Александр Гельманов
Древо прошлой жизни. Том II. Часть 2. Призрак легенды
– В каком возрасте они пропали?
– Антуан родился в 1876 году, а Элизабет годом раньше.
– А Жюль?
– О, Жюль… старый месье тогда был ещё слишком мал. Ему было всего пять лет.
– Получается, он умер не так давно?
– Десять лет назад, – ответила Констанция. Я опять заметил её потухший взгляд. – Жюль был последним из Мелье, он похоронен на семейном кладбище. Мы обязательно туда сходим, ведь все ваши прародители лежат там.
– Почту за честь, мадам.
– Правда, у Робера Мелье был родной брат – Шарль, прозванный в семье «Непоседой». Где его могила, не знает никто. Он воевал в армии Наполеона и сгинул в России. Наши историки называют ту войну неоправданной жертвой нации… Что с вами?
Я поперхнулся так, что чуть не забрызгал напитком свои брюки. Откашлявшись, я сказал:
– Простите. Я изучал историю, в том числе и войн, но никогда об этом не размышлял. Понимаете, вы сейчас не сказали ничего особенного, а невольно заставили меня задуматься о войне, о близких и чужих людях и о том, что войны всегда были частью нашей жизни и ещё долго будут. Дело в том, что отец моего отца – мой дедушка, воевал в Великую Отечественную войну с гитлеровской Германией, а моя бабушка дождалась его с фронта. Он освобождал свою страну и Европу, защищая Советскую Власть и Сталина. Мой прадед, подполковник царской армии, о котором я говорил, воевал с этой властью на стороне Деникина в гражданскую войну. Он был белым офицером и дрался с Германией за Россию ещё на полях Первой Мировой. Свёкор Мари – Тихон Петров, то есть отец её мужа Александра, воевал в Болгарии на Шипке с турками в 1877—1878 годы. А отец Тихона в своё время защищал Севастополь в Крымскую войну 1854—1856 годов от французов и англичан.
– Вы можете гордиться своими предками, Алекс.
– Я и горжусь, Констанция. Знаете, почему мне как-то не по себе? Муж Мари Александр был патриотом своей страны, никогда не вредил ей, но был репрессирован, как вредитель. Его отец Тихон, считавший себя патриотом, умер через год после революции, потому что не вынес разорения страны большевиками. А мой прадед – белый офицер был расстрелян в тридцать седьмом только потому, что кучке отщепенцев, дорвавшихся до власти, везде мерещились заговоры. Половине наших выдающихся вождей современные психиатры ставят диагноз «шизофрения». Выходит, русский народ заслуживает не простую жестокость, а лишь ту, которая усугублена душевной болезнью своего правителя. Тогда, в тридцатые годы, государство выполняло план по врагам народа и моего прадеда забрали как военспеца-вредителя и немецкого шпиона, будто в нашем Мавзолее до сих пор лежит не германский шпион, а мумия из египетской династии фараонов. Когда вы рассказали мне про Шарля, воевавшего против русских на войне 1812 года, я подумал, что войны были судьбой моих предков. По большому счёту, все мировые бойни оказывались пустой никчёмностью, – до наступления мира проигрывали обе стороны и так будет продолжаться впредь. Любые войны развязывали вожди, а не народ – общепризнанный творец истории. И всегда под одним и тем же флагом патриотизма. Впрочем, у каждого народа свои счёты с Богом.
– Вы говорите словами Жюля. Он так считал ещё до того, как начал свою войну с нацистами.
– Жюль Мелье – участник войны? – удивился я.
– Он был героической личностью, Алекс. И до самой смерти верил, что судьба Мари и Элен перестанет быть тайной. Ну, мне кажется, на сегодня достаточно. Пойдёмте, я покажу вашу комнату.
Мы вышли из столовой и поднялись на второй этаж. Проходя мимо портретов, Констанция сказала:
– Посмотрите, всё это ваши предки. С этой картины на вас смотрит сам Ален Мелье.
Родоначальник семьи был изображён по пояс, в старинном мундире с париком на голове.
