Александр Бушков
Цвет твоей крови
– Как ты думаешь, чем эта война кончится?
– Кончиться она должна хорошо. Она слишком уж плохо началась. Когда вначале все идет плохо, то потом всегда получается хорошо.
В. Шефнер Сестра печали.
Бушков. Непознанное
© Бушков А.А., 2023
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
Ох, и хлебнул я горького летом сорок первого! Больше сорока лет прошло, а порой, редко, слава богу, в ночном кошмаре привидится – в холодном поту просыпаешься…
Нет, так уж получилось, что дело не в особенно жутких боях с немцами. Не было никаких таких особенно жутких боев, а тот, что однажды случился за время до события, никак к жутким не отнесешь, бой как бой, не особенно и долгий, не особенно и крупнее тех трех, которые мне пришлось пережить до войны, – дважды с бандитами и один раз с группой немецких диверсантов (они в сорок первом уже вовсю лазили через границу).
Тут другое… То ли невезение у меня вдруг открылось такое, то ли просто карта так легла. Судите сами. Поезд, на котором я возвращался из увольнения, немецкие самолеты разбомбили часов в десять утра километрах в восьмидесяти восточнее Минска. Причем в чистом поле, вдали от населенных пунктов. Ну, я включил пограничную смекалку, установил, что поблизости есть центр цивилизации в виде райцентра, часов через несколько туда и добрался. Городок этот немцы бомбили уже вовсю, неразбериха там царила жуткая, и всем было не до меня. Хорошо хоть, военный комендант обнаружился. Документы у меня были в порядке, в том числе, понятно, и предписание, где четко значилось, что я следую из отпуска к месту службы, опять-таки четко указанному. С одной стороны, это мне помогло, а с другой – чуточку и повредило. Замотанный и задерганный капитан так прямо и сказал в лицо:
– Во-от! Пока вы, погранцы бравые, по отпускам разъезжали, граница и оказалась вовсе не на замке. А шуму-то было, в кино снимали, как вы там с вашими Джульбарсами героически рубежи Родины бережете!
Я на него толком не обиделся: с рассвета человек крутится, как белка в колесе, лишь тремя подчиненными военнослужащими располагая, света белого не видел, и в кабинет к нему за время нашего разговора валом пер самый разный народ, большей частью с такими делами, которые вообще лежат вне полномочий военного коменданта. А он ничего, добросовестно пытался справиться… Потом отошел немного, выдалась минутка передышки, он малость охолонул и помог. Добрался я с военной попуткой до большой дороги, а там она уходила в другую сторону, противоположную той, куда я рвался. Пришлось ловить другие попутки. Они были главным образом военными – в первый день войны войска двигались исключительно на запад, в сторону границы, и техника туда же шла, и самолеты порой пролетали – в гораздо меньших количествах, чем следовало ожидать, порой и вовсе поодиночке.
