Александр Громов
Повышение по службе

В предпоследнюю. Себя-то я выдернул из воды на хаос мертвой древесины одним могучим рывком, какой даже не буду пытаться повторить, а ногу не уберег. Стукнувшись обо что-то, она взорвалась такой адской вспышкой боли, что на секунду я потерял сознание. А когда тьма перед глазами рассеялась, понял: ничего еще не кончено.

Тварь лезла из воды за мной.

Огромная плоская голова, широченная пасть, мокрая бурая кожа с глянцевым отсветом, два выпученных глаза… Конечно, это была не рыба. На меня охотилось такое же земноводное, какие водились здесь в изобилии, но гораздо больших размеров. Этакий царь здешнего леса-водоема, пожирающий своих мелких собратьев во время прилива и отдыхающий в отлив где-нибудь под корягой за невозможностью двигаться… Я поразился, какие у него тонкие и слабые лапы. Достаточно быстрое в водной среде, чудовище переваливалось через первый ствол натужно, как параличное. Задние лапы и хвост все еще находились в воде. У меня появился шанс.

Эх, если бы не нога!..

Весь заляпанный зеленой слизью, я отползал и отползал. Накидайте кучу бревен, полейте ее гелем для душа – и вы поймете, сколь медленно я полз. Тварь двигалась ничуть не быстрее, но я понимал: как только она сгонит меня с этой кучи, я труп. Проглоченный и переваренный труп.

Тварь разинула пасть, оказавшуюся едва ли не шире морды, и испустила крик. Самый искусный звукоподражатель не сумел бы воспроизвести эту смесь кваканья, рычания и писка. Я даже не сообразил, что охотники так не кричат…

В следующее мгновение кто-то дернул тварь за хвост с такой силой, что она наполовину съехала в воду. Захлопнула пасть, замотала башкой, заелозила – но куда там! Не ее слабым лапам было сопротивляться тому локомотиву, что тянул ее назад, в воду. Тварь корчилась, извивалась, выражала извечный протест жертвы, угодившей на зуб более крупному хищнику, и лишь глаза ее оставались такими же бессмысленными, какими были до перемены ролей. Затем последовал новый мощный рывок, и тварь исчезла, обрушив крайнее бревно, а вода возле моего убежища взбурлила. На поверхности показался очень солидных размеров плавник. Ага, понятно… Местный тритон-переросток не был здесь гегемоном, царем и вершиной пищевой пирамиды – на эту роль, как я и думал, вполне успешно претендовали огромные рыбы, терроризирующие в прилив обитателей леса-водоема. Что ж, знай, тритон, свое место в пищевой цепи…

Рыба меня спасла – так на моем месте решил бы стопроцентный оптимист, а я подумал: она дала мне время. Даже не столько мне, сколько моим товарищам и коллегам. Должны же они рано или поздно хватиться, что меня нет подозрительно долго!

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я впал в забытье. Может, час, может, больше. Все сильнее болела проклятая нога. Я лежал наполовину в воде, наполовину на мертвой древесине, найдя такое положение тела, чтобы не утонуть, если отключится сознание. Рыба, сожравшая тритона-переростка, уплыла по своим рыбьим делам. Прямой опасности вроде не наблюдалось, но соваться в воду все равно не стоило.

Я думал о многом: о Реплике, которой суждено быть поджаренной, о нашей экспедиции, о том, что мы наконец закончим работу и вряд ли сюда вернемся… Кислородных миров, где кишмя кишит жизнь, крайне мало только в процентном отношении, а в абсолютных цифрах их в Галактике более чем достаточно. Я вспоминал, как Веня Фейгенбойм, крутя свою козлиную эспаньолку (когда-нибудь он ее оторвет), сказал мне: «Знаешь, Стас, это ясно даже дебилу: Реплике нужны не ксенозоологи, а палеонтологи. Вот эта тварь, которую я нескромно назвал в свою честь, – почти наша, земная, девонская вентастега. Ну, у моей лишняя пара ребер – вот и все отличие. Понимаешь, Стас, мне скучно здесь!»

Я знаю, когда он перестанет скучать: когда найдет животное, у которого ноги растут из спины, живот помещается в голове, и в том животе три печени и четырнадцать желудков. Вот тогда он будет счастлив. Ему, видите ли, скучно здесь. А мне? Гм, как-то не думал об этом раньше. Ну да, на Реплике я нашел и описал новый минерал, каких нет на Земле, внес вклад в науку… Опять-таки интересно было поначалу, глаза разбегались… А по большому счету?

