им русские имена дал: Андрей и Василиса. Но крестить их не крестил, хотя молитвам православным научил. Жили мы не тужили – я в кузнице работал, ножи ковал – индейцы за них много шкурок давали, оружие чинил, а если время было – на охоту ходил. Помню, как медведя на рогатину посадил. Мех у него оказался не такой, как у нашего, а черный и гладкий. Правда, здешние медведи были поменьше наших и не такие злые. А Облачко мое – я ее Аграфеной называл – все по дому делала: еду готовила, одежду шила, детей нянчила. Здесь бабы все хозяйство вели: сажали маис – это трава такая высокая – с человеческий рост, а на ней в листьях колос с зернами крупными. Сажали они на огородах бобы и тыквы. Индейцы собирали этот маис и продавали французам. А вот мужики такой работы чурались. Они заставляли рядом с бабами в поле трудиться пленных. Еще они сок варили, который добывали из местных кленов. Когда начиналась варка, то селение становилось пустым – все уходили в лес, ставили там шалаши и вываривали сок.
А вот воевать и охотиться – это мужское дело. Ну, а если не было войны и охоты, то мужики рыбу ловили.
…Так я прожил в селении индейском лет пятнадцать. А потом пришла к нам беда, откуда не ждали. Начали в селении люди болеть. Сначала у них начинался жар, на коже появлялись пузыри, которые вызревали и лопались. Люди задыхались – у них нарывало горло, – а потом умирали. Болезнь эта страшная оспой называлась. Я помню, что царевна Елизавета Петровна мне рассказывала, как от оспы этой умер ее племенник, внук императора Петра Алексеевича царь Петр II. Пятнадцатилетний парень где-то заразился и умер, хотя придворные лекари делали все, чтобы исцелить его.
Поговаривали, что оспу занесли к нам английские торговцы, которые продали в соседнем селении одеяла, в которые раньше заворачивали своих больных. А с этими одеялами и зараза передалась.
От этой проклятой болезни умерла моя жена и старшая дочка. Сыновья и младшая дочка, Бог миловал, не заболели. Да и я остался в живых, хотя за Аграфеной ухаживал до самой ее смерти. Помнится, бабка Настасья делала что-то, чтобы защитить меня от этой болезни. Кожу мне на руке разрезала и что-то в ранку втирала. Потом меня немного полихорадило, а ранка воспалилась. А через неделю все прошло.
А вот наши соседи почти все поумирали, а те, кто остался, разбрелись кто куда. И пришлось мне тоже уходить из селения, где я счастливо прожил столько лет. Решил я поселиться подальше от этого страшного места, где отдали Богу душу так много людей. Пошли мы на юг, но ни в одной индейской деревне нас не приняли: где просто прогоняли, а где и насилие над нами учинить хотели. Пару раз мы еле-еле отбились от них. Индейцы же кричали нам, что «люди кремня» – их враги.
И вот, наконец, дошли мы до земель племени, которых соседние племена называли «сасквеханноками», а сами они себя – «конестога». У них почти все племя перемерло от той же болезни, а те, кто остался в живых, перебрался в новую деревеньку, в которой было всего четыре «длинных дома». По языку они были схожи с «людьми кремня», и когда я спросил у них разрешения остаться, их совет после долгого совещания нам дал на это разрешение.
Сасквеханноки были людьми рослыми и крепкими – каждый, считай, с меня ростом. Я еще подумал, что у них меня вряд ли назвали бы «Большим» или «Огромным»…
…Ох, совсем мне что-то плохо стало. Перед глазами плывет какой-то морок. Вроде тумана, но это не туман. И на дым не похоже. Что-то мелькает перед глазами, а что – не пойму. Голоса какие-то слышатся. Может, это Аграфена за душенькой моей пришла? Подожди, родная, скоро мы будем вместе, недолго мне мучиться осталось…
А ведь не старый я еще, да и детишки у меня остались. Они, правда, взрослые уже. Два сына – один родной, один пасынок. Старший уже воин, сильный и храбрый. Вот только жив ли он, Желтый Бобер… Он ведь со мной был рядом, когда по нам из кустов злодеи стрелять начали.