Оказался в колонне грузовиков – а ближе к темноте на нее налетели «мессеры», сбросили изрядно мелких бомб, из пулеметов и пушек на бреющем полете проутюжили. Не стало колонны. Двинулся я пешедралом на запад. Потом были и еще разные попутки (в том числе даже бронеавтомобиль БА-20), и бомбежки. Долго рассказывать, да и ни к чему. Главное, уже ходили всякие дурацкие слухи: что немцы давно обошли Минск и прут к Москве, что у них есть танки, способные прицеплять крылья и по воздуху летать, что немецкие диверсанты уже подорвали Кремль, а вместе с ним и Самого…
В общем, в Минск я попал через сутки, вечером двадцать третьего. Не без труда отыскал начальство пограничного округа – вчера переехали на новое место, штатских расспрашивать бесполезно, а военные мало того что не знают – всерьез во мне диверсанта или шпиона подозревают. Двое совсем зеленых, явно только что из училища, лейтенантов даже затащили в подворотню и устроили «проверку», стали задавать коварные, по их мнению, вопросики: мол, знаю ли я, как зовут по имени-отчеству Ворошилова и кем он до революции работал. Соплячье зеленое, кино насмотрелись и книжек дурацких начитались… Вот я за год службы в пограничной комендатуре, в разведке погранвойск четырежды видел настоящих немецких шпионов, и это сплошь был такой народ, на которого и не подумаешь. И подготовлены были отлично: не только сказали бы с маху, что товарищ Ворошилов до войны был слесарем в Луганске, но, очень может быть, добавили бы еще, какими он напильниками работал и по какому металлу…
(К слову, в соседней комендатуре агента изобличили по-другому, не примитивными вопросами. Выложили перед ним дюжину картофелин и спросили: «Где командир должен быть?» Он замялся, и все с ним стало ясно – чтобы советский парняга двадцати пяти лет, отнюдь не из глухой деревни, «Чапаева» не видел?! Правда, там был не нацеленный на долгое оседание персонаж, а разовый порученец, польский белорус – во многом его немцы поднатаскали, а насчет советского кино не додумались…)
Отбился я от лейтенантиков, ответил на все их вопросы, вот и отпустили с сожалением душу на покаяние. А потом встретил на улице капитана с зелеными петлицами, показал документы, он и отправил куда следует.
Вот там со мной поговорили обстоятельно люди из нашей системы, не простые зеленые фуражки. И то, что я от них услышал, лишь прибавило тягостных раздумий: ясно уже, что немцы заняли пограничные районы и продвинулись вперед, ни с одной заставой связи нет с утра двадцать второго, с большинством комендатур тоже, лишь одна успела передать по телефону, что атакована большим количеством пехоты при поддержке артиллерии и танков, а через пару минут замолчала, как оказалось, навсегда…
(Лишь после войны выяснилось, что зеленые фуражки товарища Берии немцев встретили качественно, дрались как черти и не отступали. Однако о судьбе многих погранзастав и нескольких комендатур так ничего и не известно. Никого из тех, с кем я служил до войны, за сорок лет так и не встретил и ничего о них не знаю…)
Оставили меня при управлении – а уже двадцать шестого немцы вышли к Минску. Я попал в группу, вывозившую бумаги, из Минска мы худо-бедно выскочили, но вскоре напоролись на немецкие танки. Танки у них были не особенно могучие, иные даже без пушек, только с пулеметами, но мы-то, на трех грузовиках и одной легковушке, не имели ничего, кроме пистолетов и карабинов, гранаты ни одной не было… Хорошо, лес оказался близенько. И когда я опомнился, то оказалось, что остался один. Сориентировался по солнцу и пошел на восток – а что еще оставалось?
Всякое бывало. На проселке наткнулся на пехотинцев, человек восемь. Только они меня форменным образом прогнали, даже вскидывали винтовки и щелкали затворами, сказали: немцы пограничников расстреливают на месте, вот и их могут положить за компанию, заподозрив в них переодетых пограничников. Судя по выговору, экземпляры были с Западной Украины, а по виду – свежемобилизованные.
