Полная версия:
Александр Николаевич Бубенников Вызовы Тишайшего
- + Увеличить шрифт
- - Уменьшить шрифт
Воевода Поклонский, жалуясь на гетмана Золотаренко и отказываясь даже от пожалованного ему звания полковника, писал царю 15 сентября: «Бью челом вашему царскому величеству, укажите мне где-нибудь жить, а здесь подле Золотаренка ни за что служить не стану, боюсь его пуще ляхов». Тогда благоразумный государь Московский, недаром носящий имя-прозвище Тишайшего, оперативно распорядился послать в Могилевский уезд, стрельцов для защиты крестьян от казацких насилий, оставил Поклонского в Могилеве. Вот таким был дипломатом царь Тишайший: оставил в полковничьем звании шляхтича Поклонского и гетмана Золотаренко не обидел подозрениями и опалами, несмотря на многочисленные жалобы, приходившие на него. Пировал вместе с обоими атаманами знаменательную победу – долгожданного взятия Смоленска после неудач воеводы Шеина! – оказал милостивый прием в своей ставке под Смоленском, где 24 сентября, по случаю сдачи города, черкасский гетман, вместе с другими почетными гостями, присутствовал на торжественном обеде в царском столовом шатре. Тогда же, в награду за его военные заслуги, ему пожаловано было местечко Батурин с селами.
И в благодарность царю за доверие и пожалованное местечко подвыпивший наказной гетман Иван похвастался перед государем своей фамилией и особенностями судьбы и воинственного бесстрашного характера. Он поведал царю свою тайну: мол, он, Иван Золотаренко считался «характерником», то есть заговоренным, пользующимся защитой потусторонних сил. Этим объясняется и его военную удача, и неуязвимость от вражеской пули и сабли. Но только враги, чтобы как-то оправдать свои поражения, также охотно приписывали Золотаренко связь с нечистой силой.
– А я чистый и бесстрашный… Это Тимош связался с нечистой силой, когда повесил голой Гелену, предложившую ему стать ее любовником, чтобы утаить кражу казацкой казны… Посему, узнав о казни сыном его неверной жены Гелены-Мотроны, гетман «Хмель» побыстрее женил своего непутевого сынка на дочке Молдавского господаря… Да не в коня корм со знатной женитьбы вышел, отомстила Тимошу нечистая сила, которая сидела в голой повешенной Гелене-Мотроне… А я чист перед тобой, государь, и фамилия у меня чистая и сияющая драгоценным золотом…
– Да фамилия у тебя, гетман, золотая… – согласился Тишайший. – Откуда такая знатная фамилия пошла – Золотаренко – твоя и сестры твоей, супруги гетмана Хмельницкого?
– Фамилия знатная и сияющая досталась мне от батюшки от богатейшего и первого в Корсунской земле ювелира Никифора Золотаренко. И я бы был первым ювелиром, недаром получил через батюшку отменное образование, имея ко многим наукам и языкам склонности и природные способности. Только я перед тем, как пойти воинской стезей и стать, если Господь даст, стать первым Гетманом после «батьки Хмеля», сначала построил в Корсуне на личные средства церковь Рождества Христова, чтобы род наш Золотаренко все в округе помнили и почитали. А потом взял саблю в руки и сел на коня, чтобы с батькой Хмелем и товарищами Запорожья встать за веру православия…
– Значит, ты заговоренный и неуязвимый ни для кого воин, – усмехнулся Тишайший, – ничем тебя не взять… Ни пуле, ни мечу, ни ядру пушечному…
– Считай так, государь… За мою неуязвимость и заговоренность любят меня товарищи, и я их всех люблю. И раз я принес тебе присягу, то не изменю тебе и не погибну… Не отлита ещё такая пуля и меч такой ещё не выкован, чтобы сразить Золотаренку… А от ядра уклонюсь, мимо пролетит…
И был тост царя-дипломата сначала за гетмана Ивана Золотаренко и потом за полковника-шляхтича Поклонского и, разумеется, за многих сильных русских воевод, вершителей Смоленской победы. А гетман Иван доверил царю свою родовую тайну неуязвимости и заговоренности, мол, ещё задолго до начала становления христианской веры, еще в библейские времена язычества у славян, как и других народов, воинский полководец, вождь племени должен был обладать особой харизмой и воинской удачей. Не случайно гибель предводителя-полководца в бою могла вызвать панику и бегство, как знак того, что боги или удача отвернулись от его дружины, отборного или смешенного войска, составленного из удачников и неудачников в воинском деле. Бравирование же предводителя своей храбростью и способностью оставаться целым и невредимым воодушевляло войско. В том же «народном» казацком войске мистические воинские культы держались с особой силой и почитались невероятно широко. Особо эти верования были широко распространены у казаков Запорожья.
