Александр Григорьевич Бизяк
Клубника под хреном
Мой исход в еврейство.
Исповедальные записки
Памяти раввинов: деда по материнской линии и прадеда по отцовской линии, раввинов, которых я не знал, посвящается.
Евреев я невзлюбил, когда учился в первом классе.
Тогда мы обитали в махалле Чакар на одной из пыльных улочек в Старом городе Ташкента, во дворе, населенном исключительно русскими людьми. Вокруг нашего «русского оазиса» в основном жили узбеки и татары, попадались и армяне.
Самым любимым моим праздником (помимо Первомая и 7 ноября), была, конечно, Пасха. Вся детвора нашего русского двора, в справленных к празднику нарядах, дружным строем обходила каждый дом и хором возвещала: «Христос Воскресе!». «Воистину воскресе!» – отвечали нам соседи и, трижды каждого из нас поцеловав, угощали куличами и пасхальными крашеными яйцами с вензелями «ХВ».
Завершив пасхальный рейд, я возвращался в наше неказистое жилище: две тесных комнатушки с единственным окном, и, обняв сначала маму, а потом отца, трижды целовал их:
– Христос Воскресе!
Родители смущенно переглядывались:
– Кто тебе это сказал?
– Дядя Жора.
В нашем дворе дядя Жора, брат тети Шуры, матери семерых детей, обычно появлялся навестить сестру. В основном, по праздникам: в Рождество, День Красной армии, 8 марта, Вербное воскресенье, Пасху, Первомай, Святую Троицу, на 7-е ноября, День чекиста.
Но особым днем его визитов был декабрь, а точнее – пятое число. Празднование Дня сталинской конституции. Дату праздника я хорошо запомнил только потому, что именно в этот день приезжал дядя Жора, чтобы зарезать очередного кабана или свинью. (Во дворе у нас имелось несколько свинарников, в которых содержалась на откорме живая собственность соседей).
Праздничное жертвоприношение доверялось только дяде Жоре. В этом деле он был непревзойденным специалистом. Говорили, что на фронте он служил в войсках НКВД, а точнее – в СМЕРШе, а сейчас в Ташкенте был начальником охраны какого-то большого автокомбината.
Мы, детвора, его боялись, взрослые обходили стороной.
Как только дядя Жора появлялся, во дворе наступала тишина. За глаза его так и называли: «Жора СМЕРШ». Даже дядя Федя (муж тети Шуры, а для дяди Жоры – шурин), хронический алкаш, скандалист и матершинник, и тот, как только в доме появлялся шурин, – заползал под стол или под кровать и кричал оттуда: «Лежачего не бьют!».
Помню, как на очередное жертвоприношение ко Дню конституции дядя Жора пришел зарезать нашего общего любимца хряка Борьку, который по размерам был не меньше битюга, а по характеру был ласковым, доверчивым котенком.
Дядя Жора повязался клеенчатым фартуком сестры, достал из голенища свой знаменитый финский нож. Соседи говорили, что этот нож трофейный. Что дядя Жора якобы отнял его у пленного финского солдата (в финскую кампанию 1939–1940 гг.) и этим же ножом его прирезал.
Как я уже сказал, с приездом дяди Жоры жизнь во дворе надолго замирала. Но только до того момента, когда из свинарника раздавался душераздирающий свинячий визг.
Вот и сейчас, дядя Жора завалил Борьку на спину, широко раздвинул ему ноги и одним ударом всадил финский нож в его розовое брюхо.
Когда все было кончено, и кабан затих, во дворе воскресли человечьи голоса. Соседи повыползали из домов и наперегонки, с кружками наперевес, бросились к усопшей жертве. (Считалось, что парная кровь – лучшее снадобье от любой хворобы, а для мужиков – надежный стимулятор для исполнения супружеского долга. И не только для супружеского!).
Первая кружка предназначалась дяде Жоре. Со словами «Будем все здоровы!» дядя Жора осушил ее до дна. Рукавом отёр измазанные кровью губы, после чего грохнул пустую кружку оземь и принял из рук сестры хрустящий малосольный огурец.