(Тогда я им не поверил касаемо пограничников – сидела в нас иллюзия: немцы – культурная нация, да и германский пролетариат, воспитанный Тельманом, вот-вот свое слово скажет и повернет штыки против Гитлера. Быстро эти иллюзии развеялись…)
Потом меня чуть не расстреляли свои же. Вышел на большую дорогу, там на обочине стояла полуторка, а поперек дороги – десяток солдат с примкнутыми штыками под командой какого-то дерганого старшего лейтенанта. У меня были при себе все бумаги, но дерганый все равно с ходу произвел в немецкие шпионы. Железных доводов у него было два. Во-первых, что пограничнику делать так далеко от границы? Во-вторых, «почему я такой нарядный»? Ну тютя! А каким еще быть бравому лейтенанту-погранцу, в самое что ни на есть мирное время поехавшему в отпуск к родителям и девушке? Обмундирование, само собой, гимнастерка коверкотовая, синие галифе диагоналевые, петлицы и околыш фуражки не полевые, а сияют зеленым, что твой светофор, значки зубным порошком начищены. Пока странствовал, все изрядно помялось и запылилось, но все равно видно, что обмундировка не повседневная, а сапоги хромовые…
Сейчас, конечно, смешно, а тогда было не до смеха: дерганый, не слушая моих объяснений, приказал «расстрелять на месте немецкого шпиона», и двое его орлов уже приготовились. Спасли меня, вы не поверите, немцы: показалась их немаленькая колонна, с мотоциклистами впереди – они и дали издали пару очередей. Дерганый со своими попрыгали в полуторку и драпанули, а я, пока не заметили немцы, припустил в лес. Что хуже всего, у дерганого остались все до единой мои бумаги: не только документы, но и фотокарточка Наташки, и пара писем…
И снова я шагал в одиночестве, как тот Робинзон Крузо, и даже без Пятницы – где перелесками, где пустыми дорогами. Часов через несколько наткнулся на воинское подразделение, числом до роты, без строя и не в ногу идущее на восток. За старшего у них был майор, имелось аж три капитана, два «максима» катили…
Я по всей форме доложился майору, и он разрешил присоединиться. Насчет обстановки он меня не обрадовал: выходило, что немцы уже со всех сторон, и неизвестно, насколько обогнали, так что мы в полном окружении. И спросил с подначкой: «Ты что, от самой границы драпаешь?» Неприятная была рожа. Не стал я ему рассказывать подробности, сказал просто: «Из Минска». Хватит, думаю, с него…
Прошел я с ними немного – и быстро определил, что за публика. Сбродные из разных частей, а никакое не воинское подразделение: тут и пехота, и несколько кавалеристов, и артиллеристы, и саперы. Майор и один капитан были пехотными, а остальные двое – сапер и военюрист.
Я пошел с офицерами, пытался их порасспросить, но получалось плохо, злые они были, угрюмые, отвечали сквозь зубы, а один и вовсе отмалчивался. Выходило, что везде одно и то же: повсюду немцы, серьезных боев не видно, немецкие самолеты ходят по головам при полном отсутствии в небе сталинских соколов, мотоциклисты и танки выскакивают, как чертики из коробочки, в самых неожиданных местах, и совершенно непонятно, где наши главные силы, которым давно пора малой кровью, могучим ударом обрушиться на врага…
Мы, командиры, шли впереди, метрах в пятнадцати от солдат, и, чтобы они не услышали лишнего, чуть ли не шепотом обсуждали животрепещущую тему: почему так вышло, почему немец прет, а мы в первую же неделю войны оставили Минск? И почему германский пролетариат себя ведет совсем не так, как мы ждали?
Пехотный капитан был самый оптимистичный. Говорил: по его глубокому убеждению, немцев попросту заманивают поглубже, как это сделал Кутузов с французами в тысяча восемьсот двенадцатом году. Пусть они растянутся, распылят силы, и тогда все случится, как в знаменитом кинофильме «Если завтра война…»: все небо будет в наших самолетах, все поля – в наших танках, а там пойдет и матушка-пехота с развернутыми знаменами и военными оркестрами. Вот только мне показалось, что убедить он хотел не нас, а в первую очередь себя…
Майор был настроен гораздо более уныло. Говорил, что проходил уже это в двадцатом году: тогда они браво двинулись на Варшаву, рассчитывая еще и на то, что польский пролетариат повернет штыки против пилсудчиков. А там, как объяснил в приказе Тухачевский, через труп белой Польши пойдем к мировому пожару. Вот только ничего из этого не вышло, у польского пролетариата национальное взяло верх над классовым. Тухачевский все это время сидел в Минске, войсками управлял исключительно по телеграфу, и когда поляки повалили столбы с проводами, произошло известно что… Так что майор на германский пролетариат не особенно и надеется.