– Открою тебе тайну, государь, – сказал захмелевший Иван Золотаренко, – всё же легко ранить меня можно. Но «заговоренный» и удачливый полководец не должен показывать, что его могут ранить. Получив легкое, не смертельное ранение, лучше скрыть это ранение от своих верных бойцов, подчиненных воле атамана, гетмана… Так меня и своего сына Тимоша, покойного несчастного Тимофея «батька Хмель учил»… Смотри, государь… Видишь?
С этим словами Иван распахнул на груди свои одежды. И показал на рану на левом предплечье, недалеко от сердца. И повторил свой странный хмельной вопрос:
– Видишь рану, рядом с сердцем, государь…
– Вижу…
– Только тебе покажу и больше никому на свете… А убить меня можно только особой серебряной пулей – прямо в сердце… Простая свинцовая пуля, даже попав мне в сердце, не причинит мне никакого вред… Либо причинит вред, а я этот вред своему здравию скрою, чтобы не огорчать своих товарищей в победном бою…
Царь Тишайший глядел на Ивана Золотаренко с восхищением и тешил себя мыслью: «С таким гетманом мы многого добьемся в войнах за веру православную, и многие земли литовские и польские покорим».
Получив весть о взятии города Гор, государь 5-го октября перешел в стан на Девичьей горе, оставив в Смоленске воеводой боярина и оружейничего Григория Пушкина, окольничего Степана. Пушкина, да Петра Протасьева, да дьяков Максима Лихачева, да Ивана Степанова, да дворян для посылок. Пушкину показано было ведать города: Дорогобуж, Рославль, Шклов и Копысь, а из тех городов воеводы должны были отписывать обо всем ему.
В тоже время царь наказал ему опоясать город с поля, т. е. с южной стороны, рвом, и позаботиться о снабжении города военными и съестными припасами. В одной летописи говорится, что осада Смоленска закончилась посвящением городских костелов в церкви и что тогда же «и муры (т. е. стены) посвящали, по которых сам его Царское Величество ходил при том посвящении». На Девичьей горе Государь простоял 4 дня, и 10-го октября пошел со стана в Вязьму.
«И стоял государь в Вязьме, а к Москве не ходил, потому что на Москве было моровое поветрие. И даже государыня-царица пришла из Калязина монастыря в Вязьму». Здесь царь пробыл до 10-го февраля 1655 года, спасаясь от мора, который не посетил Вязьму, и занимаясь государевыми делами. Кроме приятных вестей в стан царя из Смоленска и Белоруссии приходили нерадостные вести о шаткостях в людях, перешедших на сторону православного царя и его Москвы, а из Москвы о «церковной распущенности» жителей через новые казуистические реформы патриарха Никона.
Тишайший неприязненно вспомнил о «пустяшном предложении» нового патриарха ещё до Смоленского вызова и похода на запад: перед Великим Постом 1653 года Никон предписал совершать крестное знамение тремя перстами. Даже Тишайший непроизвольно возразил, мол, это противоречит актам Поместного Стоглавого Собора 1551 года, проводимого святым митрополитом Макарием, закрепившим «двуперстие». Многие возражения Никону были и от многих церковных православных иерархов и книжников по поводу замены двуперстия трехперстием. А потом был Церковный Собор 1554 года, положивший начало унификации московских богослужебных книг по «каноническим» греческим книгам, напечатанным на Западе в том же 16 веке.
«Опасно это для государства – церковные шатания и расстройства, – думал царь, принимая в Вязьме шведского посланника. – Надо быть очень осторожным в церковных реформах, чтобы не расколоть русское общество после так тяжело давшегося взятия Смоленска. Царь написал все «шведские дипломатические дела», направив письма в Москву боярам Морозову и Матвееву, а также послал указ в Смоленск Пушкину, и 10-го февраля возвратился в Москву.
