Александр Чернов
Одиссея капитана Балка. Ставка больше, чем мир
На основе оригинального таймлайна «Мир „Варяга“ – победителя – 2» (МВП-2).
Посвящается светлой памяти русских воинов
Арсена Сергеевича Павлова,
Михаила Сергеевича Толстых,
Алексея Борисовича Мозгового,
Павла Леонидовича Дремова,
Александра Александровича Беднова,
Александра Владимировича Захарченко.
Серия «Военная фантастика»
Выпуск 255
© Александр Чернов, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
От автора
Больше «Варягов»! Хороших и разных!
Г. Б. Дойников
Уважаемые читатели!
Действие первой книги второго цикла романов по Миру МВП-2[1] «Одиссея капитана Балка» начинается в день, когда пушки смолкли. Война с Японией завершена. В МВП-2, альтернативной, параллельной нашему Миру реальности, она закончилась с совершенно иными результатами, чем известны вам из учебников истории. Российская держава, ее флот, а с ними крейсер «Варяг» и наши главные герои вышли из схватки с империей «Божественного Тэнно» не побежденными и униженными, но победителями. Впереди у них новые вызовы и новые испытания, порожденные столь неожиданной для многих, решительной победой русского оружия.
О том, как, благодаря чему, кому и какой ценой она была достигнута, вы можете узнать из семи романов первого цикла книг по Миру МВП-2, «Одиссея крейсера ”Варяг”», выпущенных издательством АСТ в серии «Военная фантастика»: «Чемульпо – Владивосток», «Флагман владивостокских крейсеров», «Из западни», «Противостояние», «Владивосток – Порт-Артур», «Огненная купель Шантунга», «Порт-Артур – Токио»[2].
* * *
Да, Япония повержена. Только если кто-то думает, что дальше будет проще и легче, он серьезно ошибается. Локальный успех России лишь в одной из партий Большой игры, Игры за право доминировать в мире, не поменял ни состав ее главных участников, ни их цели. А вот настроение некоторым игрокам подпортил. И серьезно: победа Петербурга резко подняла ставки в этой геополитической мегаигре.
Уместно напомнить, что в реальном мире, к началу 1908 года, фактически утратив внешнеполитический суверенитет, наша страна, повязанная парижскими займами, покорно плелась в фарватере британо-французской политики. Вернее, ее целенаправленно вели. Куда? На бойню конечно же! У «господ-цивилизаторов с рефлексами колонизаторов» успешно получилось стравить между собой двух своих главных геополитических конкурентов. Русских и немцев. Причем дважды. Нынешний Pax Americanа на три четверти оплачен русской и немецкой кровью.
Понятно, что постфактум его творцам и апологетам выгодно и привычно списывать десятки миллионов смертей в мировых войнах на роль и вину в их жутком, человеконенавистническом шабаше отдельных личностей из Германии и России. Историческая правда для них крайне неудобна. Кукловодам всегда комфортнее работать за черной ширмой: марионетки не должны догадываться, кто дергает их за ниточки…
Но здесь, в Мире МВП-2, оказавшись в самом начале ХХ века, четверо наших современников знают тайные «родимые пятна» тех, кто скрывается в тени. Вот только станет ли новый мир, благодаря усилиям этой четверки, лучше для нашей Родины? Появятся ли шансы избежать фатальных ошибок и сохранить миллионы бесценных жизней ее сыновей и дочерей, столь прискорбно безвозвратно загубленных в реальной истории?
Я не знаю. Но – надеюсь. И вместе с вами, дорогие читатели, буду искать ответы на эти вопросы в следующих книгах по истории Мира МВП-2. Вторым циклом романов, как хронологически, так и по смыслу повествования, станет «Одиссея капитана Балка», включающая в себя три книги. Первая из них – «Ставка больше, чем мир» – предлагается вашему вниманию.
Пролог
Чистая правда со временем восторжествует,
Если проделает то же, что грязная ложь.