Зарабатываю деньги, занимаясь тем, чему меня учили, не замахиваясь на великое, – вот как оно выглядит в действительности. И только.

Хреново это, если хорошенько подумать. Но большинство людей живет именно так, а разве есть во мне силы оставаться в гордом меньшинстве? Никогда их не было, мечты только, да и то не настойчивые, а от случая к случаю, под настроение…

Шевелились и еще какие-то мысли, однако они были прерваны, потому что в глазах вдруг стало темно. «Умираю?» – подумал я, успев еще удивиться тому, что это, оказывается, вовсе не страшно, а всего лишь грустно, – и отключился.

Включившись вновь, увидел над собой тускло светящийся потолок корабельного медотсека и физиономию Вени Фейгенбойма с зажатой по обыкновению в кулаке эспаньолкой. Физиономия была озабоченная.

– Слышишь меня? – проговорил Веня таким голосом, каким говорят с детьми и умалишенными. – Моргни, если слышишь. – Я поморгал, и он расцвел. – Ну, все путем, все замечательно, теперь ты пойдешь на поправку…

Секунду-другую я размышлял о том, как в туземном лесу-водоеме, набитом примитивными земноводными и доисторическими акулами, оказались медотсек и Веня, кто и зачем их сюда приволок. Затем все-таки сообразил, где я нахожусь и как все было.

Натурально, меня нашли, а найдя – доставили в медотсек корабля, где всяким травматикам и место. Тела я не чувствовал – следовательно, был помещен в ванну с гелем-регенератором. Скосив глаза, я убедился, что так оно и есть. В гелевой ванне никогда не ощущаешь своего тела, я это уже проходил. Голова, естественно, помещается над слоем геля и фиксируется, чтобы врачуемый не захлебнулся, если он в отключке или ему приспичит поспать.

– Со мной… серьезно? – не без труда высипел я.

– Не очень. – Я знал, что Веня врать мне не станет. – Но сутки пролежишь как миленький. Кстати, где «бабочка»?

– Взорвалась. Аккумулятор.

– Да ну? – Веня выпучил глаза и даже перестал жамкать в кулаке эспаньолку. – Слушай, я чувствую себя негодяем…

– Перестань… Ты не мог знать.

– Мог, не мог – все равно. Это я должен был лететь, а не ты.

– Тебя там только не хватало… – Я представил себе, как долговязый и сутулый Веня Фейгенбойм, совсем не гимнаст и очень скверный пловец, выжил бы там, где сумел выжить я, и тут же мне пришлось представить сцену символических похорон с траурными речами возле топорно вытесанного из песчаника надгробия над пустой могилой. Останков бы не нашли. – Как твоя лихорадка?

– Прошла. Не поверишь, совсем прошла. Слабаки эти местные бациллы. – Веня заулыбался. – Если по-честному, еще бы часика три – и я вполне мог бы лететь.

– Ладно, я помню, что сам напросился, – проворчал я. Язык во рту уже не лежал студнем, а шевелился нормально, и слова давались мне без проблем. – Какие еще новости?

– Симпсон всем шею намылила, а Дювивье в особенности, – сказал Веня. – Он нынче дежурный по лагерю. Говорит, что слышал твою ракету, но принял за отдаленный гром и не придал значения. То ли возился со своей почвенной фауной, то ли обед переваривал. Клянется, что все время был на связи и если бы что, так он бы сразу… Откуда ему было знать, что твоя «бабочка» взорвется. Террористов, мол, здесь нет. Ну, Этель ему и выдала. Ротозей, говорит, хуже террориста. И три дежурства ему вне очереди. Дювивье, по-моему, обиделся.

– Считай, что я тоже обиделся, – сказал я. – Три дежурства – мало. Гром ему… В это время года – гроза?

– Ну, ты у нас экстремист, ты бы его вообще расстрелял… Учти, он еще извиняться к тебе придет. Парень он хороший, переживает. Успокой его, ладно?

– Посмотрим…

– Понимаю. – Веня сочувственно покивал. – Ты, конечно, решил, что все о тебе забыли?

– А разве не так?

– Не так.

– А как? Кто тревогу-то поднял?

– Я.

– Ну вот видишь. Значит, все, кроме тебя. Да и ты не слишком торопился… Ладно-ладно, не оправдывайся, проехали. Что еще новенького?

– Восемьдесят пять и две, – сказал Веня.

