Александр Гриневский
Аргиш

И ведь действительно рассосалось! Худо-бедно наладилось – на нервах, на сжатых до скрипа зубах.

Едем!

Завтра.

Вадька бы только не взбрыкнул в последний момент.

Пуля вошла в левый глаз.

Спелой вишней брызнуло глазное яблоко.

Прожгла мозг.

Плющась о затылочную кость, вынесла её, пробила стенку чума и на излёте застряла в шесте, расщепив его почти надвое.

Он ещё стоял на ногах, но уже ничего не чувствовал.

Занавес закрылся.

Тело развернуло влево.

Кровью, вперемешку с ошмётками мозга, плеснуло на выцветшую шкуру чума.

И весело запрыгали по истоптанной траве прозрачные невидимые шарики – его надежды, желания, мечты…

Рухнул на бок, тяжело ударившись о землю.

На постели, не раздеваясь.

Настольная лампа повёрнута – полумрак в комнате. Собранные вещи – грудой. Машина придёт в семь. Можно выдохнуть.

Позвонить или всё же не стоит? Умерла так умерла. Вернее, я умер… Усмехнулся.

Смотрел на телефон, физически ощущая его всесильность – набрать номер – и вот… её голос.

Почему всё одновременно? Почему время не растянулось? Когда не надо, оно тянется бесконечно долго – звереешь от тоски, что ничего не происходит, словно бредёшь в тумане и нет ориентиров. Почему сейчас всё собралось в кучу, закрутилось жгутом – и только рвать?

В который раз перебирал по времени, по дням, по чувствам, стараясь найти потаённый смысл случившегося.

Ведь как в кино… В пошлом замыленном сериале. Он – врач с наметившимся будущим. Она – сопливая стажёрка. Он – женат, взрослый сын. Она – только закончила институт. Любовь, метания, страсти по телу. Разрыв, горечь утраты – конец фильма, титры.

Наверное, вначале всё шло по этому сценарию. Даже внимание на неё сразу не обратил. Всегда нравились невысокие, крепко сбитые, светловолосые, весёлые. Она была высокой и худой, даже не стройной, а именно худой. С задумчивым, немного сонным лицом. Стрижка под мальчишку.

Но этот взгляд! Вот взгляд-то и зацепил, заставил обратить внимание. Глаза широко распахнуты, и в них – душа наружу – вся она здесь, в этом взгляде, словно отдаёт себя, доверяет себя этому миру, – детский восторг и изумление, скрытая нежность, слепая готовность поверить, пойти следом, только позови.

Вот и позвал. Интересно стало, есть ли что-то ещё, кроме этого взгляда. Интрижка… каких было много.

Блуждания летними вечерами по московским улочкам, портвейн с мандаринкой из пластиковых стаканчиков возле памятника Нансену, невнятная постель на квартире у подруги, сигарета, выкуренная на балконе, и странно переплетённые ветви рябины и клёна – рукой можно дотянуться… И всё должно было перейти к плавному завершению. Что, казалось, ещё можно получить кроме восторженного хлопанья ресниц и лёгкого щебетания глупенькой двадцатитрёхлетней девушки?

Жена? С женой всё хорошо. Столько лет вместе. Какая это измена? Это просто крохотный отрезок своей личной жизни. Любовь? А что такое любовь?

Нельзя рассматривать любовь вне времени. Всегда присутствуют два понятия: тогда и сейчас. Можно ведь и тридцатилетнее сожительство называть любовью. Только насколько соотносится любовь – та, что в начале, с тем, что…

Оказалось, не всё так просто. Не москвичка. В семнадцать – из дома. Институт, общежитие. Парень-альпинист – съёмная квартира, попытка жить семьёй. Ещё один парень, ещё одна квартира – замуж, поездки по заграницам, три года вместе, на грани развода – надоел, всё надоело.

Она уже пожила! В маленький отрезок жизни вместилось многое – неустроенность, одиночество, надежды, радость, разочарования, утраты.

И возникло понимание, интерес… потянуло друг к другу. Зацепило.

Но ни о какой любви разговор не шёл – даже и не думал примерять к себе это слово. Встречались. Им было хорошо вместе. Год.

И даже когда неожиданно вызвала его…

Сидел в машине, валил снег, дворники сметали мокрую кашу со стекла, ждал. Открыла дверь, втиснулась рядом на переднее сиденье, улыбнулась – на лице капельки от растаявшего снега – выпалила: «Я ушла от мужа, не могу больше врать».