– А вот это Робер Мелье в возрасте пятидесяти трёх лет. Рядом его супруга и брат Шарль. Этот портрет был написан, когда Бонапарт находился в зените славы, которую с императором хотел разделить Шарль. А теперь подойдите сюда, Алекс.
– Кто это?
– Слева Доминик, правее его брат Жерар. А за ним супруга Жерара Эльза. Художник увековечил их после рождения сына-первенца Филиппа.
Я всмотрелся в их лица. Подумать только! В этом доме умели хранить память о своих предках, а значит, и честь рода. Особенно меня привлёк портрет Эльзы. Тонкие черты миловидного лица, локоны до плеч, пышное розовое платье. Такой Мари запомнила навсегда свою прабабушку. Я настолько засмотрелся на Эльзу, что не сразу заметил, как Констанция уставила на меня пристальный взгляд.
– Хотите взглянуть на Филиппа и Жозефину?
– Конечно.
– Идёмте, они с другой стороны.
Мы подошли к двум портретам, висящим рядом. На одном из них был изображён щеголеватый мужчина средних лет в цилиндре с хлыстом, на другом – красивая женщина в длинном платье с букетом цветов в руках.
– Дед Мари слыл в округе бравым наездником. Излюбленным видом отдыха для него была конюшня. Филипп и Жозефина очень любили Антуана и внуков. К сожалению, портретов родителей вашей прабабушки нет.
Комната, в которую меня поселили, находилась в главной части дома рядом с боковой лестницей. Той самой, где упал мальчик Жюль. Вопреки ожиданиям, я не увидел ни камина, ни старинной мебели, ни подсвечников.
– А я думал, в таком старинном доме каждая спальня имеет свой камин.
– Их давно заменили паровым отоплением. Сохранился всего один действующий камин – на первом этаже в столовой, да и его топят редко, – ответила Констанция. – Устраивайтесь, здесь уютно. Ужин будет в шесть тридцать. А ваши документы я пока просмотрю.
Итак, я превратился из сезонного гастарбайтера в гостя старинного замка. От меня ничего не зависело, и единственное, что мне оставалось, – наслаждаться проявленным гостеприимством. Тайна, которую мне предстояло раскрыть, теряла свои очертания. Предположим, я узнаю от обитателей этого дома какие-нибудь подробности из жизни Мелье, но что мне даст это? Вообще-то, Констанция обещала рассказать о Кулешове, как-никак, ей известно, что мы с ним родственники. Но на кой ляд я ему сдался, и где гарантия, что он отвяжется от меня в Москве? У него надёжная служба безопасности, и Кулешов давно мог убедиться, что я не агент ФСБ и не киллер. Мне необходимо установить, зачем олигарх появлялся в этом доме. Неоспоримо пока лишь одно: я был для него серьёзной помехой в каких-то важных делах. Но в каких?
К ужину я спустился вниз, рассчитывая застать других членов семьи, однако Констанция объяснила, что за большим столом все собираются по торжественным случаям. Мы сели напротив друг друга и приступили к ужину, когда Клотильда поднесла пожилой мадам телефонную трубку. Констанция сказала несколько коротких фраз и вернула её обратно.
– Это Мишу, сын Жюля. Беспокоится о моём здоровье, – пояснила она. – Скоро я вас с ним познакомлю.
Не тот ли он господин, который дважды приезжал к Констанции? – подумал я и спросил:
– Вы говорили, что он приёмный сын Жюля. Сколько ему лет?
– Мишу родился в конце оккупации и был сыном русских, с которыми Жюль сражался против фашистов. Он адвокат и поверенный в делах семьи, в том числе и моих. Знаете, а ведь Мишу хорошо знает русский язык.
– Как?! – невольно вырвалось у меня. – Не ожидал, что услышу здесь свою речь.