Мы никого не трогали, шли себе к месту, где в Сасквеханну впадает ручеек, на берегу которого у меня спрятано два каноэ, выдолбленные из ствола тсуги – местной сосны. А по реке мы собирались спуститься к фактории Джона Харриса[31], англичанина, недавно поселившегося на левом берегу Мутной реки[32]. Хотели мы у него обменять шкурки белок и лис – бобры-то в этих местах уже повывелись – на порох и свинец. У нас стрелять стало нечем, вот я и решил вместе с сыном и двумя молодыми воинами заглянуть к торговцу. Индейцев он, правда, случалось, обманывал. Но меня-то нет. Стреляного воробья на мякине не проведешь. Ан вот, как все вышло-то…
Идем мы, значит, по тропке, что вдоль обрыва стелется. Вдруг из кустов впереди: бах-бабах! И облачко порохового дыма вверх поднялось. Вижу, как воин, который впереди шел, взмахнул руками, и упал. Желтый Бобер – он тюки с мехами нес – уронил тюки и за грудь схватился. А третий воин, Скачущий Олень, крикнул мне, что уведет врагов, и стал карабкаться на скалу. У самого же кровь по руке течет – похоже, что и его пуля задела.
А потом снова кто-то выстрелил из кустов, и меня словно палкой по ребрам ударило. Ноги у меня подкосились, и полетел я с обрыва вниз.
Ох и летел я! Стукался о камни, кусты царапали мне лицо. Один раз так о камень боком ударился, что в глазах темно стало. Когда уже перестал вниз катиться, упал так, что руку подвернул. Сломал, похоже. Причем правую руку, так что я теперь с супостатами и сразиться не смогу – левой рукой делать это несподручно.
Полежал я чуток, потом собрал последние силы и отполз в кусты. Вовремя я это сделал. Слышу – разговаривают наверху. По-английски говорят, а что именно, никак разобрать не могу. В голове все шумит, да и английский язык я знаю не очень хорошо. Понял лишь одно, бандиты эти решали, что им делать дальше – спуститься и добить меня, или догонять индейца, который от них сбежал. Потом голоса затихли. Видно, они за Скачущим Оленем погнались. Только его не зря так назвали – бегал он быстро, и так просто им его будет не поймать.
А солнышко высоко на небе – почитай, что полдень наступил… Видно, не дотерплю я до темноты – совсем мне худо вдруг стало. Провалился я куда-то, словно в яму темную. Свет у меня померк в глазах, совсем я сомлел.
И привиделось мне, что Аграфена вместе с бабушкой моей Настасьей идут вдвоем по зеленому лугу у нас на Шерегодро-озере, разговаривают о чем-то и смеются. Бабушка говорит по-русски, Аграфена – по-индейски, но друг друга понимают. А меня не видят. Значит, не время мне к ним на тот свет идти…
Очнулся я от того, что кто-то меня ворочает. Тихо так, словно старается мне больно не сделать. Открываю я глаза и вижу: стоят вокруг меня люди, одетые чудно. На индейцев не похожи, и на трапперов тоже. И не солдаты вроде. Только слышу, как они тихонько между собой переговариваются. ПО-РУССКИ ПЕРЕГОВАРИВАЮТСЯ!
– Господи, – пробормотал я, – неужто русские? Откуда вы здесь взялись-то?
И снова провалился в вязкую тьму…
Интерлюдия
Одна из стран Латинской Америки. 20… г. Капитан-лейтенант Хасим Хасханов, позывной «Самум»
Блок, на который они прикатили, больше напоминал собой маленький, хорошо укрепленный лагерь. Соответственно, и народу тут было человек сорок-пятьдесят, не меньше. Хас вышел из пикапа и поздоровался с командиром блока.
Тот выдал цветистое латиноамериканское приветствие, строча языком как из пулемета. Хас, чьи познания в испанском были гораздо скромнее, чем у его оппонента, был вынужден ограничиться фразой «Buenas tardes. Encantado de conocerte»[33].