Тогда он не почувствовал ничего, кроме раздражения – навалились новые проблемы. Нет, не у него – у неё. Он, конечно, замешан, но так… с боку припёку. Где жить будет? На что?

Они не были ещё одним целым – каждый сам за себя.

Жила у подруг. Продолжали встречаться. Вместе – в Египет.

А потом конец лета… она уехала в Новосибирск, к сестре, на месяц. Писала письма, слала эсэмэски.

И вроде ничего не изменилось… а его вдруг перевернуло всего, в одночасье. Понял, что не может без неё. Вот не может совсем. Думать ни о чём не может, делать ничего не может и не хочет ничего – она должна быть рядом!

Накатила любовь, смяла.

Была слабая надежда – вот вернётся, тогда отпустит, – всё будет как прежде.

Вернулась. Не отпустило.

Теперь думал о ней всё время, каждый час. Удивлялся сам себе, перекатывая на языке слово «любовь».

Жизнь поменялась – другой стала. Всё вокруг менялось неотвратимо.

Нежность захлёстывала.

Ровные отношения с женой вдруг накалились до предела.

Рвался в командировки, она ездила с ним. Старались жить как муж и жена. Он работал, она бродила по городу. Придумывала праздники – их ежевечерние праздники. Принимала всё как должное, спокойно, словно так и должно быть. А вот он нервничал. Не находил себе места.

Впервые с начала их знакомства серьёзно задумался о том, чтобы построить семью. Пугался. Бесконечно перебирал «за» и «против».

Она ни разу не спросила его: «Как дальше?»

Выдумал для себя спасительную формулу: изменить можно, предать нельзя. Озвучил. Она кивала и смотрела на него грустными глазами. Сам понимал, что что-то здесь не то…

А вот с разницей в возрасте… здесь куда как серьёзнее.

Раньше не обращал на это внимания – ей хорошо с ним, о чём тогда думать? Сейчас, когда каменной стеной впереди возникло: «как дальше?», нужно было либо тупо пробиваться сквозь эту стену, либо отступить.

А как пробиваться? Ей рожать надо. Надо, чтобы кто-то был рядом. Семья нужна.

Ему под пятьдесят. Родить? Ребёнку – десять, а рядом шестидесятилетний старик – папа? А если какая-нибудь болезнь? Она в тридцать лет окажется с малым ребёнком и с больным стариком на руках? Переигрывать-то будет поздно.

И уйдёт она от него через десять лет – это уж всяко. Это сейчас разница в возрасте как-то сглаживается.

А где жить? Покупать квартиру? Вытяну я её? Успею? Уехать в другой город и начинать всё заново?

Вадька? Поймёт?

А постель? Сейчас – всё более-менее, а через пять лет? Ведь не встанет – и будешь при молодой жене от бессильной злобы на стенку кидаться.

Говорили об этом, но как-то вскользь. Она соглашалась. Только сказала как-то, что пять лет или десять – это большой срок.

Для неё, конечно, большой… у неё вся жизнь впереди – конца и края не видит. А вот у него – виден этот конец, виден.

Вот и тянулось всё. Нет, он, конечно, благородно твердил порой, что как только она решит, как только появится кто-то рядом, он – сразу в сторону, мешать не будет. Даже рад будет, если появится кто-то, потому что любит её, всё понимает и желает только добра.

Блин! Ахинея и слюнтяйство! А что делать-то?

Может, из-за этого слюнтяйства всё и произошло?

Нет, если рассуждать здраво, то во всём он был прав.

Тогда…

Обоссался во сне.

Звонок. Проблемы с мочеполовой системой были и раньше – не мальчик, чай. Но чтобы так резко и на ровном месте…

Знакомые врачи, бесконечные анализы и обследования. Приговор.

Оторопь, неверие, всё затапливающий страх.

И словно накрыло прозрачным колпаком – один, все остальные снаружи. Они – живут, а я уже нет.

Никому ничего не говорил, не объяснял.

С ней порвал разом. Без причины – всё!

Плакала.

С женой, негодующей от непонимания, развёлся буднично, мимоходом.

Вадькин детский максимализм всю душу выел. Достал! Разругались.

Однушку, что осталась от матери, сдал и прочь из Москвы, в осеннюю глухомань, чтобы не видеть никого, не слышать. Забиться в угол, злиться на всех, завидовать всем, себя жалеть.