В. Высоцкий
Царское Село, 22 февраля 1905 года
– Спасибо! Спасибо, господа. Я всех вас также сердечно поздравляю. Да, мир! Слава богу, все завершилось. С Победой нас всех! Да, Петр Павлович, попрошу вас… Я сейчас пойду немножко подышать. Погуляю по парку. Один. Будьте добры, постарайтесь сделать так, чтобы никто не мелькал вокруг. Я не дальше Фотографического.
– Слушаюсь, ваше величество!
– Спасибо… Александр Иванович, вы что-то хотели мне сказать? Слушаю вас.
– Ваше величество, извините, но вдруг подумал, что если вы решили на променад… Просто, Дик с Касей у нас еще не выгулянные, со всей этой суматохой.
– Ясно. Хорошо, прихвачу их с собой. Поводки длинные в павильоне приготовлены? И не волнуйтесь, рукавицы я взял…
Тугая, февральская метель захватила в плен сразу, прямо с порога овладев всем его существом. И русский царь остановился перед ней, оглушающей, бескрайней, всесильной, затопившей все вокруг. Он стоял один. Словно тот маленький мальчик из прочитанной в детстве сказки, перед входом в ледяные чертоги Снежной Королевы.
Он не любил тепло одеваться даже в лютую стужу. Но в этот раз все-таки уступил настояниям жены. И правильно сделал. Снег забивался всюду, где мог найти хоть малую щелку. Слепил глаза, выбивая слезу. Николай глубже надвинул на лоб любимую кубанку – подарок отца, поправил шарф и поднял воротник пальто.
«Тонко Спиридович мне хвостатых провожатых навесил. Молодец!
Кстати, действительно, Гессе наш совсем неважно выглядит. Хорошо, что Михаил загодя меня предупредил о его нездоровье. Надо будет обязательно Петру Павловичу дать отдохнуть. А Александр Иванович хоть молод еще, но и без него справится вполне. В курс дел и обязанностей дворцового коменданта вошел, так что, пожалуй, завтра решим этот вопрос окончательно. Крым, Италия или на воды, пусть Боткин со товарищи определят. Хоть на целый год, если необходимо…
И все-таки хорошо, что Алике[3] убедила надеть валенки, – подумалось, когда буквально через два-три шага высокие двери царского подъезда растворились в белой, клубящейся пелене за спиной. – Пожалуй, первая такая пурга в этом году. Да и не пурга вовсе! Буран, почитай, настоящий. В чистом поле на тройке в этаком снегу дорогу потерять – ерундовое дело… Но, Господи, какая же первобытная красота!»
Он закрыл глаза. И с минуту постоял, подставив разгоряченные переживаниями дня и шампанским щеки освежающему покалыванию снежинок, несущихся в бесконечном волшебном хороводе.
«Господи, иже еси на Небеси, всемогущий и всепрощающий… Слава Тебе! Господи, прости мне грехи мои тяжкие и страхи мои, не отринь, не отступись и впредь. Направь и укрепи разум мой, десницу мою. Спаси-сохрани рабов твоих и матушку нашу Россию…»
Император Всероссийский молился. Это была не ра-зученная с детства молитва. Так он говорил с Богом только несколько раз в жизни. И это были мгновения без времени. Или просто время остановилось? Возможно. Ведь если чопорной, своевольной госпоже Европе пристало скромно подождать, пока русский царь удит рыбу, то уж, когда он молится…
Великая российская вьюга окружила его во всем блеске и великолепии ее снежной вечности. Оглушила многоголосым хоралом ветров, с вплетенными нотами отдаленных стонов крон вековых лип. Беззащитных, нагих, покорно раскачивающихся под яростными порывами. Приворожила тайным колдовством взгляд к калейдоскопу блесток, мечущихся прозрачными вихрями в текущих, причудливо змеящихся под ногами струях поземки.