Им показали место, куда они могут поставить свою технику и где разместиться. Первым делом Хас расписал вахты и тут же выставил часового у техники. Офицеры втихаря ворчали, но зная Хаса, в открытую возражать не посмели. Впрочем, им здесь два-три дня побыть и назад, на Базу.
…Второй день принес им сюрприз прямо с утра. К Хасу подошел командир блока и через переводчика поинтересовался, нет ли у них сыворотки от змеиных укусов. Одного из его людей несколько дней назад укусила змея. Они ему кололи сыворотку, как им прописал их доктор, а сегодня выяснили, что она (сыворотка) у них кончилась. А колоть человеку надо.
Хас велел позвать своего медика, и у подошедшего Туриста поинтересовался, есть ли у них нужная сыворотка. Тот ответил утвердительно, но тут же изъявил желание колоть самолично. Так сказать, в целях тренировки. Тут Хас врубил «командира» и сказал, что колоть будет он. На что подошедшие Закат и Апач возразили, что в дружном пиратском коллективе так не делается. В итоге из восьми присутствующих офицеров каждый изъявил желание поднять свой уровень медицинской подготовки. Поскольку такое важное дело, как определение лечащего врача, нельзя было пускать на самотек, решил подойти к нему серьезно и играть в «камень-ножницы-бумага».
В итоге выиграл Закат. Получив от Туриста шприц с вакциной, он направился к домику, где содержали покусанного. Остальная толпа дружно потопала следом, не желая пропустить это зрелище. Войдя в домик, Закат поинтересовался у переводчика, кто из трех латиносов, находившихся в комнатке, является больным. Чтобы, не дай бог, не перепутать и не вколоть драгоценную вакцину не тому. Тот пальцем указал на самого маленького из них. Невысокий, меньше 170 сантиметров ростом, латиноамериканец с ужасом смотрел на огромного (187 см) бородатого Заката и на толпу таких же здоровых бородачей за ним. Закат, который в Рязанском училище учил немецкий[34], а в разведроте Тульской дивизии вообще ничего не учил, на ломаном «латиноамериканском» скомандовал пациенту:
– Ну ты, придурок, давай, поворачивайся, шнелль, сейчас буду тебе укол делать. Алес вирд гут, кейне сорг[35]. Быстро тебе жопу продырявим и ман мусс эссен либер махен унд шнапс дринкен[36].
Для убедительности он ладонью одной руки несколько раз с силой ударил сверху по кулаку второй, изображая, как ему казалось, процесс производства укола.
Однако маленький латинос усмотрел в жестикуляции Заката совсем другой процесс, потому как он отпрыгнул в самый дальний угол и прижался жопой к стене.
– Ты чего, болезный? – не понял его телодвижений Закат. – Ну-ка комм, леген вир унс хин унд фикен нихт майн гехирн[37].
– Ты неправильно ему говоришь, – подсказал ему из-за спины давящийся от смеха Хас. – Ему надо сказать: «Каброн, но пруебес ми пасиенсия и те вуэлвас локо»[38].
– Эй ты, каброн, – дисциплинированно повторил Закат. – Ну, ты, это… в общем, ты слышал… давай делай, как тебе сейчас только что сказали. – И он ткнул пальцем себе за спину, в направлении Хаса.
На беднягу жалко было смотреть. Он разразился быстрой непонятной речью минут на пять, в конце монолога сорвался на визг, а потом вообще заплакал.
– Чего это он? – недоуменно спросил Закат, поворачиваясь к переводчику.
– Он считает, что вы его сейчас хотите использовать как женщину, – пояснил тот. – А он этого не хочет. Он считает, что вы хотите воспользоваться его болезнью и сделать его своим… как это сказать… своим женой.
– Обалдел, что ли? – начал накаляться Закат. – На хрен он мне нужен, у меня дома жена есть. В общем, давай, талдычь ему, что я просто укол сделаю и все. Ничего больше.