Хотелось водки. Приподнялся, посмотрел на рюкзак, где лежала приготовленная в дорогу бутылка.

Нет. Завтра вставать рано, суета вокзальная… Надо быть трезвым. А выпить хотелось. Привык.

Поход этот… Вцепился в него. Напридумывал себе, зимой, в городке, что не вернётся.

Вот он, шанс уйти красиво. Затеряться в тайге или утонуть, проходя пороги. Рисовал, раскрашивал картинки одинокими зимними вечерами.

Сейчас почему-то всё отступило, смешалось в радостную кутерьму отъезда. Ехать, лететь, видеть новое, чувствовать, жить!

Вспомнил… Занесло как-то по работе в Ашхабад, в Туркмению. Встречали – традиционный плов и отдых на берегу какого-то арыка. А после он попросил отвезти его в пустыню. Хозяева недоумённо переглянулись, но поехали. Под вечер уже…

Вышел и пошёл. Один.

Плоско всё. Остро пахло разогретой пылью. Под ногами песок, спрессованный, с вмурованными камешками, а впереди – багровое солнце за горизонт валится. Иди куда хочешь – на все четыре стороны – везде одно и то же.

Песчинкой себя почувствовал. И в то же время – свободу ощутил. Бесконечность свободы, бесконечность пространства, бесконечность своего существования.

Площадь трёх вокзалов – особое место. Сведённая судорогой напряжённая гортань города.

Вдох – всосались поезда, открыли усталые проводницы двери, пошёл выбираться из вагонов люд, потащил за собой сумки и чемоданы – принимай, Москва! Выдох – оторвались поезда от перронов, набирают скорость, вынесло вагоны, заполненные людьми, из Москвы.

Часто дышит, хрипит, задыхается.

Приехали заранее. Перетаскивали вещи к вагону.

Проводница ахнула, увидев груду.

– Не пущу! К начальнику поезда, за разрешением! – встала в дверях, насмерть.

Колька подскочил, затараторил, заюлил, показывая билеты, – специально два купе взяли, шоколадка у него откуда-то в кармане оказалась.

Смилостивилась. Посмотрела билеты. Сделала шаг в сторону: «Заносите!»

Вагон был старым и грязным.

Дёрнулся, громыхнул телом, пошёл в разгон. Поплыли за мутным стеклом расписанные ярким граффити стены каких-то неясных построек.

Колька, нависая над столиком, разливал вискарь по кружкам, стараясь не расплескать, – толкали, возились с вещами, доставая что-то, беззлобно переругивались.

– Ну всё! Разобрали кружки. Вот она – «Окружная», – Андрей почти кричал, призывая всех к вниманию. – Поздравляю – из Москвы вырвались!

– Началась «эдвенча»! – подхватил Колька.

Когда отъездная суета понемногу улеглась, Колька вызвал Андрюху в тамбур поговорить.

Здесь пахло сырой бездомностью. Перестук колёс только подчёркивал.

Дым от сигареты зависал перед грязным стеклом.

– У меня всего один вопрос. Я помню, ты говорил, что связи у нас не будет, пока не выйдем в этот посёлок… Как его? Это действительно так? Или просто для того, чтобы нас в тонусе держать, чтобы не расслаблялись? А на самом деле связь какая-нибудь да будет? Ты уж мне скажи. Не люблю я неопределённости. Да и стрёмно двадцать дней без связи с внешним миром. Ребятам ничего не скажу.

– Эх, Колька, Колька! Вот привык ты контролировать ситуацию. Не будет никакой связи – она просто физически там невозможна. Рации не добивают, я выяснял. Да ты не писай. Мне самому не по себе… но там все так живут. Вот и мы попробуем.

– Ну-ну… – Колька опустил бычок в консервную банку – согнутой крышкой зацеплена на оконной раме – поплыла вверх тонкая струйка дыма. – Давай попробуем…

Стоянка две минуты. Выбрасывали вещи на перрон.

Какой-то Богом забытый полустанок, чуть не доезжая Архангельска.

Поезд ушёл.

Утро. Тихо. Пусто.

– Так… Начало многообещающее, – Виталик уселся на тюк с лодкой, вытянул ноги, – что дальше?

– Встречать должны. Пойду посмотрю, может, есть там кто? – Андрей неопределённо махнул рукой в сторону деревянного зданьица вокзала. – Вадим, пойдём со мной.

Вернулись они быстро.