Саперный капитан отмалчивался. Военюрист, в общем, тоже, только время от времени угрюмо бурчал одно и то же:
– Измена, к бабке не ходи… Не всю сволочь в тридцать седьмом году повывели…
Что до меня, я твердил одно: не по моим кубарям рассуждать о высокой стратегии, вот я и не берусь. Это была правда, но не вся – в глубине души я был склонен прислушаться скорее к угрюмому военюристу, чем к пехотному капитану. Не верилось мне во внезапное нападение. Уж я-то знал, сколько информации о накопивших немаленькие силы у границы немцах добыла пограничная разведка, – у нас на той стороне хватало надежных людей. Всю эту информацию пограничники не в погребе солили, как капусту, а передавали в Москву – а там сидели не сопливые лейтенанты.
(Уже после события, выбравшись к своим, я узнал кое-что, в первую очередь на версию об измене и работавшее. Оказалось, еще восемнадцатого июня из Москвы в приграничные военные округа пришел приказ: вывести войска из лагерей и привести в боевую готовность, военные самолеты на аэродромах рассредоточить. А за несколько часов до нападения немцев товарищ Берия отдал приказ пограничным войскам: занять окопы и боевые позиции, быть готовыми ко всему. Так вот, приказ выполнили все военные округа – кроме Западного особого, которым командовал генерал Павлов. Войска не тронулись с места, самолеты не то что не рассредоточились – с них сняли пушки и пулеметы, а во многих местах орудийные замки увезли в Минск якобы на какую-то проверку. Что вышло в итоге? На севере и на юге Ворошилов и Буденный отступали, что правда, то правда, но в строгом порядке, даже с контратаками, немцам, как ни старались, так и не удалось оторвать от них и окружить более-менее крупные части. А вот через Белоруссию, то есть генерала Павлова, немцы прошли как нож сквозь масло, все окружения, разгром и нескончаемые колонны наших пленных – это Белоруссия. Прикажете поверить, что Павлова расстреляли зря? Мы тогда уже думали, что это – недострелянные остатки заговора Тухачевского…)
Мы шагали, пыля сапогами, унимая ворчавшие кишки, – все равно ни еды, ни воды. Что хуже всего, дорога не шла строго по компасу с запада на восток – порой петляла, отклонялась к другим сторонам света. Тогда шли напрямик (у майора был компас), то голыми равнинами, то, гораздо чаще, лесом – лесистые были места. По дороге попалось две немаленьких деревни, издали удалось рассмотреть, что и там немецкие машины и танки, пришлось давать крюк. Казалось, немцы были везде. Понемногу создалось устойчивое впечатление, что они не просто обошли эти места справа или слева, а заняли весь немаленький район и впереди, на востоке – тоже уже немцы, рано или поздно мы в них упремся, и обойти ни за что не удастся…
Майор не говорил вслух, но, оказалось, именно так и думал. Когда перевалило за полдень, он выстроил солдат на большой поляне и толкнул форменную речь. Сказал, что уверен: мы в полном окружении, и нас, если будем двигаться в прежнем порядке, скоро обнаружат и задавят числом, а то и гусеницами. А потому он как старший по званию приказывает: закопать пулеметы (замки отдельно), разбиться малыми группами и выходить к своим самостоятельно. Сам он пойдет с командирами, и чтобы никто к ним не набивался.