Бледные пятна двойных электрических фонарей вдоль пруда и парковых аллей едва проглядывали в стремительно летящей, вьющейся круговерти. Лишь два ближних светили достаточно, чтобы он смог увидеть занесенные гранитные ступени крыльца и девственно чистую белизну внизу, всего лишь за пару вечерних часов совершенно скрывшую под собой расчищенные за день дорожки…
Наконец очнувшись, Николай снял рукавицу, отер льдинки с бровей и усов, провел ладонью по влажному лицу. С облегчением вздохнул, точно сбросив с плеч тяжкую ношу, и шагнул в снег. Шагнул спокойно, уверенно, как в штормящий балтийский прибой на бьёркском пляже во время летней грозы.
Кружащийся возле угла дворца мощный вихрь попробовал на прочность бросившего ему вызов одинокого человека. Налетел. С яростным порывом ветра чуть не сорвал с его головы кубанку, швырнул в лицо пригоршню сверкающих ледяных стрелок. Отступил на мгновение и накинулся вновь, пытаясь остановить, свалить с ног. Но не тут-то было: человек устоял и решительно продолжил путь, по колено зарываясь в свежие, горбящиеся, как текучие дюны балтийского взморья, снежные наносы…
* * *
«Не зря говорят на Руси: в такую погоду хороший хозяин собак из дому не выгоняет, – подумал Николай с улыбкой, – но это ничего. Во-первых, они у меня не изнеженные, а во-вторых, в парке наверняка потише будет. А мохнатым по свежему снежку поноситься – только в радость.
Здоровые псы вымахали. Дика так и вообще издали с волком матерым перепутать запросто. Хороши немцы! Умные. Надо обязательно заставить разводить у нас эту породу. Не для охоты, конечно: в армии, в полиции пусть послужат».
Среди деревьев буйство пурги ощутимо пошло на спад, и ступать по освещаемой призрачным светом электрических фонарей снежной целине, под покровом которой едва угадывались контуры дорожки к псовому павильону, стало значительно легче. Павильон этот по его указанию выстроили прямо над тепловыми трубами от главной котельной, возведенной в дальнем углу парка и запущенной впервые в октябре прошлого года. «Песий домик» с внутренними помещениями был утеплен, однако собаки сами могли выходить в открытый внутренний вольер. Разыгравшаяся не на шутку непогода их не особо донимала, и они как обычно сидели там, в ожидании хозяина. Николай, любивший их выгуливать, уже за сотню метров до павильона понял, что его ждут…
До Дика с Каськой у него была лишь одна любимая собака. Небольшой, поджарый пес средней лохматости, по имени Иман. Ирландской, охотничьей породы. Когда сеттер, не прожив и половины обычной собачьей жизни, умер от остановки сердца около трех лет назад, Николай больше ни к кому из «придворных» псов не привязывался. Но зато разных заблудших дворняг отстреливал в парке не редко.
С одной стороны, понятно, – охотничий азарт, с другой – суровая профилактическая мера, ибо бешенство или псовая чума были в те времена довольно серьезной опасностью. Укушенному бешеным зверем человеку грозила тяжелая, мучительная болезнь. С почти неотвратимым летальным исходом. Даже вакцина Пастера не была панацеей.
А беспокоиться государю было за кого. И как главу многочисленного семейства его вполне можно было понять. Тем более что и дворцовой охране, и полиции стрелять на территории дворцового комплекса разрешалось только в самых исключительных случаях. Пуля, как говорится, дура. Потому что порой не известно, в кого она соизволит попасть. Кроме того, Николай вообще не любил появления чужих на своей личной территории. И не только четвероногих, крылатых или ползающих.
«Жаль, что нельзя вот так запросто разрешать проблемы с некоторыми из двуногих. Прости мне, Господи, греховные мысли!.. Нет, не нельзя, конечно, – самодержец пока. Не подобает. Так будет вернее. Как человеку чести и долга, верующему, воспитанному и высокородному. Но признайся, пока самодержец, велик соблазн столь просто решать самые сложные проблемы? Как Рюриковичи, Петр Алексеевич или власти предержащие в том чудовищном будущем, о котором тебе поведал Михаил? И которого ты поклялся не допустить. Как же много ты от них уже понабрался за этот год. Самого оторопь берет…
И… прости, милый Иман. Прости, друг, я долго хранил верность твоей памяти. Но эта мохнатая парочка! Ох, как же они быстро залезли в сердце всеми своими восемью лапами? С самого первого дня, когда два лохматых квадратных увальня со смешными, любопытными мордами и непропорционально большими, тяжеловесными ходульками устроили уморительные скачки на новом, скользком для них паркете Александровского дворца, натертом до зеркального блеска.