– Если это моя температура в градусах Цельсия, то странно, что я еще не мумифицировался, – кое-как сострил я. – Заметно усох?

– Восемьдесят пять пиявок с тебя сняли, – пояснил Веня. – Среди них два новых вида – по одному экземпляру. Одна гигантская, вот такая вот. – Веня растопырил пальцы. – Вторая – красная с продольными черными полосками…

– Тьфу, мерзость, – скривился я. – Зачем ты мне это рассказал?

– Я думал, тебе будет интересно, – кротко ответствовал Веня. – Похоже, ты залез в самый пиявковый питомник да там и отключился. Литр крови потерял, не меньше. Они все толстые были, когда отваливались…

– Замолчи, будь любезен. – Меня замутило, зато я понял, почему так ослабел, что даже не попытался доплыть до берега леса-водоема. У всякой непрухи есть причина.

– С обоих новых экземпляров я взял образцы покровных тканей и отсеквенировал их, – как ни в чем не бывало продолжал Веня. – Большая черная – довольно типичный вид, ничем особым, кроме размеров, не интересна. А вот полосатая – это нечто! – Глаза Вени сверкнули, он дернул себя за эспаньолку, и я только сейчас догадался: все это время Веня тщательно маскировал свое торжество. – Это то, что может оправдать в глазах большой науки всю нашу экспедицию. Там такой геном… Это совсем-совсем иное, понимаешь?

– Нет.

– Куда тебе. Мне самому еще разбираться и разбираться. Но там – это уже точно! – наследственный код, записанный на молекуле, свернутой не двойной, а тройной спиралью! В точности по Лайнусу Полингу! – Веня сам не заметил, как перешел почти на крик. Он ликовал. Ему хотелось скакать и вопить. – Это тебе как?!.

Как-как, подумал я. Да никак. Если бы он спросил меня, чем жила отличается от дайки, ретинит от риденита и автометаморфизм от аллометаморфизма, я оказался бы в своей стихии, а геномом пиявки пусть интересуются те, у кого мозги устроены иначе. По мне, лучше бы уж не было на свете ни уникального генома, ни самих пиявок.

Литр крови им отдал – это же надо! Мне этот литр самому пригодился бы…

Не без труда выпростав из геля правую руку, я убедился в Вениной правоте: рука была усеяна пятнами синяков. Раз, два, три… много. По всему телу их, стало быть, восемьдесят пять? Проверять незачем – и так верю. Гель медленно стекал с руки, и мокрая скользкая кожа глянцево отсвечивала – совсем как у недоделанных местных амфибий, которые «ни рыба ни мясо». Из-за синяков она была столь же мерзко пятнистой.

Пришла Лора Паттертон, наш врач, и выгнала Веню за дверь, а мне включила гипносон. Я уснул и видел сны. В них я был, естественно, пятнистым земноводным существом, сидел в залитом водой коряжнике, раздувал горловой мешок и временами пытался цапнуть то проплывающую мимо рыбку, то гигантское насекомое, пролетающее над плоской моей башкой. Порой это удавалось. Мне было тепло и сытно, никакие пиявки не сосали мою кровь, где-то поблизости плавали, шевеля налимьими хвостами, сговорчивые самки, и мир был бы прекрасен, не водись в нем большие рыбы со страшными зубами. Я гнал от себя видение зубастой рыбьей пасти, чтобы на меня сошло полное умиротворение, но тут в мутной воде передо мной появлялась та самая пасть, стремительно наплывающая на меня, и сновидение обрывалось.

Увы, лишь на время. Оно возвращалось снова и снова, повторяясь в удручающем однообразии. И каждый раз я либо не мог шевельнуться, либо мог, но бежать мне было некуда, что в общем-то сводилось к тому же. Типичный посттравматический кошмар. Уж не знаю, для чего они существуют, – наверное, для того, чтобы человеку и во сне жизнь медом не казалась.

Найти бы того, кто решает, что должно и чего не должно мне казаться, поймать и отделать так, чтобы мать родная не узнала!

И еще я видел человека, очень странного человека, и мне до боли непонятно было, что он делает на болоте, битком набитом пиявками и зубастыми пастями. Он не проваливался, не тонул и, кажется, улыбался. Темен и смутен был этот человек, скорее силуэт, чем объемная фигура, и к его подбородку была приделана эспаньолка, как у Вени. Но то был не Веня.

Глава 2
Белая чайка, черный человек

Что такое пять веков для нашей Галактики?