Руки чесались достать пистолет (мне выдали в Минске ТТ) и загнать ему пулю в лобешник. С точки зрения устава он был никакой не командир части, но как кадровый военный должен был понимать: подразделение, пусть с бору по сосенке сколоченное, после такого приказа боеспособным подразделением быть перестанет, рассыплется черт знает во что…
Но я сдержался. Не стоило переть против доброй сотни вооруженных людей. Видел, что солдаты приказ приняли большей частью с облегчением, иные даже с одобрительными возгласами – мол, такую толпу и с самолетов в два счета перещелкают, а танки… Ну что мы можем танкам сделать без единой гранаты? А так – ловчее будет к своим пробираться, а там, смотришь, и наши главные силы подойдут. В таком вот духе. Военюрист, по лицу видно, думал то же, что и я, – явно пришел к тем же выводам, что и я, вот и получилось, что плетью обуха не перешибешь…
Пулеметы и замки закопали, наскоро разбились по трое-четверо и стали расходиться, будто – тьфу! – публика после спектакля. Мне майор предложил идти с ними, но я отказался, особенно не раздумывая, – не мог видеть эту рожу. Какое-то время по-дурацки торчал на поляне, где людей становилось все меньше и меньше, совершенно не представляя, что же теперь делать. Тут ко мне и подошли двое, судя по ухваткам, кадровые, с пехотными эмблемами в петлицах – один моих лет, с винтовкой и противогазной сумкой через плечо, а второй лет на пять постарше, с кавалерийским карабином и двумя треугольниками в петлицах: командир отделения, по тогдашней терминологии, комотд (или, как солдаты по-свойски говаривали в отсутствие командиров, попросту «комод»), оба без головных уборов. Молодой сказал:
– Давайте вместе, товарищ старший лейтенант? Коли уж пограничник, места эти знаете…
И мы пошли втроем. Молодого звали Тарас, а комотда – Василий. Особенно мы не разговаривали – так, поначалу. Оба не без осторожности интересовались, что я, как командир Красной армии да вдобавок пограничник, человек, информированный побольше простой пехоты, обо всем происходящем думаю и как, по-моему, события будут развиваться дальше (оба были белорусы, хотя и не из этих мест). Я отвечал тоже с некоторой осторожностью: по-моему, все немецкие успехи объясняются коварной внезапностью удара, и, вне всяких сомнений, вскоре развернутся наши главные силы и выметут врага с нашей земли поганой метлой. При моих последних словах они переглянулись, как мне показалось, иронически, и комотд проворчал:
– Вторую неделю разворачиваются, знать бы только – где…
Слова его и тон мне не понравились. В другое время я бы его как следует распек за такие настроения, но время и место были неподходящие. Да и сам я не мог избавиться от тягостного недоумения: где же наши?
Шли долго, лесом. Через пару часов наткнулись на небольшую деревушку и быстро определили, что немцев там нет, – а потому рискнули и пошли туда в полный рост, они с оружием на изготовку, а я с рукой на расстегнутой кобуре. Но немцев там, как и представлялось, не оказалось. А там и местные вышли во дворы. Смотрели на нас без тревоги и любопытства – но и, сразу видно, без дружелюбия. На наши вопросы отвечали неохотно: немцев пока что не видели, а вот наши солдаты (или, как они выражались, «радянские») пару раз через деревню проходили, и оба раза «на восход» (то есть на восток), просили поесть и напиться, а на вопросы, что творится, не отвечали, только один проворчал: «Нам бы кто обсказал, что творится…» И уже было известно, что «немчуки повсюду прут на железных самоходах» и носятся по небу как хотят, вообще говорят, что они уже всю Беларусь заняли и в Россию пошли, а «радянских» войск что-то не видно.
Дали нам напиться, дали хлеба, пару головок лука и даже кусочек сала – но с такими лицами, словно калекам одолжение делали. А одна бабка так и заявила в лицо:
– Столько лет вас кормили, а вы теперь от немцев драпаете…
Ну что тут скажешь? Пошли мы из деревни как оплеванные. А у околицы щипали травку гуси. Молодой, не заботясь, видит его кто из деревенских или нет, проворно сцапал одного, вмиг свернул шею и засунул в противогазную сумку, вытряхнув оттуда противогаз. Так, словно меня здесь и не было вовсе. Все же покосился на меня и обронил словно бы даже с вызовом:
– Если так дальше пойдет, все равно немцам достанется. А мы без жратвы далеко не уйдем…
И я, знаете, промолчал: не та была обстановка, чтобы ставить его по стойке «смирно» и напоминать о моральном облике советского красноармейца. Да и, положа руку на сердце, живот подвело, гусь был очень кстати…
Отошли мы от деревни недалеко, наткнулись на тихий ручеек в редколесье, возле него и устроились. Харч, что раздобыли в деревне, для нашей оголодавшей троицы был на один зуб, только подразнил животы…
У Комода (мужик явно был хозяйственный) нашлись и перочинный нож приличного размера, и спички. Ощипывать трофей он поручил Молодому, а потом сам сноровисто выпотрошил гуся, отрезал лапы и голову, разрезал на четыре части. Собирать хворост отправил Молодого, а сам срезал зеленые ветки, из двух смастерил рогульки, а третью заострил и использовал как вертел – ну правильно, сырая ветка не загорится так быстро, как сушняк.