– Кажется, я вам как-то сказала, что незадолго до вторжения немецких войск мои родители отправили меня в Англию. Мы с тёткой смогли вернуться на родину только в сорок пятом, Мишу тогда шёл второй год. Его русские родители погибли за Францию – сначала отец, потом мать. Их схватила французская полиция и передала в гестапо. Жюль был командиром группы и чудом успел перевезти мальчика на конспиративную квартиру, а оттуда – в поместье. Сначала его воспитывали мои родители, а после освобождения страны – Жюль и я. Правда, через два года после своего возвращения я уехала учиться в Париж, но затем снова вернулась в Шато-конти. А Мишу выучил русский язык в память о своих родителях.
– Он бывал в России?
– Мишу нет, а Жюль посетил СССР. Его интересовало всё о стране, где пропали его близкие.
– Извините, Констанция, если я растревожил вашу память.
– Ничего. Такие истории помогают лучше понять жизнь.
– Скажите, а что вам помог понять русский мистер Кулешов? – ввернул я.
– Мы ещё поговорим о нём, но не сегодня. Или вы спешите покинуть наш дом?
– Как вам сказать? Боюсь показаться незваным гостем.
– И совершенно напрасно. Вас кто-нибудь ждёт в России?
– Только брат. Но он не знает, куда я поехал и зачем. Кажется, он не верит, что я остановился в молодёжном кемпинге со своими друзьями.
– Вы не совсем доверяете друг другу?
– Нет, Констанция, проблема не в этом. Когда я нарвался на Кулешова и почувствовал серьёзную угрозу, мне стало ясно, что я подвергаю опасности жизнь брата и его семьи. Знаете, что бы предпринял он, если бы всё узнал? – Спрятал загранпаспорт так же, как мои штаны в детстве, когда я с температурой захотел поиграть в футбол.
– Понимаю. А насчёт Кулешова вы не беспокойтесь. Мы что-нибудь придумаем. Утро вечера мудренее.
– Это русская поговорка.
– Разумеется, ведь наш Мишу русский. А у англичан есть другая поговорка: никто не знает столько, сколько мы знаем все вместе.
– Слышал. Учить английский язык меня заставлял брат и делал это до тех пор, пока я не стал на нём думать.
Мы рассмеялись. Нам было приятно заметить, что в разных странах люди могут посмеяться над одним и тем же.
Ужин прошёл в романтической обстановке – в столовой с мраморными колоннами не хватало лишь опущенных штор, а на столе – бронзового подсвечника. Констанция собралась идти на традиционную прогулку, а я вернулся в свою комнату. Чувствовалось нервное напряжение этого дня – мне хотелось лечь спать пораньше. Я, вообще, был жаворонком и любил солнечное утро, поднимаясь рано. Сложившиеся обстоятельства требовали от меня размышлений. Я чувствовал недосказанность во всём, что говорила Констанция Боден, её недомолвки, отчего у меня возникали разные вопросы. Например, почему она дважды отказалась поддержать разговор о Кулешове, хотя первой назвала его фамилию? Чего можно ожидать от встречи с загадочным господином Мишу? И что, наконец, подразумевалось под тем, что утро вечера мудренее?
Я стянул с себя джинсы и лёг на спину. «Интересно, каким человеком был Жюль Мелье? – подумал я, засыпая. – Могли ли мы сблизиться с ним, если бы я родился намного раньше и судьба бы устроила так, что я оказался с ним в одном антифашистском подполье? Наверно, Констанция может многое рассказать о нём…».
Через три часа, когда на виноградники уже опустилась синяя мгла, а в окнах дома зажёгся свет, Констанция Боден второй раз за этот день набрала домашний номер адвоката Мишу. В этом телефонном разговоре было сказано всего несколько фраз, но каждая была наполнена каким-то особым смыслом:
– Его переселили в замок.
– Ты уверена, что это именно он?
– На этот раз – да.
– Он не проявил интереса?
– Ни малейшего. Только к Эльзе, но его поразила картина.
– Знакомство отрицает?
– Нет. Ему хотят помешать. Когда ты приедешь?
– Через два дня. Я должен проверить.
– Мне показалось, он не прочь покинуть дом. Думаю, он откажется.
– Ты знаешь, что надо делать.
– Хорошо. Спокойной ночи. Целую тебя.
* * *
– Инстинктивное уважение, которое человек во все времена и у всех народов оказывает умершим, не есть ли следствие внутреннего сознания будущей жизни?