Переводчик и больной вступили в длительную дискуссию между собой, в ходе которой переводчик пытался убедить своего оппонента, что это всего лишь доктор с бригадой «скорой помощи». А тот резонно возражал, что для укола достаточно и одного человека, к чему вся эта толпа? Путем длительных высоких переговоров стороны пришли к тому, что в помещении останется только Закат, а остальные будут наблюдать из коридора. Ложиться больной не будет, укол ему сделают стоя, причем для укола он спустит штаны только на одной булке и только чуть-чуть, чтобы иголка вошла. Закат, уставший от этой китайской дипломатии, как только пациент замер в позиции «сломанной березы», подошел, всадил шприц, как нож в тушу, быстро ввел сыворотку, отвесил пациенту леща и вышел на улицу, сунув в зубы сигарету. Подошел и встал рядом Хас, так же прикуривший местную продукцию табачной индустрии. Щурясь на солнце, он задумчиво сказал:
– Жаль, что у вас в Рязани испанский не учили…
– Меня здесь и на немецком прекрасно понимают, – ничтоже сумняшеся ответил Закат.
Где-то и когда-то. Капитан 3-го ранга Хасим Хасханов, позывной «Самум»
Дав отдохнуть восемь часов, Хас поднял группу. Все, у кого были на руках джиперы, сверили показания. У всех стояло на экране примерно одно и то же. Не было сомнений, что джиперы залипли. Север, который с утра пытался выйти на ОДС со штабом отряда, только удрученно разводил руками. Хасим за ночь так и не нашел ответа, что его беспокоит. Что-то неправильное было во всей этой ситуации. Хасим пока не находил ответа, что именно. И раненый… В нем тоже было что-то неправильное… На Кавказе уже сто лет не носили одежду из выделанных шкур. Жители одевались по-городскому, а «духи» – по-военному. То, что видел перед собой Хасим, напоминало ему охотника или траппера времен освоения Дикого Запада. Хасим, а точнее его отец, собрал полные собрания сочинений Фенимора Купера, Карла Мая, Луи Буссенара, Майн Рида и Луиса Ламура. Хас очень любил истории про индейцев и смотреть вестерны, особенно «спагетти»[39].
Но одно дело читать и смотреть, другое дело столкнуться вживую. Может, это отшельник какой? Люди периодически уходили в горы, либо искать какого-то просветления, либо просто устав от мирской суеты… Но опять же, одежда? У них она другая. Ладно, придет в себя – разберемся. А пока – вперед!
Группа построилась в боевой порядок, Хас дернул одну пару из тыльника[40], Дарт отстегнул от рюкзака и развернул легкие складные американские носилки, которые группа скинулась и купила для своих нужд. На носилки уложили раненого, спереди взялись парни из командирского «ядра», сзади – пара из тыльника. Группа начала движение.
Вдруг дорогу перешел – не перебежал, а именно степенно перешел – какой-то зверек, похожий то ли на байбака, то ли на огромную располневшую белку с коротким хвостом. Он посмотрел на Хаса, смешно повел носом и растворился в тумане с другой стороны тропинки. Хас мог поклясться, что никогда ранее таких не видел, но тем не менее у него появилось странное чувство дежавю.
Через некоторое время туман начал рассеиваться, и офицеры потихоньку начали наблюдать зеленые деревья вокруг, кустарники, траву и вообще, окружающий пейзаж. И через какое-мгновение от Лени пришла команда «Стой! Наблюдать», а через секунду «Командира в голову». Хас направился к Лене. Подойдя к нему, он увидел, что головняк сидел в круговой, а Леня недоуменно озирался.
– Что там? – тихонько спросил Хас.
– Это не тот лес.
– Что?!
Хаса было очень тяжело удивить или вывести из себя. Обычно он был крайне невозмутим. Но сейчас Лене удалось совершить невозможное.
– Что значит «не тот лес»?
– Посмотри сам, – Леня обвел рукой вокруг.
Действительно, они были в лесу, но это был уже совсем другой лес. Другие деревья и растения вокруг, другой пейзаж, даже воздух другой… Природа вокруг неуловимо изменилась. И Хас готов был поставить свою годовую зарплату на то, что это был точно не Кавказ. А странное животное – он вдруг вспомнил – было точь-в-точь похоже на Фила из «Дня сурка». Он перевел взгляд на Леню и чуть наклонил голову.