– Потащились. Машина ждёт.

Шофёр был колоритен – эдакий шукшинский типаж – себе на уме, с хитринкой в глазах. Небольшого роста. Старая замызганная телогрейка, подвёрнутые кирзачи. Плоская кепочка – блином на голове.

Скучая стоял у кабины, смотрел, как они таскают вещи, забрасывают в кузов грузовика, – ни малейшей попытки помочь, подсказать, как сложить, – не его дело. Его дело встретить и отвезти – остальное сами. А поглядывал… внимательно рассматривал амуницию, приезжих.

– Мужик-то, похоже, сиделец, – шепнул Колька, забрасывая тюк с лодкой в кузов машины.

– Давай, давай, грузи, – поторопил Андрюха.

– Куда спешим? – шофёр нехотя отлип от крыла грузовика.

– Так вертолёт заказан… – начал было объяснять Андрей.

– Понедельник, – лаконично изрёк мужик и полез в кабину. – Залезайте в кузов. Поехали.

– Нам ещё в магазин надо. Хлеба купить.

– Заедем. Есть тут один по дороге. – Водила захлопнул дверцу.

Вертолётная площадка. Старые бетонные плиты под ногами проросли по стыкам и трещинам травой. Два приземистых сарая. Домик диспетчерской выкрашен свежей синей краской. Чахлые берёзки по периметру развалившегося бетонного забора. Четыре вертолёта в ряд грустно обвисли лопастями. Солнце, синее небо, белые облака. Всё замерло, остановилось.

Разгрузились. Шофёр, не попрощавшись, уехал. Андрюха пошёл в диспетчерскую. Остальные – кто развалился на вещах, рассматривая синее небо над головой, кто курил, прохаживаясь рядом.

Сонное оцепенение, разлитое в воздухе, словно подталкивало к ничегонеделанию – лежи, смотри, как плывут облака, – всё, уже куда-то приехали, закрыть глаза и не думать.

Берёзу по соседству облюбовали сороки, трещали без умолка, перелетали с ветки на ветку. Сорвались разом. Черно-белые, с длинными хвостами, судорожно работая крыльями, они то плавно набирали высоту, то вдруг камнем падали вниз – словно с горки скатывались. И снова – вверх. Унесло. Тихо.

Из-за угла вывернули собаки – одна за другой, следом. Четыре. Три – явно одного помёта, лаечного – чёрно-белые, лобастые, хвосты вверх кольцом. И следом – низенькая, коротконогая, коричневая шерстяная помесь неизвестно кого и с кем.

На людей, на разложенные вещи – ноль внимания. Протрусили мимо. По делам, видно… по своим, по собачьим, важным.

Пришёл Андрей. Рассказал: заявка на них есть, вертолёт готов, но нет погоды – до двух часов ждём.

– Ну, ждём так ждём. Пожрать бы чего горячего! Туфта какая-то с погодой! Вон солнце как светит!

– Так не здесь. Нарьян-Мар погоду не даёт, – пояснил Андрей.

Стало припекать. Перетащили вещи в тень и разлеглись. Сонно.

В воротах появился мужчина в лётной форме с портфелем в руках. Целеустремлённо, с деловым видом, шёл к дверям диспетчерской. И уже пройдя мимо – остановился, оглядев компанию, направился к ним.

– Слышь, мужчина, – обратился к Виталику, стоящему с краю, – посмотри, от меня сильно пахнет?

Приблизив лицо, дыхнул.

– Да вроде есть немного… – неуверенно произнёс Виталик.

– Ладно. Спасибо.

Мужчина исчез в дверях диспетчерской.

Через полчаса появилась грузная женщина в серой форменной юбке. Стояла на крыльце, щурилась на солнце. Потом не спеша подошла к ним.

– Значит, так, ребята, на сегодня погоду Нарьян-Мар не даёт. Завтра полетите.

– А что, если и завтра погоды не будет? – поинтересовался Колька.

– Завтра точно будет. С утра улетите, – отрезала дама. – Кто-нибудь со мной – покажу, где переночевать и вещи сложить.

И действительно, поутру всё поменялось. В семь их разбудили громкие голоса и шарканье ног за дверью комнаты, где они ночевали вповалку, расстелив на полу спальники.

Диспетчерская наполнялась людьми. На поле, возле ближайшего вертолёта, копошились двое в грязных ватниках.