«Это естественное следствие внутреннего сознания, без чего уважение не имело бы основания».
– Откуда является у некоторых людей желание быть погребённым в таком-то месте скорее, чем в другом?
«Причиной этому – привязанность Духа к известным местам и низкая степень его нравственного развития. Может ли иметь для высшего Духа какое-либо преимущество один уголок земли над другим? Разве он не знает, что душа его соединится с теми, кого он любит, если кости их будут лежать и порознь?»
– Погребение всех членов семейства в одном месте должно ли быть рассматриваемо, как пустой обычай?
«Нет, это благочестивый обычай, доказывающий симпатию к тем, кого любили; если подобное собрание смертных остатков не важно для Духов, то, во всяком случае, полезно для людей: больше сосредотачиваются воспоминания».
– Душа, возвратившись в мир Духов, сочувствует ли почестям, воздаваемым её смертным останкам?
«Когда Дух достиг уже известной степени совершенства, он не имеет более земного тщеславия и понимает ничтожность всего этого; но знай, что в первую минуту смерти Дух часто испытывает большое удовольствие, когда воздают почести его телу, и страдает, когда видит тело своё забытым всеми, потому что сохраняет ещё некоторые земные предубеждения».
Книга Духов
* * *
В эту ночь я проспал больше половины суток и открыл глаза с чувством, что вчера в моей жизни произошло что-то значительное. Да, я исполнил желание прабабушки найти Констанцию и узнал правду о своих родственниках. Однако настроение испортилось, стоило мне подумать о Кулешове и о том, что я почти ни в чём толком не разобрался. Ощущение незавершённости событий и неясной тревоги навалилось на меня, когда кто-то постучал в комнату. – «Да», – автоматически вырвалось у меня. – «Иес!70 Уи!71» – отозвался я по-английски и по-французски.
Из-за двери показался белоснежный передник Клотильды, держащей поднос с завтраком. Она поставила его на столик и тут же вышла. На подносе я нашёл записку Констанции, в которой она приглашала меня на прогулку через полчаса.
Мадам ожидала меня, прохаживаясь в тени деревьев, растущих перед фасадом.
– Как вам спалось на новом месте, Алекс? – поинтересовалась она, когда мы поздоровались.
– Превосходно. Замок – не хрущоба. Правда, во Франции такие маленькие подушки, что я всю ночь искал, что бы положить под голову. Это шутка.
– Что такое «хрущоба»?
– Производное от преемника Сталина, которого собственное окружение дразнило «кукурузником». Очередные преемники критиковали его за то, что он перестарался с разоблачением культа личности и излишне развратил вверенный ему народ немыслимыми благами социализма. В одной хрущобе, – а от них не могут избавиться по сей день, – могло жить в тесноте человек триста, тогда как в одном лагерном бараке легко размещалась тысяча. Отсюда пошло исконно русское выражение: «В тесноте да не в обиде». В общем, его высмеивали за то, что он сблизил пол с потолком и соединил ванную с туалетом, дав людям крышу. А потом наши сатирики в штатском в лабораторных условиях сочинили про него тьму анекдотов и безнаказанно веселили народ в заводских курилках до тех пор, пока ему не нашлась замена.
– Я помню это время: ваш лидер хотел построить больше жилья после войны.
– Но больше всего народ развратил свободой Горбачев, и за это его тоже быстро съели. Конец разврату смог положить только Ельцин, да и то лишь тогда, когда окончательно развратил всех и вся. Вот он действительно перестарался: теперь никто не знает, кто у нас виноват и что делать для народа: строить побольше элитного жилья, производить ещё больше модифицированных продуктов или отобрать у него последние льготы. Особенно велики успехи в области охраны здоровья трудящихся – лекарствами торгуют даже на базаре. Впрочем, говорить об этом, всё равно, что ругать погоду. Но во время прогноза погоды по телевизору народу тоже прописывают лекарства.
– Вы не возражаете против прогулки? – спросила Констанция, терпеливо дослушав мою тираду. – В эти часы ещё не так жарко.