Развели приличный костер, поварские обязанности Комод взял на себя и старательно поворачивал жарево над невысоким прозрачным пламенем. Большая дорога, оказалось, пролегала не так уж далеко – мы из своего расположения ее не видели, но отчетливо расслышали шум машин, громыхание танков, шум конского обоза. С некоторых пор звуки эти раздавались едва ли не непрерывно – легко можно было догадаться, что идут немаленькие колонны. Один раз донесся треск мотоциклов – опять-таки, судя по затянувшемуся надолго тарахтенью, проходило немалое количество.
– Немцы, – уверенно сказал Комод, медленно поворачивая уже зашкворчавшую гусятину.
– А может, наши, – возразил я без особой убежденности.
– Наши танки лязгают иначе, – сказал Комод. – И машины фырчат иначе. За неделю наслушались… Точно немцы. Дорога идет аккурат на восход, вот они и катят…
Сам я думал в точности так же – не наши танки едут и не наши машины, – но промолчал. И так было тошно. От гуся уже тянуло аппетитными запахами, но нужно было выдержать еще немного, чтобы не лопать полусырое, – уж настолько-то мы пока что не одичали…
Когда гусю оставалось совсем немного, я почувствовал позывы в животе – вполне возможно, после голодовки сало с луком дали о себе знать. Я отошел метров на пятнадцать в лес и устроился в зарослях изрядно вымахавших диких лопухов, крайне подходящих с практической точки зрения.
Пронести, слава богу, не пронесло, но тянулось долго. Еще издали, возвращаясь к костру, я увидел, что спутники мои оживленно беседуют. Именно что увидел, а не услышал, – они прямо-таки шептались, сблизив непокрытые головы. И когда у меня хрустнула под сапогом сухая ветка – я и не крался, шел нормально, – оба друг от друга отшатнулись, замолчали.
Что-то это мне не понравилось, но я не показал виду, сел на прежнее место – но ухо держал востро. Такие вот шепотки, учитывая окружающую обстановку, могли обернуться чем угодно. Перед полуднем, когда я часа два прошагал с «командой» майора, вдруг четверо солдат опрометью кинулись в лес, в том месте особенно густой. Вмиг исчезли с глаз. Майор сделал единственное, что мог, – запустил им вдогонку матерную тираду, а потом сказал:
– То-то ночью на привале долго шушукались… Хохлы западные, мать их так…
Вот и гусь, пожалуй что, готов. Соли нет, ну да в нашем положении не до капризов. Комод снял прут с аппетитно пахнущей жарехой с изрядно прогоревшего костра, положил его на заранее приготовленную кучу лопухов. А потом вдруг подобрал с травы карабин и целеустремленно, с видом человека, знающего, что он делает, направился прочь от костра. Я ничего не успел сказать – он остановился метрах в пяти, повернулся к нам и сказал спокойно:
– Поговорим, лейтенант…
Молодой проворно вскочил, подхватил свой винтарь и, клацнув затвором, встал в сторонке, метрах в пяти от меня, целя не в лоб, но все же в мою сторону, так что я оказался под прицелом с двух направлений.