– Ладно. Направление движения примерно помнишь?
Леня кивнул.
– Вот так и веди. Но не торопясь, потихонечку, с оглядкой. А я пойду думу думать.
Хас развернулся и зашагал обратно, к ядру.
12 июня 1755 года. Долина реки Сасквеханны. Кузьма Новиков, он же Ононтио
Не помню, сколько я провалялся без памяти. Но очнулся от слов, сказанных по-русски:
– Командир, как ты считаешь, откуда это чудо здесь появилось?
– Ума не приложу… Поначалу думал, что это какой-то реконструктор шальной, решил в Чингачгука поиграть. Только что-то тут не вяжется. Ну не похож он на любителя экстрима, который, надев мокасины и леггинсы, начинает размахивать томагавком и звать всех на тропу войны.
– Кто же он тогда?
– А вот давай у него прямо и спросим. Видишь, он очухался – хотя глаза и не открывает, но слышит, о чем мы тут с тобой говорим.
– Эй, мил человек, – надо мной склонился один из моих спасителей, – как зовут тебя, откуда ты родом?
Я открыл глаза и зажмурился от ярких солнечных лучей. Когда зрение мое восстановилось, я увидел стоявших вокруг меня людей в чудной одежде. И оружия, которое было у них, я тоже никогда раньше не видал. Но они спасли меня от неминучей смерти, и я им был за это весьма благодарен.
– Кузьма я, Новиков, родом из Новгородской губернии, Боровичского уезда, Кончанской волости.
– Это там, где фельдмаршал Суворов в ссылке был? – спросил один из моих спасителей.
– Не знаю никакого Суворова, – ответил я. – А принадлежит село наше императрице Елизавете Петровне[41]. Я же попал в плен к французам на фрегате «Митау». В Копенгагене сбежал от них, нанялся на шведский торговый корабль и отправился в Новый Свет в город Квебек. А потом стал жить среди индейцев. Много чего со мной случилось. Сегодня же какие-то тати напали на нас в лесу. Двух индейцев убили, один сбежал от них, а я вот получил пулю в бок, да и упал с обрыва вниз. Ребра болят, и рука вот… Совсем было с жизнью простился, да вот, слава Господу нашему Иисусу Христу, спасли вы меня. Теперь я ваш вечный должник…
Пока я все это говорил, мои спасители удивленно переглядывались между собой и пожимали плечами. По их лицам было видно, что они не верят ни одному моему слову.
– Клянусь, что все, что я вам рассказал – правда истинная. Крест готов в этом целовать. Ни в чем плохом перед Россией, и матушкой нашей, императрицей Елизаветой Петровной не замешан, – сказал я и стал шарить левой рукой под одеждой, стараясь нащупать нательный крест.
– Ладно, Кузьма, лежи, – один из моих спасителей, видимо старший, удержал руку. – Значит, ты говоришь, что попал в плен к французам? А в каком году это было?
– В 1735 году от Рождества Христова, – ответил я. – А сейчас на дворе 1755 год. Я за временем слежу, отметки на специальной доске дома делаю. Надо же знать, когда Рождество отмечать, а когда Пасху и Покров.
– Значит, ты говоришь, что сейчас на дворе 1755 год? – спросил меня старший. – А ты ничего не путаешь?
– Нет, не путаю, – мне вдруг стало обидно, – Вы что, думаете, живя среди дикарей, я сам дикарем стал? Тут один англичанин – Джоном Харрисом его кличут, – у него я порох и свинец покупаю, – когда к нему в гости прихожу, рассказывает мне о том, что в мире происходит. От него-то я и узнал, что императрица Анна Иоанновна померла, а править стал император-младенец Иоанн Антонович. А потом там что-то в Петербурге случилось, и на престол российский взошла императрица Елизавета Петровна, дочь императора Петра Алексеевича. Я ее когда-то хорошо знал – работал кузнецом на Смольном дворе, там, где дворец царевны стоял.