Таким образом, Смоленск милостью Божьей и счастьем «тишайшего», проявившего, впрочем, в этом походе необычайную энергию, был возвращен под державу русского царя. Окончательно он был закреплен за Москвой Андрусовским договором 1667 году. О великом значении для России этого события современники говорили, что «Смоленским вызовом» и взятием Смоленска закончился первый период жизни Руси, она успокоилась на счет своих соседей и вступила во второй «Российский» период своей жизни, период развития внутренних сил.
И уже в Москве царь Тишайший узнал, что воевода Смоленский Обухович, возвратившись в Литву, подвергся обвинениям в измене и лишен был права заседать в сенате до оправдания. Один шляхтич написал на него памфлет, где высказывал по адресу Обуховича совет вроде следующего: «Лепей было, пане Филипе, сидеть тебе в липе». Сам король не верил в измену Обуховича, а литовский гетман, Павел Сапега вручил ему даже начальство над войском в войне со шведами, и в июле 1656 года он занял Варшаву, а в сентябре этого года скончался. Нет основания к обвинению Обуховича в измене: он думал сделать, «як бы згода» и сдал Смоленск не он, а сами смоляне «по неволе», не выдержав ужасов осады, отказавшись дальше терпеть голод.
По поводу сдачи Смоленска и несчастной судьбы воеводы Обуховича царю Тишайшему невольно вспоминается сдача под стенами Смоленска Шеина в 1634 году. И в несчастной судьбе Шеина, и здесь в случае с Обуховичем много общего, почти сходного, разница лишь в том, что за мнимую измену Шеину палач снес голову, а Обуховичу предоставили законное право оправдываться на суде. После его смерти этим правом воспользовался его сын, и следствие, произведенное сенатом и представителями «рыцарского кола», признало, что виною падения Смоленска было не измена Обуховича, а небрежность и недоброжелательность высших властей, т. е. то же, что погубило когда-то и несчастного Шеина.
А Тишайший, предчувствуя интуитивно новые опасные церковные потрясения в государстве размышлял о необходимости развития своего Смоленского вызова и Смоленского выбора: «Смоленск – это город-ключ. И это название ключа более чем актуально. Замочная скважина существует с двух сторон. Кто первый вставит ключ в этот замок, тот и владеет этой дверью. И то, что ключ стоял с западной стороны в Смоленске, Алексея Михайловича Тишайшего совершенно не устраивало. Процесс взятия города оказался не таким быстрым в силу того, что Смоленск был превращен в оплот Речи Посполитой. Речь Посполитая тоже рассматривала Смоленск в качестве важной крепости. И город-ключ был одним из главных камней преткновения этого противоборства».
Совершенно понятно, почему Тишайший, вдохновленный призывом святого Саввы решился на «Смоленский вызов», наконец-то, вернуть Руси, России Смоленск. Смоленск долгое время был камнем преткновения между соседями в силу своего военного, экономического и стратегического положения. То, что это произошло осенью 1654 года – это большая победа и царя Тишайшего и Москвы в целом в игре мировых политических сил, в Большой Игре, стоящей свеч.
9. Моровое поветрие и начало раскола
Во время «Смоленского вызова Польше и начавшейся войны с королем Яном Казимиром за земли Великого Литовского княжества, Белой Руси и Малой Руси (Украины) начинались пагубные своими последствиями церковные реформы патриарха Никона «с заменой двуперстия на трехперстие». И в это же самое время в центральные земли Московского государства и в ее столицу была занесена чума или, как тогда говорили, моровая язва. Масштаб эпидемии был настолько значительным, что противники патриарха Никона сразу же стали говорить, что моровая язва умерщвляет православных русских и православную столицу за грехи их и отхода от истинной веры греческой отцов и дедов времён святителя-митрополита Макария и царя Грозного.
Последнюю ночь в стане Девичьего поля Тишайший царь почти не спал в размышлениях о «двуперстии Макария и трёхперстии Никона», о моровой язве, которую обыватели столицы объяснять нововведениями патриарха нового, к тому же дурные предчувствия не покидали его, Алексей Михайлович приготовился к дурным вестям.