Правильно, ничто. Ну почти ничто. Даже рисунок созвездий толком не изменится. А уж внешний наблюдатель вообще не заметит никакой разницы.

И пусть космическая пылинка по имени Земля намотает за это время пять сотен оборотов вокруг довольно тусклой желтой звезды – это ничуть не меняет дела. Пылинкам вообще свойственно суетиться, и чем мельче пылинка, тем сильнее ее тянет поучаствовать в общем мельтешении. Она и сама шустрит, и других пинает: двигайся! Живи здесь и сейчас! На всю катушку!

Это резон. Особенно если забыть, что ты сам мельчайшая пылинка, ползающая на пылинке покрупнее – Земле, принять постулат о достижении твоими потомками безграничного могущества и без всяких оснований присвоить себе титул пупа и потрясателя Вселенной.

Люди это умеют. Им не с кем сравнить себя. На острове, населенном единственным человеком, этот единственный – царь. И такой подход приносит плоды: вон куда шагнуло человечество за ничтожный срок – к звездам! Оно захватывает для себя бесхозные миры, оно стремительно расширяет свой ареал и когда-нибудь обживет всю Галактику, если его не остановят извне или не иссякнет запал внутри. Впрочем, до этого еще далеко. Пока же переключим внимание с одной планеты-пылинки на другую, дадим ей мысленного щелчка, чтобы побежала по орбите в обратную сторону, и отсчитаем примерно пятьсот оборотов.

Сделали? Сделали. Теперь возьмем сильную лупу и начнем следить.

В один ничем не примечательный апрельский день 200… года…

Стоп. Прервемся, пока не разогнались. Некоторые думают, что апрель – это четвертый месяц года, и до некоторой степени они правы. Но тому, кто глубже проник в суть вещей, ясно иное: апрель – это климатическое недоразумение. Хуже того, это климатическая насмешка над человеком. То пригреет солнышко, и размякшему прохожему мнится, что он живет в лучшем из миров, то исподтишка налетит клубящаяся серая муть, утопит город, завоет в переулках, нашвыряет в морду и за воротник мокрого снега. Терпи, человече! Думаешь, в сказку попал?

А хоть бы и так. Сказки ведь тоже бывают разные.

И хочется человеку уже не мурлыкать неслышно, подставляя солнышку бледное лицо и улыбаясь во весь рот неведомо чему, а хочется ему в лучшем случае напиться, в худшем же – удавиться или, скажем, влезть куда повыше да и спрыгнуть оттуда раскоряченной лягушкой, чтобы хлоп – и амба!

Итак, в один ничем не примечательный апрельский день некий молодой человек астенического телосложения стоял у перил косо переброшенного через Москву-реку пешеходного моста и смотрел вниз, туда, где в сморщенные ветром воды валились с неба серые неопрятные хлопья. Валились они также за воротник дешевенькой куртки молодого человека, на что он не обращал никакого внимания. Лицо молодой человек имел узкое, скорбно-задумчивое, глаза желто-зеленые, как у кота, а рыжевато-соломенную бородку, оставленную лишь на самом подбородке одиноким островом, – короткую, редкую и в целом неубедительную. Облик дополняли длинные волосы, собранные на затылке в хвост, и серьга в левом ухе. Словом, классический интеллигентный вьюнош, доросший до вопроса о цели и смысле бытия, поискавший там и сям ответ на данный вопрос и не нашедший его, а следовательно – без пяти минут самоубийца.

Кто же еще потащится в такую погоду через пешеходный мост не по стеклянному коридору, проложенному от берега до берега вроде оранжереи для теплолюбивых овощей, а снаружи, возле самых перил, где и проход-то не разрешен? Только тот, кому уже все безразлично и наплевать на весь мир.

Однако молодой человек не плевал в зябкую морщинистую воду. Он настроился дождаться проходящей под мостом баржи и ждал ее стоически, без ропота терпя непогоду. Напоследок ведь можно и потерпеть, верно?

Способы лишить себя жизни многочисленны и разнообразны. Яды – это, скорее, женское. Вешаться – мучительно, не говоря уже об отъявленно мерзком зрелище, каковое представляет собой удавленник. Топиться попросту не хотелось. С выстрелом себе в висок молодой человек в сущности готов был примириться, но отродясь не имел огнестрельного оружия и не собирался предпринимать каких бы то ни было попыток заполучить его. Дольше всего он обдумывал вариант с горячей ванной и бритвенным лезвием, однако, во-первых, этот вариант тоже казался не вполне мужским, а во-вторых, здравый смысл говорил о высокой вероятности испугаться и прекратить суицид. Оставалось падение с высоты.

