Александр Беляев
Лаборатория Дубльвэ
Анна Семеновна в долгие часы своих дежурств с грустью размышляла о приближающейся смерти отца… Да, ужасно, что великие общественные деятели, писатели, строители, художники, скульпторы уходят из жизни… Сугубов, Лавров и другие… Сколько их перебывало у отца. Все они обещали вернуть ему работоспособность, память – и все напрасно. Вот теперь появился этот новый белобрысый безусый доцент с юношески пухлым лицом – Алексеев. Обещает и он…
Бесшумно, чтобы не побеспокоить Михеева, вошла сиделка. Наклонившись над ухом Анны Семеновны, она шепнула:
– Доктор Алексеев спрашивает, можно ли войти.
«Легок на помине», – подумала Анна Семеновна, вздохнула, захлопнула книгу.
– Пусть войдет.
Через минуту Алексеев вошел с небольшим чемоданом в руках.
– Здравствуйте, Анна Семеновна. Не побеспокоил? Разрешите произвести Семену Григорьевичу внутривенное вливание?
Самого Михеева уже не спрашивали о таких вещах. Он был безразличен и апатичен ко всему.
– Что же, можно. Только постарайтесь не делать ему больно.
– Не беспокойтесь, и не почувствует.
Алексеев с помощью дежурного врача занялся приготовлениями, а Анна Семеновна принялась будить отца.
– Не надо, Анна Семеновна, – остановил ее Алексеев. – Пусть спит. Так даже лучше.
Домашний врач поднял рукав блузы Михеева, Алексеев продезинфицировал и анестезировал локтевой сгиб руки, быстро и ловко ввел в вену шприц и влил содержащуюся в нем жидкость. Он внимательно посмотрел на лицо Михеева, который, по-видимому, даже не почувствовал произведенной над ним операции. Лицо Михеева оставалось спокойным. По указанию Алексеева домашний врач уже готовил другой шприц, с другой жидкостью, а сам Алексеев, не переставая наблюдать за лицом Михеева, вынул из чемодана небольшую круглую коробку и приложил ее к сердцу Михеева. В кабинете начали отчетливо раздаваться удары сердца, сопровождаемые шумом. Частота ударов все увеличивалась, и вдруг начались перебои. Лицо Алексеева выразило крайнее внимание и, как показалось Михеевой, волнение.
Анна Семеновна забеспокоилась. «Нельзя доверять этому юноше, – думала она, враждебно глядя на Алексеева. – Еще погубит отца…»
– Шприц! – коротко приказал Алексеев и произвел инъекцию в области сердца. Через несколько секунд перебои прекратились, удары стали ровнее и медленнее. Алексеев облегченно вздохнул и радостно улыбнулся.
– Все в порядке, Анна Семеновна, – уже громко сказал он, собирая инструменты.
– Но я не вижу никаких изменений, – скептически ответила женщина.
Алексеев ничего не ответил, только заулыбался еще шире.
Вдруг на ее глазах начало происходить чудо. Безжизненная маска лица Михеева начала оживать. Тупое, бессмысленное выражение сменилось сознательным. Дряблые мышцы как-то подобрались. Она начала узнавать знакомые и любимые черты, черты, давно уже обезображенные дряхлостью. Михеев проснулся и глядел на нее. Замирая от радостного изумления, она увидела в глазах отца ясную мысль, полное сознание. Он улыбнулся, чего не делал все последние годы, и своим прежним, внезапно окрепшим голосом бодро сказал:
– Как я хорошо себя чувствую, Анечка!
Потрясенная Анна Семеновна искала Алексеева, но молодой человек незаметно ускользнул из комнаты…
Институт ликовал, и с ним вместе ликовала вся страна, почитавшая гений великого ученого…
* * *
Когда молодая женщина увела Лаврова, Сугубов и Нина снова вышли на веранду.
– Если бы к нам привезли раненого, потерявшего сознание, положение которого потребовало бы немедленной операции, мы не стали бы дожидаться, пока он придет в себя, а произвели бы эту операцию немедленно, – точно раздумывая, заговорил Сугубов.
– Разумеется, – согласилась Нина.
– Вы согласны? – Сугубов потряс руку Нины. – Я думаю применить электронаркоз. Благотворные результаты этого метода лечения проверены над Голубевым и Кудрявцевым.
– Удобно ли эту процедуру производить здесь? – спросила Нина.
– Вполне, – ответил Сугубов. – Этот план лечения я принял еще в Ленинграде, вылетая на поиски Лаврова, и захватил с собой всю необходимую аппаратуру.