– С удовольствием.
– Можно пойти к реке. Я люблю ходить на берег мимо домика виноградаря.
– Там я ставил палатку. Чудное место.
Но к реке мы почему-то не пошли, а завернули за угол левого крыла дома и оказались у башни, в которой я недавно работал. Теперь мне было смешно вспоминать об этом. Констанция как бы между прочим передала мне слова управляющего, который остался доволен сделанными полками и моей аккуратностью.
Вдоль этого крыла здания рос кустарник, за которым скрывался обрывистый, метра в три-четыре спуск в лощину. Ещё дальше в ту же сторону лежала пойма реки. Мы прошли по тропинке мимо башни вперёд, и я увидел небольшую дубовую рощу, подступавшую к обрыву. Под сенью вековых деревьев стояли деревянные столы со скамьями.
– Знаете, Алекс, а ведь этим могучим дубам столько же лет, сколько и нашему дому.
– А для чего здесь эти столы?
– В поместье ежегодно отмечался праздник урожая. Здесь собирались жители близлежащей деревеньки. Эта традиция продолжается до сих пор. Крестьяне из поколения в поколение приходили на гулянья. Люди уважали тех, кто жил в поместье. Я привела вас сюда, чтобы показать место, где когда-то Жерар и Эльза играли свадьбу. Мне об этом рассказывал ещё месье Жюль. Можно утверждать, что облик поместья с тех пор почти не изменился.
Я с неподдельным интересом оглядел это место. Мы прошли ещё дальше. За деревьями показалось старинное двухэтажное здание. Оно имело две трубы в виде продолжения вверх торцевых стен, которые были глухими. Подойдя к дому, я рассмотрел, что на боковой стене имеется лишь одно крохотное оконце. Каменная лестница, прилеплённая к стене, шла к двери в середине второго этажа. Крыша не выходила за вертикали сторон. Типичная французская архитектура, средневековье. – «Здесь когда-то жили слуги, – пояснила Констанция. – Теперь там хранят инвентарь. А вот старую конюшню давно снесли».
Мы дошли до построенного углом здания давильни, правее и дальше которой располагалась приземистая ферма. Напротив неё через дорогу тянулся каменный забор кладбища. По этой дороге можно было вернуться в замок, а если пойти в другую сторону, можно дойти до поворота к домику виноградаря. Думая, что Констанция решила повести меня на семейное кладбище, я взглянул на неё. – «Не сегодня, Алекс, – мягко произнесла она, поймав мой взгляд. – Сначала я хотела бы вам кое-что показать».
– Как скажете. Может быть, вы устали? Мы могли бы вернуться обратно.
– Пожалуй. Становиться жарко.
Мы приблизились к белому каменному забору, и дошли до ворот. К въезду на кладбище вела дорога, проходившая между зданием, где делали вино, и бывшим домом прислуги. Пройдя через ворота, мы повернули к началу тенистой платановой аллеи. Кроны высоких деревьев настолько закрывали солнце, что было сумрачно. Слева за деревьями на лужайке белели полевые цветы, на солнце блестел пруд. За поляной начинались виноградники. В конце аллеи, усыпанной гравием, была разбита яркая клумба. Посреди цветов на гранитном постаменте стоял бюст.
– Ален Мелье. Основатель поместья, – сказала Констанция.
– Какой год?
– 1771. От потомков. Аллея была посажена в его честь.
– Он похоронен тут?
– Да.
Годы жизни издали я разобрать не смог, а спрашивать не стал. Постояв немного, мы прошли через калитку в чугунной изгороди и оказались недалеко от вьездной арки во двор дома. Прогулка закончилась. Констанция напомнила, чтобы я без опоздания спустился к обеду, и отправилась давать указания Клотильде, а я вернулся в свою комнату. Мне надо было обдумать информацию, ставшую известной за последние сутки, но на меня напала такая усталость, что я, разморённый жарой, плюхнулся на спину и начал изучать лепнину на потолке. Похоже, я эмоционально устал, и моё воображение не могла подстегнуть даже необычность происходящего. Мне так и не удалось расслабиться, и оставалось только ждать, когда Констанция сама возобновит разговор.