«Куда теперь после Вязьмы – сразу в Москву к царице, или переждать, надеясь на божью милость? – мучился в своих тоскливых размышлениях Тишайший, когда его разбудил лай сторожевых собак в стане. – Наверняка, гонец из Москвы». Его осторожно потревожили:
– Из Москвы от патриарха весть, государь.
Тишайший решительно разлепил глаза, буркнул недовольно:
– Что такое? Кого принесло сюда в такую рань?
Гонца не принял, но попросил через придворных слуг задержаться. «Вдруг надо, что передать срочное для патриарха или царицы с сестрами? – подумал он машинально и стал с ходу читать послание Никона. – Только что писать Никону, что советовать? Пусть сам принимает решение на месте. Патриарх все же трехперстный. Назвался патриархом-груздем, полезай в кузов и спасай чад своих молитвами и деяниями».
Внимательно прочитал письмо Никона и загоревал Тишайший: дела-то аховые оказались из анализа ситуацией с моровой язвой. По всей вероятности, эта «язва» или чума в Москву на этот раз попала по Волге. Первые её жертвы конца лета 1654 года были отмечены в Казани, Ярославле и Рыбинске. Однако сильнее всего чума неожиданно разыгралась в Москве в отсутствие государя, занятого осадой Смоленска и отвоеванием старинных русских земель у Литвы и Польши. Из письма Никона царь узнал, что еще в конце июля по распоряжению патриарха двор царицы с семейством бежали из Москвы в Калязин, а за ними побежали многие знатнейшие бояре и дворяне столицы. Вслед за ними побежали из столицы почти все знатные люди и немало простонародья, а также стрелецкое войско. Оставленные в Москве «следить за порядком» бояре Михаил Пронский и Иван Хилков не могли обуздать начавшееся жуткое мародёрство и панику горожан, а вскоре умерли и они.
А что было на самом деле, во всех подробностях, не дано было знать даже патриарху, всё это осталось на полях послания Никона. Но стали быстро умирать гости столицы (богатые купцы), бывшие у государевых дел, в чёрных сотнях и слободах здоровых людей осталась самая малая часть. Стрельцов из шести приказов не осталось ни одного, на дворах знатных людей из множества дворни осталось человека по два и по три. Самое печальное, что мародерами было разграблено много дворов в столице, а сыскивать и унимать мародеров, воров-грабителей было «некому и незачем». Тюремные колодники проломились из тюрьмы и бежали из города, человек с сорок переловили, но 35 ушло.
Но государь с радостью прочитал в письме о позитивных деяниях: вместе с тем, несмотря на все потрясения и страхи, по приказу Никона, на всех дорогах, ведущих из Москвы, были расставлены крепкие заставы, чтобы ни один человек оттуда не ушёл. Особенно тщательно блокировались дороги, ведущие на запад, в Смоленскую область, чтобы избежать распространения заразы в армии. «А ведь не набитый дурак мой карманный патриарх, – выдохнул с облегчением Тишайший. – Армию оборонил мудростью и предчувствиями, заботами о своём государе». Не стал ничего писать в ответ Тишайший ни Никону, ни царицам, ни сестрам. Сказал сумрачно вслух со скрытой иронией в голосе:
– Поручаю царицу и царевен с царевича на попечение Господа и молитвы об их здравии патриарха мудрого и благоразумного… – Хотел добавить «с его трехперстием», но вовремя оборвался. Знал, что его слова передадут через гонца Никону. – Пусть патриарх больше молится о своих больных и здоровых чадах, чтобы последним в силу его святых молитв не заболеть.
Только в начале декабря 1654 года царь Тишайший, обосновавшись в Вязьме, послал своих доверенных людей сделать ревизию, сколько народу умерло и сколько осталось в городах России. Ему сообщили подробную роспись, из которой явствовало, что в Москве осталось меньшинство населения. Так, в Кузнецкой слободе из 205 человек выжило только 32, в Покровской – 48 из 525, в Чудове монастыре – 26 из 208. Однако все эти потери нельзя списывать только на чуму. Большинство неучтённого населения просто разбежалось. Учитывая это обстоятельство, летописцы и врачи оценивают число жертв чумы в столице цифрами порядка 10 тысяч человек, а называемые современниками сотни тысяч умерших считаются преувеличенными и баснословными. Но немало населения погибло не только в столице, но и в других местах. По некоторым городам по приказу Тишайшего был произведён подсчёт точного числа умерших и погребённых. Так выяснилось, что в Туле умерло 1808 человек, осталось жить 760; в Рязани – соответственно 2583 и 434; в Твери – 336 и 338, и т. д. Общее количество жертв чумы только за второе полугодие 1654 года правдоподобно оценивается в пределах от 30 до 50 тысячи. Но Тишайшего царя сильно беспокоило ухудшение хозяйственных дел в его государстве: много больше людей ушло из родных мест, стало скитальцами и бродягами, а следовательно – перестало платить подати и служить государству. А ведь новый этап войны с Польшей за Украину и Белоруссию требовал новых воинов и новых расходов государственной казны.
