Александр Грин
Дача Большого озера
Инженер щелкнул языком и сделал большие глаза.
– Как это? – переспросил он. – Письмо? Зачем письмо?
– Ну да, простое письмо. Будь другом, сделай это сейчас. Выйдем в свободную комнату и… Хорошо?
– Я, конечно, согласен, – протянул Михаил, рассматривая Оссовского, – но ты…
– Все объясню, пойдем.
Инженер повернулся к столу и сказал дурашливым голосом:
– Мужчины и дамы!.. Друг моего детства, миллионер и заводчик, покровитель наук и искусства, Валерьян Филиппович Оссовский требует мою душу для нескольких минут уединенного покаяния!.. Простите великодушно!
– Прощены! – гаркнул осанистый брюнет, разглаживая бакенбарды. – Идите и не грешите!..
– А я приревную вас к мсье Оссовскому, – сказала высокая женщина с молодым лицом и усталыми большими глазами.
– К счастью, – улыбнулся Оссовский, – вы не успеете. Мы скоро.
Он вышел с инженером в пустой, ярко освещенный коридор. Михаил заглянул в бильярдную – там никого не было. Над ровной зеленой поверхностью стола мягко горели висячие электрические розетки.
– Можно здесь, – сказал инженер, присаживаясь к мраморному мозаичному столику.
– А чернила?
– Вот тебе карандаш и листок из записной книжки. Пиши. Да… я обещал рассказать… Ну, это что же… Лицо, к которому ты будешь писать, – женщина.
– Валер! – простонал восхищенный Михаил. – Так ты… ты разрешил себе?
– Что делать? – мягко улыбнулся Оссовский. – Я живой человек…
– Верно! Но как ты…
– Имей кроху терпения… Есть причины, видишь ли, вследствие которых я не желаю, чтобы у нее… были доказательства. Понял? Больше я ничего тебе не скажу… пока.
– Все равно я уже заинтересован… Говори же – что и как?
– Прежде всего, – сказал Оссовский, подумав и потирая сморщенный лоб, – напиши следующее: «Дорогая, милая… бесконечно любимая деточка».
– Очень хорошо! – одобрил инженер, бегая карандашом по бумаге. – Я как будто вижу ее: маленькая, плутовское создание, а в глазах – тысяча бесенят… Я напишу тебе тысячу любовных посланий, Валер… Дальше!
– Дальше: «Прости меня, дурака…»
Инженер рассмеялся и бойко написал: «дурака».
Дойдя до этого места, Оссовский задумался, озабоченно рассматривая фигуру приятеля, склонившуюся над столом, и решил, что, если убрать слово «сегодня», – догадаться будет весьма трудно. Поэтому он сказал просто:
– «Я так и не приехал…»
«Не при-е-хал…» – вывел Михаил и замурлыкал опереточный вальс.
– А почему ты не приехал, а?
Оссовский продолжал равнодушным, отчетливым голосом:
– «…а как мне хотелось быть с тобой… заглянуть в твои ясные глазки…»
– Я написал «глазенки»… – ничего, Валер?
– Ничего, – добродушно отозвался Оссовский. – Далее… «посадить тебя на колени»…
– «Ко… ле… ни». Так. Еще что?
– «…Ведь сегодня наш праздник… и я-то знаю… как твое маленькое сердечко дожидалось этого дня».
Здесь Оссовский значительно рисковал и скрепя сердце приготовился уже к какому-нибудь вопросу. Но голова инженера бесхитростно и доверчиво встретила эти слова, предназначенные неизвестной женщине. Оссовский перевел дух и стал диктовать дальше:
– «…Не сердись, дорогая… скоро приеду, а ты увидишь, как я тебя люблю…»
– Ты вдохновенно врешь! – не удержался Михаил, поднимая глаза. – Но… хорошо выходит. Написано.
– «…Я расскажу тебе маленькую сказку, и ты крепко-крепко уснешь…»
– Спокойной ночи. Затем?
– «…Жил-был козлик…»
– Коз-лик?! – расходился инженер. – Вот не подозревал в тебе этаких талантов!.. Ну, что же козлик?
– «…Серенький козлик… да».
– «Да» – неизбежно?
– Разумеется. Продолжай: «…вроде того, которого волки съели…»
– «Съели…» Такие обжоры!
– «Только этот был умный…»
– Сомневаюсь, но все равно. Есть.
– «…Вот он пошел гулять…»
– И получил насморк, Валер?
– Экий ты насмешник, Миша! Осталось совсем немного… Пиши: «А на лугу танцует маленькая козочка… беленькая, мохнатенькая…»
– Танцует! – вздохнул инженер, стараясь не улыбаться. – Значит – балет?
– Да. Ну… «Козлик и говорит: – Я вас люблю…»
– Энергично!
– «А козочка говорит: – Очень приятно!..»
– Действительно! – рассмеялся Михаил. – Все?
– Нет еще… «Так они стали жить-поживать да добра наживать…»
– Или, – сказал Михаил, – как это говорится… да: вам сказка, мне бубликов вязка.
– Последняя фраза, Миша: «Крепко тебя целую и обнимаю, крошка моя. Спи…» Написал?
– Да.
– Ну, спасибо, голубчик.
Оссовский взял бумагу из рук приятеля и внимательно перечитал написанное. Размашистый почерк инженера заполнил весь листок.
– Маккиавелли, – сказал инженер, смеясь и лукаво подмигивая, – не способен обмануть женщину!
– Надеюсь по крайнем мере, – вздохнул Оссовский. – Все мы на этот счет способны.
– Ну, однако… У тебя вон какой талант… Импровизация, вдохновение чувствуется…
– Льстец, – скромно отозвался Оссовский. – Ну, еще раз спасибо тебе.
– Пустяки! – Михаил встал, покачиваясь, и обнял Оссовского за плечи. – Ну, идем же. Эта тишина давит меня. Хочу шумов, криков и плесков… Идем!
– Послушай, – сказал Оссовский, ласково отстраняя его хмельную горячую голову, стремившуюся упасть на плечо друга, – я не пойду туда… серьезно. Я устал! Но выслушай…
– Ты всю жизнь был серьезным человеком, – пробормотал инженер, – так не изменяй же себе! Я с-слу-шаю!
Оссовский задумался, смотря в сторону. Потом, видимо затрудняясь, начал:
– Я сделал глупость, Михаил, и вот какую… Ты, пожалуйста, только не обижайся… Я думал отдохнуть здесь, у тебя, почувствовать себя не одиноким… Но сегодня… когда я остался один в гостинице, прошлое с новой силой разбередило мою душу, я почувствовал как нельзя больнее, что никогда и ничем не вытравлю ни дней радости, ни дней тоски… Потом… потом сравнил тебя и себя… Ты моложе, счастливее, любим и любишь… Может быть, это низко и недостойно меня, не знаю, но подумай – жить вместе, под одной кровлей… видеть вас обоих – живое, мучительное воспоминание… Нет, нет! Я поздно сообразил это, но, сообразив, успокоился: я уезжаю завтра.