Вечером она принесла небольшой сундучок. Мы уселись поудобнее, и она достала из него несколько старых конвертов.
– Эти письма, Алекс, Жюль хранил как самое дорогое, что у него осталось от детства. Вот те три, о которых мы с вами говорили.
Я бережно взял их в руки, поочерёдно доставая и разворачивая каждое. Я помнил, о чём в них говорилось. Вот первое письмо от Мари, в котором она сообщила, как попала в Мелекесс. А это второе письмо от Элен, написавшей о смерти сестры. И, наконец, третье, где Элен писала о том, что судьба забросила её во Владимир и свела с Василием Кулешовым. На конверте был указан короткий неразборчивый адрес.
Затем Констанция открыла потёртый семейный альбом, и я впервые увидел фотографии своих французских родственников.
– Узнаёте? – спросила она, показывая мне фото молодой девушки.
– Мари… – ответил я, сразу узнав свою прабабушку. Она стояла на фоне центральной лестницы дома, держась одной рукой за перила. Сходство с молодой прабабушкой на моей фотографии, действительно, было очевидным.
– Здесь ей семнадцать лет. Снимок сделан всего за два года до трагических событий. Не правда ли, что эта фотокарточка напоминает ту, что вы привезли с собой?
– Удивительно. Кажется, будто и платье одного покроя.
– А это родители вашей прабабушки – Антуан и Элизабет Мелье. Этот снимок тоже был сделан незадолго до отъезда в Россию.
Я пристально всмотрелся в лица сидящих Антуана и Элизабет – моих прапрадедушки и прапрабабушки. У мужчины на носу было пенсне, на жилете зафиксировался отблеск цепочки от часов. На женщине было платье, фасон которого носили в начале прошлого века.
– А это кто? – спросил я, глядя на овальную фотографию хрупкой молодой женщины в старомодной шляпке.
– Изабель – покойная супруга Жюля. К сожалению, супруги были бездетны… Взгляните сюда, – Констанция перевернула лист альбома.
На групповом снимке были изображены члены семьи Мелье.
– Это родители Антуана – Филипп и Жозефина. Рядом сёстры со своими родителями. Элен здесь, кажется, одиннадцать лет. Антуан держит на руках двухлетнего Жюля.
– Значит, это примерно 1911 год? – предположил я.
– Да, ведь Жюль родился в 1909-м. А на этом снимке ему уже десять лет. Прошло уже пять лет, как мальчику заменили родителей дед и бабка.
Просмотрев несколько страниц, я наткнулся на фотографию человека с мужественным волевым лицом, курившего трубку. Он был одет в кожаную куртку довоенного покроя и берет, считавшийся французским национальным убором. На заднем плане виднелась арка въезда в поместье.
– Неужели этот мужчина и есть Жюль Мелье? – спросил я.
– Накануне высадки союзников 6 июня 1944 года в Северной Нормандии Жюль ненадолго вернулся по делам в поместье из Канна. Он ещё не знал, что на следующее утро будет открыт второй фронт. Никто не предполагал, что десант ждёт двести пятьдесят метров открытой полосы французского песка Омаха-бич под немецкими пулями и гранатами.
– Да, я читал о том, что случилось на берегу. В тот день за восемнадцать часов при штурме утёсов погибло около пяти тысяч молодых американцев.
– Но всё равно эта была победа, Алекс. Видите, какой торжествующий взгляд у Жюля? Он даже надел берет, который немцы запрещали носить французам. Снимок был сделан сразу, как радиоприёмники разнесли долгожданную весть по всему миру. Она означала близкий конец оккупации. Французы тогда ликовали. А я услышала эту новость, будучи по другую сторону Ла-Манша… Намного позднее мне стало известно, что Жюль был одним из многих французов, принимавших участие в составлении детальных карт северного побережья, где должны были высадиться английские и американские войска.
– Карты союзников были точными и включали даже тропинки на берегу. Но историки полагают, что неоправданные потери были вызваны неудачной артподготовкой: она почти не затронула оборонительных позиций немцев.