Полет с крыши не устраивал: было страшно. Несколько дилетантских попыток научиться наслаждаться страхом не дали результата. Внезапно блеснула мысль: а ведь падать в воду не так жутко, как на асфальт или, скажем, на чью-нибудь припаркованную возле дома машину! Пустив корни, мысль дозрела: падение в воду в принципе годится, но полной гарантии не дает. А вот упасть, желательно плашмя, на палубу проходящей под мостом порожней баржи – это совсем другое дело. Во-первых, не так страшно, поскольку сохраняется иллюзия прыжка в реку, а во-вторых, железо баржи ничуть не мягче асфальта. Хлоп – и готово.

В-третьих, никто не виноват. Это ведь не броситься нырком под мчащуюся машину, после чего из водителя всю душу вытрясут, не говоря уже о незаслуженно причиненном душевном потрясении незнакомому и скорее всего ни в чем не виновному человеку. Речники, наверное, народ простой и на нервы крепкий – обругают придурка, чего тот, понятно, уже не услышит, сдадут тело полицейскому наряду на ближайшей пристани, наряд вызовет труповозку, тем дело и кончится. Минимум проблем.

Баржа, как назло, не шла, сколько молодой человек ее ни высматривал. Мутна и неуютна, а главное, пуста была рябая жидкая поверхность. Не наблюдалось на ней ни вожделенной баржи, ни прогулочного теплоходика, ни даже какого-нибудь завалящего буксира. Вообще никаких плавсредств. Возникла было гипотеза о еще не начавшейся навигации, побултыхалась немного в голове и сгинула, чуть только из-под моста вынеслась белая чайка на распростертых неподвижных крыльях. А ведь чайки – перелетные птицы. Значит, точно весна. И непрочный лед на Москве-реке еще когда сошел…

По какой-то причине белоснежная чайка особенно расстроила молодого человека. Настроение не располагало любоваться изяществом.

– Сволочь, – сказал он с чувством, имея в виду, собственно, не только птицу, но и отсутствующую баржу, и погоду, и вообще жизнь такую. Что это за жизнь, которая не позволяет прервать ее единственно приемлемым, любовно выбранным способом? Дрянь, а не жизнь.

Он еще раз внимательно посмотрел вперед себя, но ничего интересного не высмотрел. Были там два моста – автомобильный и для метропоездов, – но баржи не наблюдалось. Тогда он обернулся, привстал на цыпочки и посмотрел назад сквозь стеклянную оранжерею. Не было ничего и там, кроме редких пешеходов, а на реке не наблюдалось ни порожней баржи, ни вообще никакой. Сошла бы баржа, груженная, скажем, углем или щебнем…

А груженная песком – не сошла бы. Ибо амортизирующие свойства.

То есть демпфирующие…

Внизу каркнуло. Из-под моста вновь вынеслась давешняя чайка, неведомо когда успевшая сделать полный круг, а может быть, вовсе не та чайка, а другая. Но теперь за чайкой, старательно работая крыльями и постепенно сокращая отрыв, гналась большая серая ворона. Того и гляди вцепится в хвост или долбанет клювом по копчику… или как он у птиц называется?.. О, вспомнил! Пигостиль.

Белоснежная красавица чуть шевельнула головой, грамотно, как опытный пилот, отслеживая заднюю полусферу. Когда расстояние между перьями ее хвоста и вороньим клювом сократилось до незаметной величины, чайка заложила резкий вираж, а одураченная ворона, проскочив по инерции мимо, возмущенно каркнула. Суетливо замолотив крыльями, она вновь тяжело и неуклюже попыталась зайти чайке в хвост. Та никуда не делась: парила в пределах досягаемости, словно приглашая серую разбойницу повторить попытку.

И серая – даром что вороны считаются умными птицами – повторила, и вновь с тем же результатом. И повторила еще раз и еще. По прямой она летала быстрее, но тот, кто конструировал летательный аппарат марки «ворона», по-видимому, мало заботился о маневренности. Чайка ни разу не дала застигнуть себя врасплох, в последний момент изящным маневром уходя от атаки и ни разу не попытавшись атаковать в ответ. Происходящее ей явно нравилось. Наверное, она поставила перед собой задачу загонять ворону до полусмерти.

«Развлекается, зараза, – неприязненно подумал молодой человек о чайке. – А серая – просто дура».