Александр Евгеньевич Никифоров
Пехота
Мы уже «старые» солдаты, не по годам, по опыту. Мы два года воюем в пехоте. Мы «бессмертные», потому как прожили сотни лет, даже если, за один год, считать атаку. Каждый раз перед ней, мы мысленно прощаемся с этим миром, и рождаемся заново, если посчастливится остаться в живых. Мы звереем в рукопашных, когда «глаза в глаза», а выжив в них, долго не можем придти в себя, не понимая, как можно было выжить, в той «пляске смерти» называемой контратакой. А немного, очухавшись, крестимся тайком, кровавыми от чужой и своей крови руками. Мы привыкли к смерти, как неизбежности на войне. Убедив себя в том, что когда-нибудь, придет и нас черед, рухнуть на землю. Словить в атаке, пулю или осколок, а может в окопе высмотрит снайпер. Хотя в окопе, вряд ли, мы ученые, и без крайней нужды не высовываемся.
Мы, смотрим, друг на друга, и смеемся. Солнце сваливается к закату, скоро стемнеет. В темноту они не пойдут. Сегодня и так, четыре раза ходили. Похоже, припекло их, на одном месте топтаться. Только вот не пускаем мы их. Год 43 – й. С передовой уже не рванем, страх свой, далеко загнали. Вот и откатываются они, каждый раз, оставляя бугорки неподвижных тел в серых мундирах. Сегодня вот тоже, не добежали. У нас все дно окопа в гильзах, хрустят под ногами. Сейчас отсмеемся, перекурим, и набьем патронами диски, чтоб новых «гостей» было чем встретить.
–Закурим?
–А то.
Петр достает кисет. Привычно сворачиваем цигарки. Бумага у нас папиросная, немецкая. Прошлой ночью у «трофейщиков» выпросили. Не жалея сыплем крупчатки. С минуту, молча, дымим. Клубы дыма от махорки, поднимаются над окопом, давая знать о нас, живых, соседям.
– А с соседями чего? Сегодня делиться не будем? – сразу же раздается из окопа справа.
– Неужели все скурили? Вчера только Егорыч разносил.
3
Егорыч, наш старшина, с немцами еще в ту войну встречался под Владимир-Волынским. К немцу – солдату относится по – своему, даже как-то с пониманием. Он же не сам, говорит, подневольная, она, лямка солдатская. Не нам, ни ему, от этого не легче.
– Да нет. Это я так для разговору,– говорит сосед, – один остался, вот и проверяю, есть хоть кто живые, или нет.
– Да ничего, пронесло вроде, – отвечаю я, – а ты как, один?
– Серегу у меня наповал, даже не крикнул.
– Стахановца? – спрашивает Петр.
– Его. Царствие ему небесное.
Сергей был из этих мест, с берегов Волхова. Он любил поспать, засыпая в любом положение, как только выпадет свободная минутка. За эту привычку, и прозвали его «стахановцем». Стаханов, писали, мог сутками уголек на «гора» кромсать, а наш Серега спать.
Со стороны немцев раздается хлопок, привычно втягиваем голову в плечи. Минометная мина для нас, самое страшное оружие. Летит отвесно, сдуру может и в окоп влететь. В наступление от них большой урон, осколки траву стригут. Взрыв, перед окопом сноп пыли.
– Пожрали гансы, в твою коромысло, – ругается Петр.
У них распорядок четкий. Побегали, повоевали, пожрали. Теперь кинут пару тройку мин, и завалятся отдыхать. Мы пока светло, из окопов боевого охранения не вылезаем. Отдыхаем в окопах. У нас ночью пойдет движение. Нам принесут горячую кашу, махорку, патронов. Может, если повезет, так даже почту. Нальют «наркомовские». Днем здесь не то, что ходить, ползать опасно. Немец лупит на любой звук, а уж на голос, обязательно.
– Стемнеет, давай к нам, – вполголоса говорю соседу, – вместе, помянем Серегу.
Часа через два стемнеет. Мы вылезем с Петром из окопа, расстелем шинели, ляжем на спины. Будем лежать, молча, ощущая, как постанывая, будут медленно расслабляться наши мышцы, от постоянного напряжения в тесном окопе. Нам в глаза будут смотреть яркие звезды, конца лета 43 – го года. Не знаю, как Петр, а я всегда глядя на звезды, вспоминаю нашу деревню: отражение в озере берез, стоящих на высоком берегу, скамейку под ними, на которой прощались мы с Настей, перед моим уходом. Маму, вместе с другими сельчанами, провожающую нас крестным знамением, пока мы не скрылись за поворотом. Месяцем раньше, мы с ней вместе, так же провожали отца. Он воюет где-то рядом, но вот встретиться, пока не довелось. Дома остались четыре сестренки и брат. Я очень надеюсь вернуться. Мама не пишет, но я, читая между строк, понимаю, как им тяжело. Как они готовы вынести все, ради главного, чтоб мы не допустили врага. Она так и пишет, «мы потерпим, а вы сломите». Бедная моя мама, как же я люблю тебя. Молчаливую, хлопотавшую по хозяйству, ласково поругивающую играющую, и вечно путающуюся под ногами малышню. Я помню, как ты до боли сжимала мою руку, когда провожала свою раскулаченную семью. Как стояли мы всей деревней, провожая отправляемых в ссылку односельчан, родственников, прощаясь навсегда с рядом жившими людьми. Как переписывал всех, кто плакал, уполномоченный района. Как ходили мы, потом в соседнее село, к дедовскому, большому в два этажа дому, над которым развевался красный флаг. И помню, как по возвращению, ворчал на нас отец, участник Империалистической и Гражданской. Отстаивающий Петроград от Юденича в 19 году…..