– Лавров сам высказывался за электронаркоз, – подтвердила Нина. – Но как мы это проделаем?
– После того крайнего возбуждения, в котором находился Иван Александрович, должна наступить реакция. Бороться с нею новой электризацией он не может, так как аппарат испорчен. И я думаю, он должен крепко уснуть. Во время сна мы пустим в действие аппарат, и естественный сон Лаврова незаметно перейдет в электросон.
Нина опять выразила согласие кивком головы.
– Имейте в виду, – напомнил Сугубов, – что погрузить человека в электронаркоз на час, на два, даже на восемь часов нетрудно. Но в данном случае необходимо продержать нашего пациента во сне десять – двенадцать суток. Все это время нужно будет поддерживать его искусственным питанием, следить за правильностью естественных отправлений, за работой сердца – ведь на искусственном питании организм, а следовательно, и работа сердца ослабевают…
Через два часа молодая женщина вернулась с долгожданной вестью:
– Уснул.
Сугубов выждал еще несколько минут. Вместе с Ниной они пошли по коврам, хорошо заглушающим шаги. Казалось, Лавров ничего не слышит, но вдруг он мучительно застонал и открыл глаза. Сугубов и Нина не успели скрыться, как он поспешно вскочил и закричал:
– Хотите захватить спящего?
Лавров дико засмеялся, сорвал со стены ятаган и бросил в Сугубова. Ятаган задел руку Сугубова, и профессор пошатнулся. Его белый рукав окрасился кровью.
Лавров напряженно уставился в расползающееся кровавое пятно, потом схватился за голову.
– Что я наделал? Я ранил вас! Поднимите скорее рукав рубашки. Покажите рану! Я сделаю вам перевязку.
При виде крови он забыл обо всем, кроме того, что он врач, хирург.
«На этот раз ослабление тормозов пошло на пользу», – подумала Нина.
Пользуясь тем, что Лавров, безгранично отдаваясь чувству беспокойства, всецело занят раной, Сугубов незаметно передал Нине ящичек аппарата для электронаркоза, чтобы Лавров, увидав аппарат, вновь не перешел к возбуждению. Нина незаметно спрятала аппарат за занавеской окна.
– Пустяки, – успокаивал Сугубов Лаврова. – Немного рассечены кожа и мышцы. Промою антивирусом, Нина сделает перевязку, и все будет в порядке.
– Нет, нет, – задыхался Лавров. – Края раны необходимо сшить. Нина с этим не справится. Нина, вы здесь? Приготовьте сейчас же необходимые инструменты.
Чтобы отвлечь Лаврова, Сугубов не возражал. И Лавров, продезинфицировав свои руки, ловко и быстро зашил рану. Когда работа была окончена, Сугубов сказал:
– Благодарю вас, Иван Александрович. И простите нас. В этом печальном инциденте виноваты сами мы. Мы хотели только посмотреть, хорошо ли вы спите…
Сказал и тотчас понял свою ошибку. Не надо было выходить из роли пациента и наводить Лаврова на другие мысли. Лавров вновь нахмурился и недружелюбно посмотрел на Сугубова.
– Спокойной ночи, Иван Александрович. Больше мы не будем беспокоить вас, – поспешил сказать Сугубов, предупреждая новую вспышку, и быстро вышел вместе с Ниной из комнаты. В коридоре они встретили молодую хозяйку.
– Теперь я попробую, – прошептала женщина.
– Что?
– Приготовить больного для вашего лечения.
Она проскользнула в комнату Лаврова со старинным серебряным бокалом в руке.
– Простите, что я вошла к вам, – сказала она. – Я слышу ваши шаги. Вам не спится? У нас есть старый обычай: если гостю не спится, ему подносят бокал вина. Чудесное вино нашей чудесной страны. Прошу вас… – И она протянула бокал.
В глазах Лаврова вспыхнули огоньки недоверия.
– А у нас другой старинный обычай, – процедил он. – Хозяйка, подающая гостю вино, должна пригубить из той же чаши. – И он пытливо посмотрел в глаза молодой женщины. Спокойно улыбаясь, она отпила вина и протянула бокал Лаврову. Через несколько минут он крепко спал.
Сугубов и Нина спокойно вошли в комнату и без помех погрузили Лаврова в глубокий электронаркоз.