Как же все смеялись тогда над их неуклюжестью! Во время обеда они и отомстили главным насмешницам – безжалостно сгрызли ножки венского комода в комнате Ольги с Татьяной. А когда барон Фредерикс вознамерился за это их наказать… Ух, что тут было!» – Николай хмыкнул, вспоминая, как две юные фурии с гневными сверкающими глазами напали на несчастного министра двора, который просто любил порядок. И одной из форм поддержания его почитал воздаяние по заслугам.
Первым подал голос Дик. И тут же, более высоко и тонко завизжала Каська, без ума влюбленная в хозяина. «Ну и слух у них. Сейчас точно всего в снегу изваляют. Силушкой-то господь не обделил. Не щенки уже. И все-таки, какой Миша молодец: настоял именно на этой породе. Я бы сам предпочел сибирскую лайку. Ведь про немецкую овчарку у нас ничего особого не писали. Так, вскользь, что, в Германии культивируют пастушью собаку. Даже не ожидал увидеть такое чудо. Да! А в каком восторге от них девочки…
Но сегодня в дом не впущу. Набегаются, наваляются по снегу, опять все их псиной провоняет. А Алике с маленьким. Не хочу нервировать по пустякам. День и так в полном сумбуре прошел».
Появлением своим в семье государя – именно в семье, а не при дворце – эта парочка мохнатых-зубастых была обязана Банщикову. Еще прошлой весной Ширинкин, Дедюлин, Гессе, Спиридович и Герарди[4] подготовили новое Положение «Об охране императорских резиденций, мест пребывания ЕИВ и на пути следования». И одним из его пунктов было приобретение для царской семьи охранных собак. Поначалу Николай воспротивился. Он считал, что из-за предполагаемой болезни наследника близкое соседство с животными, которых фактически можно рассматривать как оружие, небезопасно. Мало ли что?
Но тут Михаил Лаврентьевич подсказал, что в Германии окончательно, в нескольких поколениях уже, сформирована порода немецкой овчарки. По отношению к детям эти псы в подавляющем большинстве весьма благодушны и дружелюбны, зато при необходимости всегда смогут защитить и их, и старших членов семьи от внезапной опасности. На том и порешили.
В Вюртемберг немедленно откомандировали начальника канцелярии Министерства Императорского Двора Мосолова. Миссию его телеграммой сопроводил сам кайзер. Там, у Макса фон Штефаница, он и взял двоих трехмесячных кутешат с длинными немецкими именами, которые в Царском Селе были немедленно трансформированы дочерьми в Дика и Касю. Почему именно так? А никто государя в известность об этом не ставил. Кстати, Вильгельм же и оплатил их покупку, заявив, что это его подарок дорогому кузену в честь утопления первого японского броненосца…
– Ну, привет! Привет, зверюги лохматые. Ай! Каська, не лижись же! Холодно! Ой! Ах ты ж, лохма зубачая, карман оторвешь! Фу! Дик! Сидеть! Ну-ка, успокаивайтесь оба. Так, давайте-ка сюда свои загривки… Ошейники. Поводки возьму сейчас… Все! Гулять!
Кубарем выкатившись в дверь и едва не сбив при этом самодержца с ног, взвизгивая и звонко гавкая от радости, взрывая сугробы тучами снежной пыли, как два миноносца, идущие в атаку сквозь штормовые волны, овчарки растворились во вьюжной круговерти.