Но вернусь к воскресшему Христу. На Пасху дядя Жора собирал нас всех в кружок и раздавал пасхальные подарки, проводя при этом беседы на религиозно-атеистические темы. Подробности этих бесед уже не помню, но в память врéзалась одна его единственная фраза: «Евреи распяли нашего Христа».
С тех пор евреев я возненавидел.
Где-то в пятом классе, а может быть, в шестом, учительница истории Сарра Ароновна Коган после урока вывела меня из класса в коридор и доверительно сказала, что Иисус Христос на самом деле был евреем. Как и Карл Маркс, и Лазарь Каганович.
– А товарищ Сталин?
– Нет, он грузин, но только лишь по паспорту. А в жизни он приходится Отцом и Сыном для всех народов мира.
– А разве так бывает: и отец, и сын?
– Бывает. Но только раз за всю историю.
Сарра Ароновна с тревогой подняла глаза на висевшую над нами картину Налбандяна «Сталин и Мао слушают нас» и (от греха подальше!) увела меня в дальний уголок школьного двора.
…В тот вечер я не мог уснуть. Подозвал к постели маму и стал допрашивать ее: правда ли, что великий Сталин одновременно является для всех людей Отцом и Сыном?
Мама шепотом ответила:
– Повзрослеешь, разберешься сам.
…Вскоре поползли чудовищные слухи: будто бы евреев готовят к массовой отправке из Ташкента. То ли в Сибирь, то ли на Крайний Север.
Я тогда спросил у дяди Жоры:
– За что их так? За то, что они Христа распяли?
– И за это тоже, – ответил дядя Жора. – От евреев русским людям житья уже не стало…
… Как-то, придя домой из школы, я увидел плачущую маму, впихивающую в чемоданы вещи.
– Ты уезжаешь? Ты решила нас покинуть?! А как же я и папа?
– Не волнуйся. Вас здесь тоже не оставят…
Так я узнал, хоть и с солидным опозданием, что я – еврей. Узнал, что это мы Христа распяли, а вот теперь отравили Жданова, секретаря ЦК ВКП(б).
…Помню, как соседка тетя Аня, когда страна клеймила «отравителей врачей», кричала моей маме:
– Это вы вместе с вашими еврейскими медсёстрами до смерти залечили Жданова!
Мама тогда работала акушером-гинекологом в ташкентском родильном доме №9 (улица Кагановича, дом №49).
Как только умер Сталин, вещи мы распаковали. Но, на всякий случай, под кроватью спрятали «дежурный» чемоданчик.
…Помню, как после выпускного бала по случаю окончания средней школы, погодки братья Центнеры, Давид и Михаил, избили старшего пионервожатого, еврея по национальности (фамилию не помню. Да и велика была бы честь для этого подонка – держать в памяти его поганую фамилию. Да и сам вожатый, после избиения, на три дня лишился памяти).
История вкратце такова:
В марте 53-го на школьной траурной линейке в честь похорон великого вождя кто-то из ребят, знающих, что я боюсь щекотки, «в шутку» пощекотал меня. Я не выдержал, залился пронзительным свинячьим смехом, как наш покойный боров Борька, когда дядя Жора его резал.
Услыхав мой смех, старший пионервожатый выхватил меня из строя и за шкирку поволок к директору. Разразился страшный «политический» скандал. Вплоть до изгнания из школы и определения меня в исправительную детскую колонию. Спас меня тогда Валихон Кадырович Джураев, председатель исполкома нашего района. (О товарище Джураеве я расскажу чуть позже).
Братья Центнеры (никогда их не забуду!) отомстили за меня. Старший пионервожатый три недели пролежал в «травматологии» 5-й ташкентской горбольницы.
Как только я узнал, что я еврей, со мной начали происходить странные метаморфозы. Я вдруг активно потянулся к взрослым людям, с которыми дружили мама с папой. То есть к тем, у кого в паспорте значилась «пятая графа». Сначала я не понимал, что это такое – загадочная «пятая графа». Но когда мне объяснили, я как-то сразу повзрослел и почувствовал себя «своим среди своих». Меня, мальчишку, взрослые «свои» пусть не сразу, постепенно, но стали допускать в свой круг. Мне это очень льстило.