Ситуацию я оценил моментально и понял, что шансов нет ни малейших. Патрон у меня все эти дни, как только выехали из Минска, был в стволе, но это ничем не помогло бы: кобуру я, может, и успею расстегнуть, но не дадут мне выхватить пистолет и снять курок с предохранительного взвода, достанут не из одного ствола, так из другого, Комод затвор не передергивал, но патрон у него явно в стволе…
В голове пронеслось: вот это влип! О немецких диверсантах к тому времени широко ходили слухи. Иногда это были дурацкие побасенки (вроде такой, что у диверсантов есть рации размером с пачку папирос, по которым они вызывают немецкие самолеты). Однако я в силу службы немало знал о реальных диверсантах, ничуть не похожих на киношного идиота Дедину, притворявшихся безукоризненно. Даже если они не диверсанты, а просто сволочь, решившая переметнуться к немцам наподобие тех западных украинцев, мое печальное положение от этого не меняется – сдадут немцам в знак своей полной лояльности. Может, для того и пригласили с ними идти – в качестве этакой контрамарки. Безусловно, они решение не сейчас приняли, чуток пошептались – должны были заранее обдумать и обговорить… Глупо как попался…
Впечатление такое, что Комод понял, о чем я думаю.
– Ты не думай, мы не изменники какие, – сказал он. – Будь мы предатели, давно бы вышли к дороге и сдались немчукам. Да и тебя бы прихватили как пропуск для новой власти. Просто решили мы, братовья сродные[1], что отвоевались напрочь. Ясно уже: что-то крепенько идет не так. И техника по дорогам пылит исключительно немецкая, и над головой исключительно немецкие самолеты носятся. И нет той оравы советских танков, про которую до войны завлекательные кина крутили. Может, ее и вовсе не было, той оравы, пропаганда все… Похоже на то, что немчук пришел обстоятельно и надолго, очень может быть, и насовсем. Еще немножко прошагать – и начнется Россия, а наша с Тарасом деревня не далее чем верстах в семидесяти, если забирать к юго-востоку. Вот и решили выйти из войны, устраивать жизнь при новом обороте дел…
Что хуже всего, он говорил без злости и даже без злорадства – веско, рассудительно, с этакой крестьянской сметкой, словно будущий урожай прикидывал. Честное слово, было бы легче, начни он орать, что ненавидит красных и всю советскую власть…
– Ах вот оно что, – сказал я со всей язвительностью, на какую был способен. – Полагаешь, немцы вас будут салом с салом кормить?
– Не полагаю, – сказал он все так же рассудительно. – С чего бы вдруг? Однако жизнь, полагаю, наступит совершенно другая. Немцы колхозов не одобряют, значит, будут раздавать землю крестьянам. Понятно, что-то себе возьмут, как же без этого, но и люду немало останется, сколько тех немцев…
– Ах вот оно что, – сказал я. – Если прикинуть… В коллективизации ты явно был не хлопцем, а здоровым парнем… У папаши, наверно, землицы было преизрядно? Столько, что до сих пор жалко?
– Мимо мишени, лейтенант, – спокойно сказал Комод. – Земли у него было не много, не мало. Столько, что и под раскулачивание не попал, но в колгосп[2] нас, ясное дело, загнали. А теперь есть нешуточная надежда и старую вернуть, и новой прирезать. Раньше как-то случая поговорить не было, кто откуда… Ты, по тебе видно, городской?
– Городской, – сказал я сквозь зубы.