– Доброе утро! Как спалось? – в дверях – вчерашняя дама. И не дожидаясь ответа: – Тащите вещи к вертолёту.

Нос лодки словно взорвался.

Одновременно услышал хлёсткий звук выстрела.

Оглянулся – пустая каменистая коса, за ней кусты – не шелохнутся.

Вода заливала лодку.

Судорожно попытался скинуть рюкзак. Рука не пролезала в лямку. Чуть отклонился, помогая телом, лодка нырнула сдутым бортом, и он боком повалился в воду. Падая, перебирая ногами, отпихнул её от себя.

Успел глотнуть воздуха, прежде чем погрузился с головой.

Вода обожгла холодом – но это было уже неважно. Сапоги, ватник, плащ и рюкзак, сковавший руки, не давали двигаться, грести, бороться.

Один раз всё же вынырнул. С хрипом втянул воздух.

Перед глазами – рябь на воде и в двух метрах осевший борт оранжевой лодки.

Судорожно ворочался, уходя на глубину, словно снулая рыба.

Тело так и не всплывёт – затянет под камень, и оно прочно застрянет там.

Загудело, затрясло, винты пошли набирать обороты.

Борт оторвался от земли, завис в полуметре и плюхнулся обратно. Жёстко.

Виталик встревоженно оторвался от иллюминатора.

Они – четверо, друг против друга – сидели вдоль бортов на дюралевых лавках.

Возле двери на откидном стульчаке притулился механик в мятой серой рубахе с наушниками на голове – не смотрит, глаза закрыл.

И никаких ремней безопасности, словно в гости пришли.

Сзади – огромный жёлтый бак с дополнительным топливом, с вмятиной на боку. На полу – вещи, грудой – лодки в баулах, рюкзаки, ящики с продуктами.

Виталик нервничал. Летать не доводилось. А уж летать на вертолёте, на этой потрёпанной консервной банке, где красной масляной краской возле дверных петель коряво написано «рубить здесь» – помыслить невозможно. Дураку было понятно, что лётный ресурс давно выработан, но это, похоже, никого не волновало.

Изнутри – рвалось наружу, протестовало, кричало: «Глупость! Ты совершаешь глупость! Остановись, ещё не поздно! Закричи, что всё! Что не летишь! Пусть откроют дверь! И… земля, трава, поезд, московский асфальт, дом, постоять перед подъездом… Аааа!»

Вадим уткнулся в иллюминатор, Андрюха возится с картой – оторваться, блин, не может. Колька щёлкает фотоаппаратом. Всем всё пофиг… рухнем ведь сейчас!

Пригнулся, чтобы лучше видеть.

Впереди – спинки кресел и головы пилотов в открытом проёме, край панели приборов виден и распах смотрового фонаря – мутным кажется, – небо в нём какое-то мутное, облака мутные.

Загудело.

Ещё сильнее.

Борт оторвался, чуть клюнул носом и пошёл вперёд, резко набирая высоту. Пронеслись мимо: приземистый домик аэропорта, стоящие на приколе вертолёты, чахлые берёзки по краю поля, бетонный забор.

Вверх!

Мелькнула широкой лентой Двина. Лодки – штрихом.

Вираж – и вбок, уходим…

Зона, вышки, правильность бараков.

И вот она – тайга – зелёная, пока ещё неряшливо порезанная просеками. Великая, великолепная зелень, уходящая за горизонт.

Затрясло. Заложило уши.

Колька встрепенулся, толкнул плечом, закричал в ухо: «Не ссы, Капустин! У него авторотация есть».

– Чего?

– Авторотация! – кричит, а ни фига не слышно. – Это когда всё отказывает, вертушка падает, а винты сами собой начинают раскручиваться. Ну? Соображай! Лень кричать.

– А-а-а…

– Есть только один минус, – кричит, – если с маленькой высоты будем ёбаться, то сразу насмерть – винты раскрутиться не успеют.

Тут нужно высоту набрать.

Повернулся к иллюминатору, посмотрел вниз и снова:

– А если с высоты… То всё нормально. Винты раскрутятся, потом отлетят и такой… ёб будет! Мало не покажется. Но! – тянет палец вверх. – Некоторые утверждают, что шанец есть.

– Пошёл ты!

Повернулся, уткнулся в иллюминатор.

Вдруг накатил фатализм – спокойствие – пусть будет как будет. Уже всё. Уже лечу. Не думать. Не думать, что страшно.