В кругу друзей моих родителей оказались интереснейшие люди с «пятым пунктом»: профессор хирургии Финкель, замглавврача 9-го роддома Вайс, завотделением какого-то диспансера Вайнтруб, инженер завода «Ташсельмаш» то ли Фишман, то ли Шифман, с супругой Бебой (колоратурное сопрано в оперном театре «Мукими» на Беш-агаче), и даже капитан второго ранга, когда-то служивший на Балтфлоте в Таллинне, а ныне вышедший на пенсию и переехавший на жительство в Ташкент, на улицу Большевик – по соседству с Комсомольским озером.
И было несколько знакомых из другого круга, так называемые «цеховики»: дядя Наум и дядя Яша (закройщики сапожной мастерской), дядя Марк, возглавляющий галантерейную артель слепых, делающих пуговицы. (Сам дядя Марк был зрячим, но дальтоником). Арончик, экспедитор мясокомбината (я до сих не понял: Арончик – это имя или фамилия нашего знакомого) и его жена татарочка Адель, подпольная портниха кружевных бюстгальтеров, тогда, после войны, только-только входивших в моду.
Меня больше привлекали именно «цеховики». Но подпускать меня, мальчишку, к своим секретам они не очень-то и торопились. За исключением жены Арончика, бюстгальтерши Адели. Она меня любила, угощала гематогеном и популярными тогда мятными китайскими сосучками «Сен-Сен», дарила (втайне от родителей) рогатки, «лянги» и «ошички», по тогдашней моде подстригала в «бокс», «полубокс», «под полечку» и однажды подарила (опять-таки, в тайне от родителей) «Декамерона» с аморальными картинками.
Как-то Адель вызвала меня к себе, чтобы я развёз её клиенткам готовые бюстгальтеры. Не проронив ни слова, я сидел и любовался ловкими движениями ее рук, сортирующих бюстгальтеры. Вдруг она игриво попросила отвернуться от нее. Она, якобы, решила примерить на себе бюстгальтер, в котором обнаружила какие-то изъяны. Я отвернулся и уперся взглядом в большое зеркало, которое висело на стене. В нём я увидел, как Адель, сбросив с себя блузку и оставшись по пояс голой, стала примерять бюстгальтер.
Я увидел её груди – два упругих яблока «белого налива» (самый лучший сорт в Узбекистане), а на них – две сочные вишенки сосков.
Я впервые в жизни видел женский обнаженный бюст…
Адель, перехватив мою растерянность, лукаво подмигнула мне. Я вскочил со стула и бросился к двери. Адель меня остановила:
– Ну чего ты испугался, дурачок? Неужели ты ни разу в жизни не видел женщину без лифчика? Ведь ты уже довольно взрослый мальчик. Твоя мама мне хвалилась, что на днях ты вступаешь в комсомол?
Я подтвердил:
– В четверг меня будут утверждать в райкоме комсомола.
– Эх, жаль, что я не комсомолка, а то бы с удовольствием дала тебе рекомендацию.
Адель сняла с себя испытуемый бюстгальтер, надела блузку и заливчато расхохоталась. Вручила мне бюстгальтеры, уложенные в разноцветные пакеты, перехваченные голубыми лентами.
– Смотри, не перепутай адреса. У бюстгальтеров разные размеры.
Как-то, во время выгрузки мороженой говядины (а я частенько помогал Арончику разгружать его фургон, за что он платил мне семь копеек за десятикилограммовую коробку мяса) он доверительно признался мне, что в полуночные часы после трудового дня (а домой он возвращался поздней ночью, пока не завершит развозку мяса по торговым точкам) и, нырнув к жене в постель, ласки начинал всегда с ее «лебяжьих, белоснежных рук». Сказать ему, что я недавно видел полуголую Адель, я не решился.
Но речь сейчас не о бюстгальтерше Адели. Как-то раз Арончик признался моему отцу:
– Послушай, Гриша, ты не обижайся, но я боюсь, как бы твой пацан не оказался Павликом Морозовым.
Очень я тогда обиделся на мясного экспедитора. Я-то ведь мечтал быть похожим вовсе не на Павлика Морозова, а на молодогвардейца Олега Кошевого, на партизанку Лизу Чайкину, на знаменитого тогда пограничника Никиту Карацупу и его овчарку по имени Индус, на летчиков-героев Кожедуба, Чкалова, Покрышкина…
А тут – Павлик Морозов…
Но помог счастливый случай. Поздней ночью меня разбудили приглушенные мужские голоса. Я узнал Арончика и папу.