* * *
Итак, вопреки большинству предсказаний и пророчеств, эта навязанная России война завершилась для нее и ее государя победоносно. Телеграмма с подтверждением текста заключенного братом мирного договора, отбитая сегодня днем в Токио, подвела черту под более чем годичным кровопролитием на Дальнем Востоке. Значит, такой, как рассказывал Банщиков, наша история точно не будет… И словно упала вдруг мрачная, мутная пелена впереди. Раздвинулись горизонты. Можно и нужно идти дальше…
Но тут нежданно-негаданно подкралось и властно нахлынуло тревожное ощущение звенящей, гулкой пустоты внутри. И еще чувство иррационального, почти граничащего с физической болью, душевного изнеможения, явившееся на смену тяжкому грузу забот и печалей, немилосердно давившему на плечи до сегодняшнего дня.
Наверное, он просто устал. Устал ломать себя «через колено». Выдерживать изо дня в день тот бешеный темп, который они с Михаилом задали себе и всем окружающим.
А еще планы на будущее, которые уже нужно начинать воплощать в жизнь. Но что главное? За что хвататься немедля, а с чем можно и повременить? Манифест, подготовку которого пока удавалось держать в тайне даже от Алике? Объяснение с мама? Для нее и конституция, и немцы, все это одинаково ужасно. Письма во Владивосток? Телеграммы Вилли и Рузвельту? Дядюшки? Перевод офицеров к Зубатову? Фон Витте и иже с ним? Демобилизация? Договор с Китаем? Переселенческая программа? Новые полки гвардии?
Мысли путаются… Да. Действительно, он, в самом деле, страшно устал…
Николай неторопливо шел, вдыхая свежий, морозный воздух. Снежинки таяли на лице, освежая. Господи, как хорошо! Как же почти аморально хорошо, что можно просто расслабиться. Постараться хоть часок ни о чем не думать…
Но упрямица память, внезапно пробившись сквозь блаженную истому прогулки под музыку пурги, властно вернула его в прошлое. Такое недавнее. И уже такое далекое…
Он хорошо помнил тот прошлогодний мартовский вечер. Даже слишком хорошо. Уже затемно Александр Михайлович вернулся из Дивеева и тотчас, не навестив даже Ксению, поднялся к нему. Измученный долгой дорогой и от того не особо разговорчивый, он протянул ему запечатанный монастырской печатью длинный, узкий конверт.
– Спасибо, Сандро. А на словах?
– Нет, Ники. Она меня в этот раз даже в келью не позвала. Буркнула, чтобы ждал. И с час ее не было. Потом черницы побежали к матушке-игуменье, а вернулись от нее уже с запечатанным письмом. И на прощание посмотрела на меня так…
И говорит: «Только ему. Чтобы сам прочел. И чтоб сам решал!» Повернулась, и дверь за ней хлопнула. Словно уличила в том, будто я могу читать твои письма.
– Не обижайся на Параскеву Ивановну, милый Сандро. Ты же знаешь, что у Божьих людей свои промыслы. Не нам их за то осуждать. Может, о тебе она действительно и не думала в этот раз вовсе. Благодарю за труд, друг мой. Спасибо, что сразу поехал и так быстро оборотился. Как раз к завтрашнему заседанию по флотским делам с Дубасовым и остальными успел. Отдохни пока. А утром переговорим, хорошо?
– Хорошо, Ники. Тогда я к себе. Аликс не покажешь?
– Нет…
Когда дверь кабинета закрылась за спиной великого князя, Николай быстро подошел к абажуру на столе и, так и не присев в кресло, вскрыл конверт. На маленьком листочке дешевой писчей бумаги корявым, крупным почерком старицы было написано:
«Спрашиваешь, кто пришел, что теперь будет? Зачем? Что делать?
Кто, когда и как – то мне не ведомо. Но уж недалек он от тебя. И будет подле тебя. Путем дальним придет, таким, что обычному мирскому не дается. Будет сыночку помощь от него. И будет Божья Воля тебе через него. Что делать тебе? О том не ведаю. Но вижу: будет выбор тебе дан. Две дороги. Одну ты узнаешь. Какой пойдешь, то сам решай.
Но вторая легче не будет, только короче. САМ РЕШАЙ».