Сначала смотрел в пол – не видеть этой высоты. Тревожно прислушивался к работе двигателей, потом надоело и, как все, прилип к иллюминатору.

Солнце и синь разлились по небу, лишь вдали, у самого горизонта – белые пятна облаков. Внизу – бесконечная тайга – деревья тянутся вверх, поломанные стволы белеют разбросанными спичками. Болота, болота – округлые, похожие на блюдца – даже не рыжие, а какие-то грязно-оранжевые. И тень от вертолёта – маленьким серым пятнышком – быстро так, по кронам деревьев, через болота – вперёд куда-то…

Два часа лёта – и всё стало привычным, как будто не первый раз, а в сотый. Колька вон вообще на вещах растянулся, спит.

Гул двигателей – монотонный, обнадёживающий.

Лететь предстояло далеко и долго, с дозаправкой на какой-то затерянной в тайге буровой и дальше – в сторону Нарьян-Мара.

Дремал. Думал. Сон и явь причудливым образом смешивались, и в голове ворочался какой-то ворсистый ком из обрывков воспоминаний, невнятных рассуждений, фантазий.

Мутно всплывало…

Почему у меня не так, как у всех? Почему я такой? А может… почему меня таким сделали? Кто? Бог? Родители? Гены или цепочка ДНК? Почему мне не нужно то, что нужно всем? Они же вот знают – как надо, к чему стремиться, что хотеть…

А мне вот ничего не хочется. Живу, и всё. Почему я должен рваться в начальники, что-то создавать, карьеру эту дурацкую делать? Я никого не трогаю, никуда не лезу, и меня пусть не трогают. Хорошо мне.

Зачем мне эта заграница, эти поездки, спорт этот? Есть дача, я ковыряюсь на ней в своё удовольствие – что они все заладили: надо, надо! Никому я ничего не должен. Я вам жить не мешаю, и от меня отвалите.

Деньги? Помешались все на этих деньгах. Мне хватает, не нужно больше. Девчонок вырастил, дача, машина – есть, что ещё нужно?

Бабы эти… молодые. Вон Андрюха с Колькой всё не угомонятся. Чего ищут? Любви небывалой? Так любовь – это ягода скороспелка, неужели не понятно? Созрела – вкуснотища, не оторваться, а чуть время прошло – кислинка появилась, а там, глядишь, уже и горечью рот вяжет. Всё же ясно – влюбился, женился, семья – расти детей. Не дёргайся, не найдёшь ничего нового.

Хотя… Папаша-то вторую семью поднял. Может, дело в количестве выращенных детей? Как огород. Не знаю. Сам чёрт ногу сломит.

Вон Анька – сеструха по отцу – она же совсем другая. Может, возраст? Младше меня на пятнадцать лет. Хиппи заделалась. Ну, не хиппи, не знаю, как это у них сейчас называется.

Ведь она другая, совсем по-другому живёт. Мотается по миру – Таиланд, Гоа – дома только мелькает. Танцы, йога, хной вся разрисована, кольца в пупке и в бровях. Где живёт? С кем живёт? Зачем?

И хренью какой-то голова забита – живёт так, словно в лифте едет. Уверенно объясняет, что настоящая жизнь – там, на другом этаже, куда лифт привезёт, а сейчас просто поднимаемся, просто переждать надо. И улыбается, смеётся всё время. Радостно ей. Бред какой-то!

Ну хорошо, если вы считаете, что я живу неправильно – что же вы все ко мне лезете? Вот поездка эта… Нужна она мне? Отказался сначала – так уговорили. Нет, чего греха таить, интересно в тайге побывать, ни разу не был. Да и вообще нигде не был. Даже на самолёте не летал… только поезд. Но ведь не рвался, не хотел. И не завидовал бы, и локти не кусал, если бы не поехал.

Открыл глаза. Андрюха тряс за колено, подзывая к себе.

Показывает на иллюминатор.

Пересел. Вадим рядом, на лавке, на коленях стоит – согнулся, смотрит.

– Лоси! – кричит.

Внизу – деревья редко – два лося и ещё один чуть в стороне. Тень от вертолёта чуть сбоку от них. Побежали. Разом. Лоси медленно, а тень обогнала быстро.

Вернулся на место. Глаза прикрыл.

Вот и с Вадимом тоже… Почему Андрюха ко мне с этой проблемой подкатил? Почему – ни сам, ни Колька? Они же крутые авторитеты для парня-то девятнадцатилетнего. Так нет, давай ты – Виталик – с парнем поговори, не станет он никого больше слушать. А тебя он любит.