– Гриша, выручай, – просил Арончик. – Из Ангрена я привез на пробу двенадцать пар резиновых галош. Галоши – левые. Хочу загнать их. Мне нужно срочно их где-то перепрятать, пока найду оптового клиента. У себя хранить – опасно, сам понимаешь…
– Но только не у нас! – вскричал отец. – Мы с Симой в эти игры не играем. И ты это прекрасно знаешь.
– Выслушай меня, – настаивал Арончик. – Речь не о вас. Галоши нужно переправить к Готлибу. Я с ним уже договорился. Он вне всяких подозрений. Как-никак, секретарь партийного бюро лакокрасочной артели «Освобождённый труд». Через пару-тройку дней к Готлибам приедет оптовик и галоши заберет. Одним словом, товар нужно срочно переправить к Готлибам.
– Тогда при чем здесь мы?
– При том. Позарез необходим надежный человек, который отнесет галоши к Готлибам. Для этого лучше всего сгодится какой-нибудь пацан. За ним менты следить не станут. Вот я и подумал о твоем мальчишке. Он – свой, не проболтается. Фургон будет находиться на Узбекистанской, рядом с трамвайной остановкой «Рыбсбыт» – в Комсомольском тупичке.
– Когда это нужно сделать? – тяжело вздохнул отец.
– Сегодня ночью, до рассвета. Готлибы не спят и ждут посыльного.
Я пулей соскочил с кровати:
– Арончик, папа, я готов!
От счастья я взлетел то ли на седьмое, то ли на восьмое небо. Вот оно – настоящее мужское дело, полное опасности и риска!
– А не подведешь? – суровым голосом спросил Арончик.
Я произнес клятву Олега Кошевого, которую помнил наизусть. «Торжественно клянусь беспрекословно выполнить любое опасное задание, порученное мне. Клянусь хранить в глубокой тайне все, что с этим связано. Если же я нарушу эту клятву, то пусть меня покарает суровая рука моих товарищей».
Арончик криво усмехнулся:
– Ну, гляди, «молодогвардеец». Как поёт у нас в Ташкенте в ресторане «Шарк» Эдик Калманович: «Ты еврей, а это что-нибудь, да значит». Я надеюсь на тебя. Живо собирайся, пока не рассвело, и дуй в Комсомольский переулок. Там увидишь мой мясной фургон. В кабине тебя будет дожидаться водитель Хуснутдин. Он передаст тебе коробку с макаронами. Под макаронами спрятаны галоши. Адрес Готлиба писать не буду, так запомни.
Я выскочил на улицу. Часы показывали три ночи. Я огляделся, чтобы убедиться в отсутствии «хвоста». «Хвоста» не оказалось, если не считать нашу дворовую собаку Розку. Я прогнал ее. Не хватало, чтобы она навела милицию на квартиру Готлиба.
Я бежал по улице и слышал, как под накладным карманчиком рубашки гулко бьется сердце. Я только одного не мог понять: на кой Арончику сдались левые галоши? Он что, рассчитывал найти двенадцать одноногих инвалидов? Уже потом цеховики мне объяснили, что левые галоши – это «левый» груз.
Операция прошла успешно. После «галошной» акции цеховики меня признали и даже стали уважать. В течение двух месяцев я выполнил еще несколько ответственных заданий. Арончик еще трижды поручал мне операции: «левые» женские плащи, «левые» мужские куртки на байковой подкладке и «левые» детские костюмчики. Пока Арончика не посадили. Вернее, не успели посадить – помог ему всё тот же председатель исполкома Валихон Кадырович Джураев, отмазавший меня от детской исправительно-трудовой колонии.
Теперь пора подробней рассказать и о Джураеве, и о «цеховике» – сапожнике дяде Науме.
Дядю Наума и Джураева свел счастливый случай. На свадьбе сына Петросянца, товароведа «Вторсырья», дядя Наум и Валихон Кадырович Джураев оказались рядом за свадебным столом.