Мы с Констанцией проговорили до позднего вечера. После её ухода я вспомнил, как меркли её глаза, когда она говорила о Жюле и том времени. Однако мне очень хотелось услышать подробный рассказ о жизни этого человека.
Посещение фамильного кладбища было намечено назавтра. В одиннадцать часов мы с Констанцией вышли из дома. В руках у неё был букет алых роз. По дороге я спросил её:
– Кем были родные Антуана и Элизабет?
– О, родственники их были добропорядочными буржуа. Они любили Францию, свой дом и своих предков. Мелье поколениями наживали состояние, веками производя и продавая своё вино. Конкурировать с винами юга невозможно. Кроме того, у Мелье остались небольшие предприятия и автомастерские в разных местах страны. Теперь ими через своих представителей руководит Мишу. Владельцами являются он и родственники по линии супруги Жюля – глава семьи Этьен, Амели и их дети. Но мне тоже кое-что принадлежит – Жюль об этом позаботился. А нынешний управляющий имением мой родственник, правда, дальний. Все мы давно живём как одна семья и отлично ладим. А вот у Жюля родных не осталось. Я имею в виду – со стороны отца. Он последний из рода Мелье, кто жил в доме, и умер бездетным вдовцом.
– А когда скончалась супруга Жюля?
– Ещё до войны, но он потом так и не женился. О родителях Изабель я знаю не много, они французы из пригорода Парижа. Их семья переехала в Шато-конти после войны, когда я вернулась из Британии. Видите ли, Жюль после смерти Изабель этого очень хотел, и именно к ним по его решению перешла часть замка и угодий.
– Значит, Жюль был единственным наследником?
– Сначала мальчика воспитывали родители Антуана – Филипп и Жозефина. После их смерти Жюль оказался на попечении старшего брата своего отца. У него была жена и двое сыновей. Их семья тоже жила здесь. Так что Жюль получил наследство не от отца, а от своего дяди.
– У него остались родственники?
– Нет. Брат Антуана и его жена умерли в начале тридцатых, а оба их сына погибли – один при обороне под Верденом летом 1916-го, второй спустя два месяца в боях с немцами на реке Сомме.
– Грустная история.
– Да, грустно. Перед Второй мировой войной поместье опустело. К тому времени в доме оставались несколько слуг и семья моего отца – управляющего.
Мы пришли на кладбище.
– Вот могила отца Жерара – Робера Мелье. Брата того самого Шарля, который ушёл воевать с Россией в армию Наполеона и не вернулся, – Констанция остановилась.
– Знаете, в последнее время у нас писали об обнаружении новых захоронений солдат Бонапарта. Возможно, кости Шарля лежат где-нибудь в земле у дорог под Бородино, Смоленском или Можайском. Стоит сесть на электричку у моего дома, и окажешься в тех местах. Насколько всё-таки люди разделены временем и географией от своего прошлого.
– Вы правы, Алекс. Поэтому мы и склоны забывать прошлое и совершать необдуманные поступки. Но кто теперь скажет, что в судьбе наших предков было главным? Историческая амнезия – самое печальное.
Констанция подвела меня к надгробьям, где были похоронены Жерар и Эльза. Глядя на белый мрамор, я испытал сильное смятение и долго стоял, не шелохнувшись. Неужели тут покоились останки той загадочной Эльзы, которая была упомянута в стихах своей правнучки Мари, обращённых ко мне? В моей памяти всплыли строки стихотворения Эдгара По «Духи мёртвых»:
В уединенье тёмных дум
Душа окажется… Угрюм
Здесь камень, мертвенна могила —
И празднословье отступило.
В молчанье здешней тишины
Нет одиночества… Ты знаешь:
Здесь мёртвые погребены,
Которых ты не забываешь.
Здесь души их, здесь духи их,
Здесь их завет: будь строг и тих.
Лишь тени их в ночном тумане,
Но сам туман напоминанье,
Что образ, символ и покров
Есть Тайна Тайн во тьме миров!
