Александр Блок
Город

Полная версия

В ОКТЯБРЕ

Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре!
Забитая лошадка бурая
Гуляет на дворе.
Снежинка легкою пушинкою
Порхает на ветру,
И елка слабенькой вершинкою
Мотает на юру.
Жилось легко, жилось и молодо —
Прошла моя пора.
Вон — мальчик, посинев от холода,
Дрожит среди двора.
Всё, всё по старому, бывалому,
И будет как всегда:
Лошадке и мальчишке малому
Не сладки холода.
Да и меня без всяких поводов
Загнали на чердак.
Никто моих не слушал доводов,
И вышел мой табак.
А всё хочу свободной волею
Свободного житья,
Хоть нет звезды счастливой более
С тех пор, как запил я!
Давно звезда в стакан мой канула, —
Ужели навсегда?…
И вот душа опять воспрянула:
Со мной моя звезда!
Вот, вот — в глазах плывет манящая,
Качается в окне…
И жизнь начнется настоящая,
И крылья будут мне!

И даже всё мое имущество
С собою захвачу!
Познал, познал свое могущество!…
Вот вскрикнул… и лечу!
Лечу, лечу к мальчишке малому,
Средь вихря и огня…
Всё, всё по старому, бывалому,
Да только — без меня!

Октябрь 1906

ГИМН

В пыльный город небесный кузнец прикатил
Огневой переменчивый диск.
И по улицам — словно бесчисленных пил
Смех и скрежет и визг.
Вот в окно, где спокойно текла
Пыльно-серая мгла,
Луч вонзился в прожженное сердце стекла,
Как игла.
Все испуганно пьяной толпой
Покидают могилы домов…
Вот — всем телом прижат под фабричной трубой
Незнакомый с весельем разгульных часов…
Он вонзился ногтями в кирпич
В унизительной позе греха…
Но небесный кузнец раздувает меха,
И свистит раскаленный, пылающий бич.
Вот — на груде горячих камней
Распростерта не смевшая пасть…
Грудь раскрыта — и бродит меж темных бровей
Набежавшая страсть…
Вот — монах, опустивший глаза,
Торопливо идущий вперед…
Но и тех, кто безумно обеты дает,
Кто бесстрастные гимны поет,
Настигает гроза!
Всем раскрывшим пред солнцем тоскливую грудь
На распутьях, в подвалах, на башнях — хвала!
Солнцу, дерзкому солнцу, пробившему путь, —
Наши гимны, и песни, и сны — без числа!…
Золотая игла!
Исполинским лучом пораженная мгла!
Опаленным, сметенным, сожженным дотла —
Хвала!

27 августа 1904

КЛЕОПАТРА

Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим… В гробу царица ждет.
Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова.
Она раскинулась лениво —
Навек забыть, навек уснуть…
Змея легко, неторопливо
Ей жалит восковую грудь…
Я сам, позорный и продажный,
С кругами синими у глаз,
Пришел взглянуть на профиль важный,
На воск, открытый напоказ…
Тебя рассматривает каждый,
Но, если б гроб твой не был пуст,
Я услыхал бы не однажды
Надменный вздох истлевших уст:
«Кадите мне. Цветы рассыпьте.
Я в незапамятных веках
Была царицею в Египте.
Теперь — я воск. Я тлен. Я прах». —
«Царица! Я пленен тобою!
Я был в Египте лишь рабом,
А ныне суждено судьбою
Мне быть поэтом и царем!
Ты видишь ли теперь из гроба,
Что Русь, как Рим, пьяна тобой?
Что я и Цезарь — будем оба
В веках равны перед судьбой?»
Замолк. Смотрю. Она не слышит.
Но грудь колышется едва
И за прозрачной тканью дышит…
И слышу тихие слова:
«Тогда я исторгала грозы.
Теперь исторгну жгучей всех
У пьяного поэта — слезы,
У пьяной проститутки — смех».

16 декабря 1907

ЛЕГЕНДА

Господь, ты слышишь? Господь, простишь ли? —
Весна плыла высоко в синеве.
На глухую улицу в полночь вышли
Веселые девушки. Было — две.
Но Третий за ними — за ними следом
Мелькал, неслышный, в луче фонаря.
Он был неведом… одной неведом:
Ей казалось… казалось, близка заря.
Но синей и синее полночь мерцала,
Тая, млея, сгорая полношумной весной.
И одна сказала… «Ты слышишь? — сказала. —
О, как страшно, подруга… быть с тобой».
И была эта девушка в белом… в белом,
А другая — в черном… Твоя ли дочь?
И одна — дрожала слабеньким телом,
А другая — смеялась, бежала в ночь…
Ты слышишь, господи? Сжалься! О, сжалься!
Другая, смеясь, убежала прочь…
И на улице мертвой, пустынной остались…
Остались… Третий, она и ночь.
Но, казалось, близко… Казалось, близко
Трепетно бродит, чуть белеет заря…
Но синий полог упал так низко
И задернул последний свет фонаря.
Был синий полог. Был сумрак долог.
И ночь прошла мимо них, пьяна.
И когда в траве заблестел осколок,
Она осталась совсем одна.
И первых лучей протянулись нити,
И слабые руки схватили нить…
Но уж город, гудя чредою событий,
Где-то там, далеко, начал жить…
Был любовный напиток — в красной пачке кредиток,
И заря испугалась. Но рукою Судьбы
Кто-то городу дал непомерный избыток,
И отравленной пыли полетели столбы.
Подходили соседи и шептались докучно.
Дымно-сизый старик оперся на костыль —
И кругом стало душно… А в полях однозвучно
Хохотал Невидимка — и разбрасывал пыль.

В этом огненном смерче обняла она крепче
Пыльно-грязной земли раскаленную печь…
Боже правый! Сделай, чтобы твердь стала легче!
Отврати твой разящий и карающий меч!
И откликнулось небо: среди пыли и давки
Появился архангел с убеленной рукой:
Всем казалось — он вышел из маленькой лавки,
И казалось, что был он — перепачкан мукой…
Но уж твердь разрывало. И земля отдыхала.
Под дождем умолкала песня дальних колес…
И толпа грохотала. И гроза хохотала.
Ангел белую девушку в дом свой унес.