* * *
Для Сугубова и Нины началась страдная пора. Слова Сугубова – «когда спит пациент, не спят врачи» – оправдывались. Все ночи напролет они проводили возле спящего. Только иногда днем Сугубов позволял себе вздремнуть на несколько часов, надев радионаушники, но даже в дремоте продолжал следить за работой сердца Лаврова. При малейших перебоях он просыпался. Так опытный механик даже во сне слышит работу мотора и просыпается при малейшем нарушении ритма. Рана на руке заживала нормально. Благодаря новейшим анестезирующим средствам Сугубов не испытывал боли, хотя рана все же мешала работать.
Жена Лаврова, Варвара Николаевна, каждый день справлялась по радио о муже, хотела приехать с дочерью, но Сугубов отговаривал.
– На работе и дома вы сейчас нужнее, – сказал он. – Иван Александрович вполне обеспечен уходом, а за его здоровье отвечаю я.
Лечение электронаркозом протекало нормально, хотя Лавров терял в весе и деятельность его сердца немного ослабла. Сугубов худел гораздо быстрее. Лицо его побледнело, черты обострились, щеки втянулись, глаза от бессонных ночей покраснели. Нина просила его отдохнуть и не переутомлять себя. В Солнечном городе были опытные врачи. Неужели они не могли заменить его хотя бы на одну ночь? Но Сугубов об этом и слушать не хотел.
– Несмотря на все наши знания, на совершенство наших регистрирующих аппаратов, на идеальный уход, мы не гарантированы от неприятных случайностей. Человеческий организм не открыл нам еще до конца всех своих тайн. Я не могу допустить ни малейшего риска и останусь на посту, – решительно заявил он.
На восьмой день, однако, с ним случилось головокружение, и он едва не упал.
Оправившись, он нахмурился и сказал:
– Не люблю прибегать к латинской кухне, но иногда без нее не обойтись.
И он начал принимать лекарство и искусственно поддерживать деятельность нервной системы и головного мозга.
Нина знала, что со стороны яростного поклонника ортобиоза – правильной естественной жизни – это был огромный компромисс, граничащий с жертвой.
Наконец настал давно ожидаемый день, когда Сугубов позвал Нину.
– Думаю, теперь его пора будить.
Ток был выключен, аппараты унесены.
Нина с волнением и некоторой тревогой смотрела на побледневшее лицо Лаврова.
Скоро он шевельнул рукой, глубоко вздохнул, открыл глаза и проговорил:
– Однако как сладко я спал! – и усы его зашевелились от знакомой добродушной улыбки. Давно Нина не видала на лице профессора этой улыбки. Лаборатория унесла ее, а вот теперь улыбка вернулась. Это было хорошим признаком.
Лавров сел на кровати и без всякой враждебности посмотрел на Сугубова и Нину.
– Я, кажется, вчера наделал глупостей. И вообще за последнее время… – Он мягко улыбнулся.
– Не будем говорить об этом, Иван Александрович, – поспешно возразил Сугубов. – Вот лучше выпейте-ка этого крепкого бульона.
Нина подала Лаврову приготовленную чашку.
– Гм, я, по-видимому, прихворнул? Впрочем, уже все прошло, и аппетит у меня отличный.
Он с удовольствием выпил бульон.
– Ну, а теперь расскажите, Леонтий Самойлович, почему вы так ухаживаете за мною.
Сугубов, уверенный в том, что Лавров вернулся к нормальному состоянию, рассказал все, не исключая электролиза.
Лавров сохранил память о всех прошедших событиях, начиная с того момента, когда впервые в лаборатории Дубльвэ подверг электризации свой мозг, и до бокала вина, который он принял из рук молодой женщины в этом доме. Но пережитые события принимали теперь иное освещение.
Слушая Сугубова, Лавров утвердительно кивал головой и, наконец, протянул руку.
– Благодарю вас, дорогой друг. Вы сделали то, что сделал бы я сам, если бы мы с вами поменялись ролями. Благодарю и вас, Нина. – И он дружески пожал им руки. – Теперь скорее в Ленинград.
– Иван Александрович! Летим вместе в моем субстратоплане. Он очень вместителен, – предложил Сугубов, не желая в пути разлучаться с Лавровым.
– А моя машина? – спросил Лавров.
– Ничего нет проще, – ответил Сугубов. – Дежурный механик аэропорта даст задание пилоту-автомату лететь на Ленинград, и ваш электроплан отлично долетит до ленинградского аэропорта.
Лавров согласился – он был в отличном настроении. Тепло простившись с радушными хозяевами, Сугубов, Лавров и Нина вылетели в Ленинград. В пути «друзья-соперники» – Лавров и Сугубов – по обыкновению, завели научные споры, но в этих спорах Лавров не горячился и говорил с выдержкой и самообладанием. Не оставалось больше сомнения в том, что электронаркоз крепко подвинтил ослабевшие «тормоза» Лаврова. Из субстратоплана Лавров поговорил с женой.