Тишайший царь планировал, что в 1654–1655 годах война с Польшей завершится тем, что русская армия вместе с запорожским войском Ивана Золотаренко и ополчением шляхтича Константина Поклонского займет все земли Беларуси и Литвы, впервые в своей истории возьмет столицу Литвы, Вильно, и город на коренной польской территории – Люблин. Тишайший предчувствовал, что вмешательство в польско-русскую войну Швеции может привести к измене украинских казаков и помешает ему поставить победную точку в столь удачно начавшейся войне с взятием Смоленска, при стратегическом «Смоленском вызове».
Чума 1654–1655 гг. определённо повлияла на то, что вместо воссоединения всей Украины с Россией в середине 17 столетия произошёл раздел Украины между Россией и Польшей, просуществовавший больше ста лет и неблагоприятно повлиявший на все дальнейшие исторические взаимоотношения двух народов. Не менее существенным было психологическое влияние морового поветрия на народ, уже изрядно взволнованный нововведениями Никона в текстах богослужебных книг и церковных обрядах. Чума была воспринята как кара небес за глумление патриарха над древними канонами. Это усилило упорство противников реформы – староверов или раскольников – и одновременно ожесточило репрессивные меры властей против них. Без этой эпидемии, вероятно, церковная реформа Никона прошла бы более гладко, с меньшим сопротивлением.
В Вязьме Тишайший от своих ставленников узнал важные детали морового поветрия на фоне начавшихся церковных нововведений с «Никоновым трехперстием». А именно, что на болезнь поначалу не обратили внимания. И лишь с умножением числа смертей по Москве поползли страшные слухи о «прилипчивой болезни», от которой нет спасения из-за того, что новый патриарх взбаламутил церковную жизнь, меняя церковный налаженный быт и богослужебные книги святого митрополита Макария. От болезни прилипчивой и нововведений Никона с его «трехперстием» многих православных людей охватила паника. Началось бегство. Первыми «в подмосковные деревнишки от тяжелого болезненного духа столицы потянулись те, кому было куда бежать, – придворные чины, столичные дворяне. Все приказы заперты, дьяки и подьячие умерли, и все бегут из Москвы, опасаясь заразы», – сообщали царю Тишайшему в Вязьму. Оставленные ведать столицу бояре князья Пронский и Хилков перебрались из домов на открытые места, написав царю покаянно: «В Москве в слободах помирают многие люди скорою смертью, и в домишках наших тоже учинилось, и мы, холопы твои, покинув домишки свои, живем в огородах.
Тишайший в Вязьме неоднократно перечитывал письмо патриарха, которое он получил еще в стане шатровом под Смоленском, где встревоженный Никон воздыхал: «Не положил ли Господь Москву и окрестные города пусты?» Порадовало Тишайшего, что по его настоянию, царица с царевичем Алексеем, царевнами и сестрами царя в середине июля отправились в Троицкий поход, и уже не возвращались в столицу, закружив по дворцовым селам и дорожным станам. В августе к ним в Калязине присоединился и патриарх, которому было велено находиться при царской семье для «бережения ее от морового поветрия».
От Никона, царевича и царицы к боярам Пронскому и Хилкову постоянно слали грамотки с главным вопросом: «Не тишает ли в столице моровое поветрие?» Но оно не «не тишало», а напротив, «множилось» и «день ото дня больше пребывало», опустошая уже не отдельные дворы, а целые улицы и слободы, поскольку народ справедливо считал, что язва и мор вызваны божьим наказанием за церковное попустительство и рвение Никона усложнить жизнь православных его «гремучими» нововведениями. Потом уже Тишайший царь узнает от своих доверенных лиц, что происходило в столице, и что стыдливо умолчал «благоразумный и хитро-мудрый, сам себе на уме Никон. А произошло то, чего больше всего боялся царь Тишайший: возникли первые волнения против нововведений Никона с его новациями в церковных службах и книгах молитвенных.