«Только короче… Господи, дай сил, направь, укрепи. Вторая дорога будет короче. И нельзя ошибиться! Нельзя…
Значит, Банщиков? Или кто-то из тех троих? Кто? Не тот ли, кто уже трижды спасал жизнь брату, – русский воин, прошедший горнило страшных будущих войн? Второй путь короче?.. Но что случится раньше? Наша Голгофа и гибель России? Или же очищение, излечение, величие ее? И ни намека, ни подсказки. Значит, сама не знает, иначе написала бы… САМ РЕШАЙ, – государь с тяжким вздохом опустился в кресло, вперив невидящий взгляд в выхваченный абажуром круг света на темно-зеленом сукне с ответом дивеевской старицы посредине. – Сам решай. Но как?! Может так, как твердили все предсказатели: укрепив сердце, готовиться к искупительной жертве, как повелел святой отче Серафим? И ничего не предпринимая ко спасению Державы, нести свой Крест до конца? Или отринув прочь смирение, вступить на путь, к которому призывает Михаил?..
Только, в сущности, есть ли теперь у меня выбор? То, что он ниспослан свыше, а не глаголит через него глас нечистого, блаженная подтвердила. И получается, что за нашей гибелью и смутой последует столетие, еще более страшное и кровавое для России. Ее постыдное бессилие, братоубийство, развал, отпадение окраин, балансирование на краю новой, последней смуты и окончательной гибели. Это все вполне реально? Но разве ради этого я был готов смиренно принести себя и… всех моих в жертву?
Ради того, чтобы за грядущее столетие англо-американские купцы и их подельники жиды-банкиры стали хозяевами мира? А русские и немцы превратились в вымирающие народы? Хочу ли я остаться простым статистом, допустить до безумной, двойной русско-германской бойни, ведущей лишь к всемирному возвышению англосаксов? И ими же и их подпевалами сконструированной?
Нет… Тогда, возможно, что предсказания Авеля и послание Серафима Саровского кто-то подменил? Возможно ли такое? Или это тоже были испытания, ниспосланные мне свыше? На стойкость в вере. На преданность Державе и ее народу…
Никто не подскажет. Таков он – мой Крест. РЕШАЙ САМ…»
И император решил. Вернее – решился. А потом был этот год. Год, принесший ему мешки под глазами, боли в сердце, кучу седых волос, десятки бессонных ночей и трудных решений. Когда приходилось, переступая через собственное «Я», делать то, что должно, а не то, что хочется. Год, давший ему долгожданного сына, нежданного друга и Победу…
* * *
И то сказать: «что хочется»! Каким откровением стало для Банщикова то, что вовсе не ветреные «хотения» двигали государем в те непонятные для человека из будущего века моменты, когда царь проявлял совершенно необъяснимую непоследовательность, меняя мнение по нескольку раз на дню. Или хуже того: уже оглашенное им в узком кругу решение. И как можно было предположить, в соответствии с желанием или интересом последнего выходящего от него докладчика. Зачастую в ущерб логике решения, ранее уже самодержцем «окончательно» принятого!
Вадик не собирался таскать эту непонятку в себе. И однажды на прогулке, после приснопамятной безвременной кончины хрустальной пепельницы, спросил венценосца о причинах таких его метаний из края в край, как говорится, прямо в лоб. На что и получил доброжелательный, откровенный, но от этого не менее шокирующий ответ, из которого следовало, что Николай признает лишь двух авторитетов, стоящих в его глазах безусловно выше, чем собственный. Первый, это Господь Бог. Второй – покойный отец, к которому он и сегодня относится с величайшим благоговением, а заветы его чтит, как догматы. Незыблемый авторитет родителя и побуждал царя «твердо стоять на страже основ самодержавия», как «единственной и естественной» базы российского миропорядка. Это было главным в духовном завещании Александра Александровича сыну.