– Во дела! – старший не мог скрыть удивления. – Это надо же, куда мы попали! Вижу, Кузьма, что ты не врешь нам. Скажи-ка мне лучше – далеко ли деревня твоя? Ну, или становище, как тут у вас оно называется.
– Да верст пять будет, – ответил я. – Только ты, барин, не обессудь – я сам идти не могу. Совсем плохо мне. Бок болит, да и рука тоже.
– Не боись, Кузьма, – улыбнулся старший. – Тебя мои ребята на руках понесут, словно шаха персидского. Да, кстати, а индейцы твои разве дорогу к становищу не охраняют? Ведь те люди лихие, которые тебя подстрелили, могут к лагерю вашему незаметно подкрасться и всех людей в нем поубивать.
– Охраняют, как не охранять. Только мало мужиков в становище осталось. От оспы многие поумирали. Вот и женка моя тоже… – Тут мне снова привиделась Аграфенушка моя – стоит у сосны и так печально на меня смотрит. По щеке моей покатилась слеза, и я смахнул ее левой рукой.
– Ладно, Кузьма, – сказал старший, – ты нам только говори, куда идти, куда поворачивать. Ну а дозорных индейцев встретишь – скажешь им, что мы друзья, а не враги.
До становища мы шли не спеша. Воины внимательно смотрели по сторонам и держали свое оружие наизготовку. Видно было, что они знали свое дело, и так просто их не возьмешь. А в полуверсте от становища на тропу вышел дозор – три воина, среди которых был и мой младший сын, Андрей, или как его индейцы называли, Хитрый Барсук. Я помахал им левой рукой, и крикнул по-индейски, что люди, которые со мной – наши друзья.
Воины были вооружены так, словно собирались немедленно идти в бой. У каждого был лук со стрелами, деревянные дубинки и маленькие топорики. У моего сына, помимо всего прочего, было ружье – я купил его у Джона Харриса за два десятка отличных бобровых шкурок. И это было еще дешево – с индейцев французские и английские торговцы брали за ружья еще дороже. На двух других воинах были надеты доспехи, сделанные из деревянных пластинок, перевязанных бечевками, а в руках они держали небольшие круглые деревянные щиты.
Вскоре мы вошли в селение. Меня донесли до моего дома. Из него выскочила с кувшином воды Василиса, или как ее звали индейцы – Рыжая Белка. Действительно, не знаю, в кого она уродилась из моей родни, но волосы у нее были золотыми. Она подбежала ко мне и дала напиться. Мои спасители с любопытством посматривали на дочь. Она была очень красива и мало похожа на здешних индейских девок.
Потом ко мне подошел сахем – вождь рода, и я рассказал ему все, что со мной случилось. Сарангараро – так звали сахема, покачал головой.
– Похоже, что бледнолицые снова будут воевать между собой на нашей земле, – сказал он. – А, как всегда, больше всех достанется индейцам. Я думаю, что нам придется уходить из этих мест. Если, конечно, мы хотим уцелеть.
Сарангараро опять покачал головой и, посмотрев на воинов, которые спасли меня от смерти, сказал:
– Эти люди, хотя они и белые, имеют доброе сердце, и не способны на дурные дела. Пусть они живут у нас столько, сколько захотят. Ты переведи им мои слова.
Потом сахем медленно, по-старчески шаркая ногами, пошел в сторону длинного дома…
Историческая справка
Без вины виноватые
Виргиния, одна из английских колоний в Северной Америке, в сравнении с прочими территориями, заселенными выходцами из Англии, считалась землей обетованной. Первое племя, с которым новые колонисты вступили в контакт, были миролюбивые сасквеханноки, жившие в бассейнах Потомака и Сасквеханны и по берегам Чесапикского залива. Самоназвания их мы не знаем – колонисты назвали их по имени реки Сасквеханны, но даже это название было взято из языка ленапе, известных нам под названием делавары, и означало «мутная река». Известно, что сасквеханноки представляли союз из пяти племен, и во многом – языке, материальной культуре, организации – походили на своих родственников-ирокезов. Основным отличием было их подчеркнутое нежелание воевать, хотя дать отпор вражеским племенам они вполне могли.