Да… как ни странно, а меня всё же послушал.

Вон сидит здоровый балбес, в иллюминатор пялится. Даже глаза не надо открывать, чтобы увидеть.

Вадим сидел напротив – худой, длинный, коротко стриженный. Энцефалитка новая на нём болтается, а ручищи-то из рукавов – вон какие! Лопаты! И размер ноги, поди, сорок четвёртый – кроссовки как лыжи.

Нет, не похож он всё-таки на Андрюху. Другой…

Андрюха – как лезвие острый, сжатый весь, словно к прыжку готовится. Лицом застыл, закостенел. А Вадька – открытый ещё пока… Не изжил в себе детское. И обижается на отца, как ребёнок, которого несправедливо наказали.

Что же такое с Андрюхой приключилось – даже собственного сына уговорить поехать не может? Вот и разберись тут – кто правильно живёт, а кто нет?

Нагорело у них в семье. Разбежались. Не собрать. Но общаться-то по-человечески можно? С женой не хочешь или не можешь… но с сыном-то? Всегда можно общий язык найти. Захотеть только надо. Через свою гордыню переступить.

Никто не хочет. Все памятники самому себе. А дети растут с тоской в глазах.

Мерный гул двигателей. Сон обволакивал, забирался за пазуху, звал к себе, за собой…

Вдруг всплыл желанный, тревожно-ласковый…

Один и снег.

Снег бесконечный – валом. Шагаешь, словно плывёшь, а обернёшься – следы на глазах засыпает – ровно, неизбежно.

Остановиться, замереть.

Берёзы не видны. Ветви, что свисали, – помнишь, знаешь – исчезли. Только стволы проступают сквозь белую муть еле-еле, словно и нет их, словно придуманы или потому что знаешь – должны быть здесь.

Застыть, не двигаться, не дышать под этим снегопадом – тёплым, не прекращающимся.

Смотреть на занавес падающих снежинок перед лицом, на закрывающийся занавес.

Гул двигателей изменился. Появился надрыв. Борт заходил на посадку.

Огромная поляна. На краю буровая вышка. Три жилых балка. Чуть в стороне – громадная цистерна, накрытая кое-как сколоченным навесом.

Человек возле балков – стоит, смотрит, рукою глаза прикрывает от солнца.

Вертолёт мягко коснулся земли, словно присел на корточки.

Механик распахнул дверцу, выставил дюралевую лесенку о трёх ступеньках.

– Погуляйте полчасика, пока дозаправимся.

Трава пожелтевшая – выше колена – гуляет, колышется под ветром.

– Пойдём на буровую поглазеем, – Колька, доставая на ходу сигареты, первым двинулся в сторону буровой. Остальные потянулись следом, приминая высокую траву.

Буровая не впечатлила. Голый остов из ржавых труб, уходящий высоко в небо. Болтается буровой квадрат на тросе. Дощатый помост вокруг скважины переходит в такую же дощатую тропинку, что, теряясь в траве, ведёт к балкам. Трубы, сложенные штабелем, застывшие глинистые потёки и отвалы керна.

Ощущение брошенности и ненужности этого железного монстра, оставленного умирать здесь – среди буйства зелени и щебета птиц. Лес по краю поляны стоял, словно выжидая, когда можно будет надвинуться, навалиться и смять это уродливое создание, возведённое людьми.

Лежали на помосте. Доски – серые, вымытые дождём, прогретые солнцем. Пахло деревом и травой. Комары чёрными точками носились в воздухе.

– Нефть, что ли, искали? – подал голос Вадим.

– Может, и нефть. Чёрт его знает, – отозвался Андрей. – Но над природой поиздевались – дай Бог! Вон как засрали всё.

– Да сколько же здесь этой дряни! – Колька, отгоняя комаров от лица, перевернулся на живот. – А ты чего, Андрюх, против прогресса, что ли? К «зелёным» тяготеешь?

– А чем тебе «зелёные» не по душе?

– Да враньё всё потому что. Клоуны! Ты посмотри на них – пляшут с плакатами вокруг атомных станций – закрыть! – орут. Вот бы этих клоунов без света и тепла на год оставить.