– Вот… Значит, деревни не знаешь. А у крестьянина испокон веков одна мечта: как бы не только нынешнюю землицу не потерять, но и новой добавить. Даже Сталин как-то сказал на людях: мужик, мол, на все на свете смотрит с точки зрения землицы – добавят или убавят? Ну головастый же человек, хоть и перехитрили его, судя по всему, немцы. Думаю я, во всех странах, где крестьяне есть, мужик так именно и думает. Вот и решили жизнь обустраивать. Доберемся домой околицами, зброю[3] припрячем, форму либо спалим в печке, либо в навозе закопаем и заживем спокойно. У меня жена и двое по лавкам, у Тараса нареченная, ждать обещала, и девка такая, что непременно дождется. Крепко я сомневаюсь, что от немца будут обиды. Немцы – культурная нация. У меня отец в ту войну два года был в плену в Германии, так до сих пор добром вспоминает. Работал у справного хозяина, за одним столом с хозяевами ел, на перине спал, как помещик. Я, когда стал постарше, понял по некоторым намекам за самогоном с его друзьями, что он еще и хозяйскую дочку в сарае валял с полного ее согласия. Вот и я надеюсь, что от культурной немецкой нации ущерба не понесем, наоборот, жить будем, как люди, не за палочки в журнале работать, а для себя и деток…
– Ну-ну, надейся, – хмыкнул я. – Понадеялась свинья, когда ее на свадьбу звали, что ее плясать зовут…
– Глупости говоришь, – сказал Комод словно бы даже с превосходством. – Нечего человека со свиньей равнять, свинья для сала и существует, а человек, если честно работает, достаток приобретает… Лейтенант, давай с нами? Честью предлагаю, без задней мысли. Что тебе теперь эта армия? Старая граница рухнула, а новая неизвестно когда образуется. Деревня у нас большая, не захолустная, даже электричество есть, и райцентр в паре всего верст, там железная дорога и кино… Девки у нас одна другой краше, а вот парней страшная нехватка из-за мобилизации. Подберем тебе красивую, работящую, покладистую на характер… Ты ведь, говорил, неженатый? Даже если походил по девкам, все равно не знаешь, как это приятственно – с молодой женой постельку мять. Пахать-сеять ты, конечно, не умеешь, да мало ли в деревне других ремесел? Вот у тебя значок кавалерийский, значит, с конями обращаться умеешь. Только ты теперь не красный кавалерист, про которых былинники речистые ведут рассказ, – а непонятно даже и кто. А в деревне со знанием коней не пропадешь. А, лейтенант? Ты подумай, я не тороплю…
– А нечего тут думать, – угрюмо отозвался я. – Я присягу принимал. И вы ведь тоже…
– Принимали, – сказал Комод. – Только кто ж виноват, что нас запихнули в ситуевину, когда присягу, хоть ты лоб себе разбей, не выполнишь? Честное слово, мы б с Тарасом и в мыслях не держали до дому подаваться… Если б были окопы, где все б сидели, да с пушками и пулеметами, да с танками, да с «ястребками» в небе. Только не получилось никаких окопов. Танков на обочинах видели с дюжину – и все они не немцами спаленные, а танкистами брошенные, целехонькие. «Ястребок» видали только один, и тут же на него немцев штук несколько навалилось, враз запалили… Слаб оказался Иосиф Виссарионович, все пшиком обернулось… Значит, не идешь? Ну, сам себе дорогу выбрал, нечего тут речи разводить… Тарас, прихвати жаренину, только лейтенанту кусок оставь, чтобы ноги не волочил…
Молодой, придерживая одной рукой направленную на меня винтовку, присел на корточки, снял прут с рогулек и переправил гусятину в противогазную сумку. Комод сказал спокойно:
– Ну, не поминай лихом, лейтенант…
Оба отступили в чащу, вполоборота, держа меня на мушке, – и, когда пропали с глаз, судя по треску веток и кустарника, припустили бегом, чтобы оказаться от меня подальше. Я не шелохнулся. Бесполезно было. Даже вспыхни у меня желание догнать их и всадить по пуле за нарушение присяги и дезертирство, к тому же с боевым оружием, – где их искать, и пытаться нечего. Говорится же, что у беглеца сто дорог, а у погони – одна…
(В сорок четвертом я попал в Белоруссию, служить на границе с Польской Народной Республикой. И поинтересовался судьбой той деревни – Комод сказал ее название. Судьба ей, как и сотням других деревень, выпала незавидная – немцы ее в сорок втором спалили дочиста, угнали в Германию тех, кто помоложе, а остальных, кто не успел убежать в лес, расстреляли. Культурная нация, ага. Вполне могло оказаться, что и те двое попали под раздачу. Никакого злорадства я по этому поводу не испытал – сами себе дорогу выбрали, что тут скажешь…)