К тому же всегда призывал его учитель и наставник юных лет, а ныне обер-прокурор Синода, Константин Петрович Победоносцев, с которым государь и поныне регулярно «сверял часы» по серьезным внутригосударственным вопросам. Да, и не он один…
Авторитет Всевышнего понимался Николаем в том смысле, что наиболее важные и окончательные решения должно принимать исключительно в согласии со своей совестью, являющейся для него естественным проявлением божественной воли. При этом любая дополнительная информация для размышлений и «совета с совестью» могла запросто привести к смене решения на прямо противоположное. Возникающая от этого чехарда мнений могла продолжаться до того момента, пока воля императора не будет утверждена подписью «Николай».
Это решение и становилось окончательным. И, естественно (!) …верным! Ибо «что написано пером, того не вырубить топором» и «так Господу было угодно». Вдобавок при таком своеобразном процессе принятия решений: до кучи внутренняя неконфликтность Николая и инстинктивное желание сделать хорошо всем! Или хотя бы попытаться. Но с этим было сложновато под вопли и топанье ногами «дяди Володи» или «дяди Алеши».
Вадиму было от чего взвыть волком и схватиться за голову. До осознания того, что вся их высоко патриотичная миссия прогрессоров может лопнуть, как мыльный пузырь, в такой, с позволения сказать, занятной «системе координат», оставался буквально шаг. Давлением, логикой, страшилками и историческими примерами эту броню убежденности быстро проломить было почти невозможно. Николай парил в облаках между Богом и грешной русской землей, с не менее грешным народом, на ней живущим. И он искренне считал все свои решения одобренными свыше. А если в итоге что-то «получалось не очень», значит, на то была воля Божья…
И вдобавок, для понимания царского «потенциала пугливости»: государь отличался удивительной способностью напрочь игнорировать любую опасность, едва та отдалялась от порога его кабинета. Ведь «в будущем – все во власти Господа». Такой вот нюансик…
Во время подготовки к выходу на Дальний Восток двух черноморских броненосцев наступил час, когда Вадик, в очередной раз столкнувшись с упертостью царя, запаниковал и почти опустил руки. Но ощутив проблему женским чутьем или уяснив ясным, цепким умом, положение спасла сестра Николая. Его дорогая, обожаемая Оленька.
Оставшись после вечерних дебатов с братом с глазу на глаз, она выдала ему: «Ники! Разве ты не понял, что Миша и его друзья ниспосланы нам всем свыше, на помощь стране и народу? Нам! Всем русским людям. А не тебе одному, исключительно? Веришь в это? Значит, ты должен с пониманием и уважением относиться к тому, что тебе через них подсказывает Всевышний. И не о том ли говорил тебе преподобный отец Иоанн? Или ты в его пастырском слове сомневаешься?
Нет? Раз так, то каждое их предложение и просьба должны рассматриваться тобой как направленные к общему благу и пользе! В данном случае, с черноморцами, это тоже не тактические мелочи. Идет война, брат. Я хоть и женщина, но понимаю, что победа дается только напряжением всех возможных сил. Кроме того, разве на войне бывают мелочи? Нет. Вот и Миша, и те, кто пришел вместе с ним, это очень хорошо понимают. Так что причины их настойчивости вполне объяснимы.
Вспомни, как ты уверял всех нас, что ”макаки не посмеют”? И итогом этой твоей уверенности стала наша вполне очевидная неподготовленность к схватке с ними. А уж не тебе ли было знать все про их коварство и вероломство? Вспомни, каким шоком для нас с тобой стал Мишин рассказ о том, чем бы закончилась и к чему бы в итоге привела эта война, при естественном течении событий?
Спустись. Поскорее спустись на грешную землю, брат! Ибо место государя, вождя, во главе своего народа. Ведь долг суверена – вести его, беречь, а не пострадать за него в будущем. Или пытаться телеграфировать всем волю Всевышнего. Да и можно ли о ней утверждать с такой чистосердечной уверенностью, если в конечном результате нас ждут миллионы смертей? Я не уверена в этом. Но одно знаю точно, я лично всегда готова быть для тебя опорой. И буду ею в самую трудную годину. Выше голову, братишка…
И, кстати, не о сегодняшнем частном вопросе говоря: да, я понимаю, что наш милый папа не согласился бы с чем-то из того, что Миша предлагает. А кое-что тотчас гневно отверг бы. Но, во-первых, он не знал ничего из того, что сейчас открылось тебе, нам. А во-вторых, вспомни: разве он хоть раз сказал или хоть намекнул, что его решения – не его личные? Или, что ответственность за них лежит не на нем, ибо они есть результат некоего промысла высших сил?