– Как-то ты очень примитивно…

– Что примитивно? Ты посмотри на них. Но моторных лодках в жёлтых плащах вокруг танкера мечутся, бутылки с краской в борт швыряют, а сами как экипированы? Лодки, плащи, краска – химическая промышленность, против которой они тоже выступают; мотор – он на бензине работает. Что же они, суки, пользуются тем, против чего и выступают? Почему не на вёслах?

– Ладно, хватит вам собачиться. Пора. Вон, машут, – Вадим поднялся первым. – Пошли!

– А тебе, Вадька, я гляжу, всё по барабану. – Колька никак не мог успокоиться.

Вадим промолчал.

Шли к вертолёту, заплетаясь ногами в высокой траве.

– Интересно, здесь змеи есть? – спросил Виталик, обращаясь в спину Андрюхи, шедшего впереди. И вдруг неожиданно понял, что уже не боится.

Он идёт к вертолёту, и ему не страшно, а, скорее, даже хочется оказаться внутри этой тарахтящей машины, среди наваленных грудой вещей, отстранённых лётчиков в кабине, дремлющего механика и усыпляющего гула запущенных двигателей.

Почему? Почему три часа полёта сделали эту железную коробку, висящую в воздухе, не страшной, а привычной, словно легковая машина?

Может, потому что все вместе? – мы, лётчики, железо, плывущее по воздуху. Все на виду, мы чувствуем друг друга. Подобие единого организма.

Это не самолёт, где тебя посадили в железную трубу, разогнали и запустили в воздух. Кто пилотирует? Люди ли? Какие они? Что там происходит в кабине? Всё ли в порядке? Разобщённость. Страх и фатализм – будь что будет.

Борт приподнялся, чуть клюнул носом и неожиданно пошёл низко над землёй прямо на деревья. И вверх. Казалось, заденут шасси верхушки.

Крошечный жёлтый вертолёт завис в бездонном небе среди редких и тяжёлых белых облаков. Винты мерно месили податливый воздух. Казалось, всё замерло – ничто никуда не движется.

Внизу тайга разливалась, затапливала пространство, обтекая рыжие проплешины болот.

Механик приподнялся и тронул Андрея за плечо. Прокричал: «Командир зовёт». Указал рукой в сторону кабины.

Первое, что бросилось в глаза, – приборная панель со множеством тумблеров, глазков лампочек и маленьких экранов с замершими стрелками. Над приборной панелью – смотровой фонарь и… распах пространства до горизонта.

Пилот – тот, что сидел справа – оглянулся, сдвинул наушник с уха, протянул аэрофотоснимок, наклеенный на картон, и прокричал: «Возьми булавку, наколи место высадки».

Андрей озадаченно смотрел на аэрофотоснимок. Ничего подобного видеть раньше не доводилось.

– Сейчас, я только с картой сверю.

Пилот, не оборачиваясь, кивнул и поправил наушники.

– Вот, – Андрей вернул квадратную картонку с фотоснимком.

Заговорила рация:

– Борт 536-й, я – Вышка, ответьте, приём.

– Я борт 536-й, вас слышу, приём.

– Грозовой фронт по вашему маршруту. Предлагаю возвращаться на базу. Как поняли? Приём.

Второй пилот тянул руку, указывая куда-то вправо. Там небо уже не было синим. Тёмно-серая полоса вставала на горизонте.

Командир оглянулся, словно проверяя, здесь ли ещё Андрей. Спросил:

– Ну что? Летим дальше или возвращаемся? Полчаса лёта осталось…

Андрей растерянно пожал плечами:

– Я… Откуда я знаю? Это вам решать.

Командир щёлкнул тумблером.

– Вышка! Я 536-й. Никакого фронта не наблюдаю. Видимость – сто процентов. Иду заданным маршрутом. Как поняли? Приём.

– Я – Вышка. Вас понял. Отбой.

Андрей вернулся на своё место.

Ребятам решил не говорить.

Стало неспокойно. Сидел и ждал. В иллюминатор старался не смотреть.

Потемнело. Резко изменился шум двигателей – заработали с мгновенными перебоями, с надрывным визгом. Казалось, винты судорожно месят воздух, стараясь уцепиться, удержаться.

Борт словно ударило снаружи, наклонило, вещи заскользили по полу. Мужики испуганно вцепились в лавки, стараясь не оказаться на полу.

Краем глаза зацепил Вадькино белое лицо и иллюминатор сбоку – темно, словно ночью.

И хлынул дождь. Потоки по стеклу, размазанные струи в стороны.