Уже 25 августа 1654 года в опустошаемой эпидемией Москве произошли бурные волнения против нововведений. Москвичи после обедни в Успенском соборе подступили к наместнику, князю Михаилу Пронскому. Бунтари принесли в киоте икону «Спас Нерукотворный», лик и образ которой кощунственно были соскребаны. Когда боярин Пронский вышел из собора, земские люди подошли к нему и начали гневно говорить:
– Взят этот образ на патриархов двор у тяглеца новгородской сотни, Софрона Лапотникова, и отдан ему образ из тиунской избы для переписки, лице выскребено, а скребли образ по указу патриарха Никона.
И выступил вперед Лапотников и стал говорить:
– Мне было от этого образа важное знамение, приказано показать его мирским людям, а мирские люди за такое поругание должны стать и защитить истинную православную веру.
Мирские люди подхватили это и гневно, надрывно кричали такие опасные слова:
– На всех теперь гнев Божий за такое поругание, так делали иконоборцы. Во всём виноват патриарх Никон. Держит он ведомого еретика Арсения, дал ему волю, велел ему быть у справки печатных книг, и тот чернец много старых святых книг митрополита Макария перепортил. Ведут нас еретики к конечной гибели! Недаром через это язва к нам пришла и мор косит людей, и те мрут, как мухи…
И еще выкрикивали злобно боярину Пронскому из толпы:
– Патриарху Никону пристойно было быть на Москве и молиться за православных христиан, а он Москву покинул, и попы, смотря на него, многие от приходских церквей разбежались, православные христиане помирают без покаяния и без причастия. Напишите, бояре, к государю царю, чтоб до государева указа патриарх и старец Арсений куда-нибудь не ушли…
Пронский начал уговаривать земских людей всякими мерами, чтоб они от такого дела отстали:
– Святейший патриарх пошел из Москвы по государеву указу, и когда к нему приходили бить челом, чтоб он в нынешнее время из Москвы не уезжал, то патриарх казал им государеву грамоту, что он идет по государеву указу, а не по своей воле.
Народ выслушал это спокойно, но потом, в тот же день, толпа явилась у Красного крыльца Кремля, принесли иконные доски, говоря, что с этих досок образа соскребены. Из толпы кричали:
– Мы эти доски разнесем во все сотни и слободы и завтра придем к боярам по этому делу.
При всем этом волнении сотские не показывались, а предводительствовали и говорили гостиной сотни купцы: Дмитрий Заика, Александр Баев, да Нагаев. Толпа требовала возвратить патриарха в Москву. Пронский, которому суждено было через полмесяца скончаться от чумы, едва уговорил толпу разойтись. Потом Пронский отписал об этом деле царице и бывшему там патриарху Никону, и по их приказанию призвал к себе черных сотен и слобод и старост и лучших людей. И говорил им, чтоб они к совету худых людей не приставали, своей братии говорили, чтоб и они от такого злого начинания отстали, заводчиков воровства поймали и к ним, боярам, привели. Вскоре из-за множества «язвенных жертв» волнения в столице прекратились на время сами собой, но это было только предвестием церковной смуты из-за церковных дел, раскола охватившей Россию на многие десятилетия и даже века.
В конце октября к государю, остановившемуся в Вязьме по случаю морового поветрия приехала и царица с семейством из Калязина. В начале декабря государь послал досмотреть в Москве, сколько умерло и сколько осталось в живых. Между тем война с Польшей продолжалась в Белоруссии: 22 ноября боярин Василий Шереметев дал знать, что он взял с боя Витебск после трехмесячной осады. Это была последняя приятная весть от уходящего бурного 1654 года, а потом пошел вал неприятных вестей раздоров казацкого назывного гетмана, нежинского полковника Ивана Золотаренко и полковника Белой Руси, белорусского православного ополчения Константина Поклонского.
10. Разборки полковников