Так что, мой дорогой, возлюбленный братик, или найди в себе силы делать то, что повелевает долг государя великой державы и что подсказывает тебе чудесным образом дарованная свыше помощь, или… ну, я даже не знаю, право. Возможно, что та твоя идея с патриаршеством не такая уж фантастическая?»
* * *
Снег. Мягкий, пушистый, податливый. Но как же устают ноги в тяжелых валенках, тонущие в твоей тягучей, вязко сопротивляющейся движению вперед, глубине. Один шаг сам по себе не труден. Ну, а сотни? А многие тысячи таких шагов?
На ум Николаю невольно пришло такое живое сравнение, когда он, в который уже раз, мысленно окинул взглядом прожитый год. И вновь вынужден был согласиться, что если бы не чудесная, предопределенная свыше встреча с Банщиковым, не удивительная настойчивость и убежденность сестры, то во многом, слишком во многом, к сожалению, он поступал бы иначе, чем делает это сейчас. Не пошли ему Господь поддержку в тяжкую годину в лице Михаила и его друзей, он, скорее всего, действительно привел бы и себя, и свою семью, и всю Россию к тому ужасному семнадцатому году, о котором Банщиков поведал им с сестрой в леденящих душу подробностях.
Сказать, что он сразу, с первой встречи, поверил в слова внезапно свалившегося, аки снег на его голову, лекаря с «Варяга», значит изрядно погрешить против истины. Слава богу, что первое удивление и интерес, подкрепленный затем объясненными или прямо предсказанными Банщиковым фактами, подтолкнули Николая удержать его подле себя.
Памятный взрыв бешенства Михаила, заставивший его рассказать всё, поколебал в голове царя не только устоявшееся мировосприятие, но и понимание собственной роли в системе координат «Бог – государь – народ». Он впервые задумался об истинной ценности людей, искренне готовых служить России и ему, не просчитав сперва собственного с того навара. Причем именно в таком порядке: сначала – служить России, а лишь затем ему – императору и самодержцу.
Когда Помазанник Божий осознал, что для Михаила он лишь обычный человек, пусть волею судеб и самый главный начальник, ему стоило большого труда не дать внешне проявиться неприятному удивлению от такого алогизма. Ибо тогда в собственном сознании Николая место государя находилось не во главе народа, а где-то там, гораздо выше, – между народом и Богом. В этом Ники был уверен с младых ногтей. И за десять лет на троне, чем дольше он царствовал, тем самоувереннее чувствовал себя все ближе и ближе к Небу.
К началу войны он был уже не тем робким молодым человеком, после кончины отца страшащимся престола. Ищущим поддержки друзей и невесты, по-человечески пока мало знакомой девушки. Ведь влечение страсти, пылкая влюбленность туманят разум идеалом, но не заменяют прожитых вместе лет, пройденных дорог и выстраданных бед…
Но чем выше возлетишь, тем жестче падать. Когда «хозяин земли Русской» осознал весь ужас мрачной бездны, разверзшейся перед ним благодаря его собственной гордыне, Николая обуяла паника куда большая, чем тогда, в Ливадии, у гроба почившего родителя. Проводя в поисках выхода ночи в молитвах и смятенных думах, он то цеплялся за мысли о новой деспотии, то готовился искупать грехи отречением и монашеством. Но, в конце концов, сумел-таки взять себя в руки и свыкся с неизбежностью упорной, кропотливой работы над ошибками, предложенной ему Вадиком и его друзьями.
Господь наставил его на путь истинный? Но и тугодумом Николай не был. Отринув мистику, разум также стоял за то, что алгоритм выживания России и его семьи, предложенный иновремянами, вполне реализуем. Теоретически. Если бы не одна малая малость…