Констанция стояла сзади, но не торопила и не отвлекала меня. Я повернулся к ней и увидел её строгое задумчивое лицо.
Я бродил среди могил торжественный и печальный. Волна смешанных чувств овладела мной. Здесь под белыми каменными надгробиями в виде статуй, причудливых скульптур и тяжёлых крестов лежали мои предки. Тут были мои корни! Я смотрел на годы жизни и смерти, высеченные на каменных плитах, и мне невольно вспомнилась первая строчка предначертания моей прабабушки Мари о моём возвращении в обитель предков.
Robert Melier (1787—1856)
Domenique Melier (1810—1878)
Philippe Melier (1844—1918)
Josephine Melier (1849—1919)
Gerard Melier (1812—1884)
Else Melier (1822—1896)
Jules Melier (1909—1995)
Isabelle Melier (1911—1938)
Мы остановились у могилы Жюля и Изабеллы Мелье. Констанция опустила в вазу принесённые цветы.
– У супруги Жюля Изабель было очень слабое сердце, – тихо произнесла она.
Стоя у могилы Жюля, я задумался об этом человеке. Может быть, он вызывал мою симпатию, потому что Констанция Боден с большой теплотой говорила о нём. А может быть, я чувствовал близость к нему, потому что он, как и мои родственники, воевал с фашизмом и всегда был честен с окружающими и самим собой. Не знаю. И ещё мне показалось, что Жюль любил Констанцию, и любовь эта была взаимной. Я мысленно упрекнул себя в том, что даже придя на его могилу, не решился сказать Констанции о стихах Мари.
Покинув кладбище, мы свернули с дороги и медленно пошли лугом в сторону пруда.
– Вы говорили о довоенном времени, – напомнил я Констанции. – Что было потом?
– Летом 1940 года, 21 июня в Париж вошли немецкие войска и промаршировали под Триумфальной аркой. На следующий день Франция подписала капитуляцию. Три пятых северной части страны заняли немцы, а южную часть контролировало правительство Виши, служившее оккупантам. Хозяйство в поместье совсем захирело, наша семья по рассказам отца с трудом сводила концы с концами. Жюль не верил маршалу Петэну, презирал главу правительства Пьера Лаваля и пошёл в маки. Пока я была на британских островах, он со своими товарищами находился в подполье. Среди них были и русские. После моего возвращения из Англии он много рассказывал мне про те годы и своих товарищей, про взрыв в Авиньоне, который организовали его боевые друзья. Он любил русских, много знал о России и рассказывал мне о вашей стране.
– А что было после освобождения?
– После войны все узнали, что Жюль сражался в рядах французского Сопротивления. Он стал героем. А потом начались повсеместные поиски предателей Франции. Суды над лицами, служившими нацистам, продолжались до 1949 года. Активисты насильно стригли наголо женщин за «горизонтальный коллаборационизм», – подчас за чашку кофе, выпитую с немецким офицером, и позорили на всю округу. Нация стремилась очиститься, люди сами хватали тех, кто служил прежней администрации, и тащили их в суды. Жюль был против этого и разделял взгляды Де Голля о примирении нации, хотя ему пришлось выступать на процессах, где судили изменников. Уж кто-кто, а он знал подлинных врагов Франции в лицо.
– Мы тоже пережили это время. И мы слишком поздно поняли, что на временно оккупированных территориях находились обычные люди, которые тогда просто хотели жить. А это часто приравнивалось к предательству.
– И всё-таки, какое это было интересное время, Алекс. Многие возвращались в свои пустые дома из плена, концлагерей, из эмиграции. В поместье появился наш Мишу, затем поселились родственники Изабель. Постепенно всё вокруг стало налаживаться, и благодаря Жюлю на виноградниках вновь закипела работа. Он стал почётным гражданином Шато-конти и одно время был мэром города…
Мы продолжали идти, и Констанция вдруг тихо произнесла:
– Думаю, вам следует знать еще одно о том времени. Это относится к предсказанию о послевоенной Франции, сделанному в 1915 году, во время первой войны. Однако оно справедливо в отношении будущего этой страны и после сорок пятого.