– Не брани меня, старушка, – ласково сказал он, увидев в телевизоре знакомые черты. – Блудный сын возвращается в отчий дом. Через час буду у тебя, но сначала надо заглянуть в институт.
Лицо Варвары Николаевны выражало живейшую радость.
– Как я счастлива, что вижу тебя таким, каким ты был всегда! Приезжай скорее, поставлю самовар, попьем чайку.
– И с клубничным вареньем, – шутливо добавил Иван Александрович.
* * *
Лавров прошел в лабораторию Дубльвэ вместе с Сугубовым и Ниной.
– Вот она, злосчастная лаборатория, – сказал он. – Наделала бед. Уж не закрыть ли ее?
– Вы завтра же открыли бы ее вновь, – смеясь, ответил Сугубов. – Знаете, я не сторонник вашего метода, но в умелых и осторожных руках профессора Лаврова лаборатория найдет себе отличное применение. Пути науки многообразны. И я буду первый аплодировать вашему успеху и вашим достижениям.
– Да, но все-таки, – немного грустно сказал Лавров, – с электризацией мозга неудача, еще раньше не удались опыты по регенерации. Это похоже на банкротство моей школы.
– Ну, вы еще не сказали своего последнего слова, Иван Александрович. Да и неудачи ваши относительны. Перед самым вашим пробуждением я получил известие, что ваша работа по регенерации тканей не пропала даром. Вы потерпели неудачу только потому, что сделали маленькую ошибку. Эта ошибка исправлена Старцевым, Горбовым, Алексеевым. Людям больше не придется пользоваться протезами. У них будут отрастать утраченные конечности. Без вас этот вопрос был бы, возможно, разрешен на десяток лет позже.
– Почему же вы не сказали этого раньше? – с радостью воскликнул Лавров.
На его лице не было и тени неудовольствия оттого, что задачу разрешили другие. Главное – она разрешена, и калек больше не будет.
– Не говорил потому, что не был уверен, примете ли вы это как должно советскому врачу нашего времени.
– Не уверены в этом? – с недоумением спросил Лавров. – Разве я всей своей деятельностью не доказал…
– Да не то, Иван Александрович! – перебил его Сугубов. – Может быть, я не точно выразился. Я не был окончательно уверен в том, что в работе вашего мозга не осталось следов неуравновешенности, что малейшее проявление личного неудовольствия, которое еще может копошиться где-то в недрах вашего интеллекта, не будет заторможено при самом возникновении. И если вы так хорошо приняли это известие, то я вам сообщу и другое, не менее важное: проблема восстановления умственных сил и памяти также разрешена. Михеев вернулся к работе и успешно завершает дело своей жизни. Все Михеевы, Глебовы, Закировы отныне получают добавочный паек полноценной жизни…
Лавров даже не спросил, кто это сделал. Лицо его выражало огромную радость. Даже глаза стали влажными.
– Это самый радостный день моей жизни!
Весть о выздоровлении и возвращении Лаврова уже разнеслась по институту. Его сотрудники от седовласых стариков до юных аспирантов радостно входили в лабораторию Дубльвэ…
Прыжок в ничто
Константину Эдуардовичу
ЦИОЛКОВСКОМУ
в знак глубокого уважения
Автор.
Часть первая
Акционерное общество спасателей
Глава I
Большие знания могут быть причиной больших неприятностей
Цандер резко отодвинул чертеж, встал из-за стола, прошелся по кабинету. Вынул из футляра скрипку и заиграл. Длинные, тонкие пальцы легко и воздушно танцевали на грифе. Но мелодия, которую извлекал скрипач из своего инструмента, вовсе не была веселой.
«Шеф чем-то взволнован! – думал Винклер, прислушиваясь из соседней комнаты к импровизации. – Ого! Сколько горечи! Как жалуется скрипка!..»
Жалоба перешла в возмущение, в горячий протест. Звуки нарастали, крепли и вдруг оборвались неразрешенным аккордом.
«Решительно, с Цандером случилось что-то необычное!» – снова подумал Винклер, вычерчивая рейсфедером кривую.
Из кабинета послышались заглушенные ковром быстрые шаги Цандера.
– Винклер, подите сюда!
Цандер сидел уже за письменным столом, когда Винклер вошел.
– Садитесь.
Винклер уселся против Цандера. Минуту они молча смотрели друг на друга, словно пытались прочесть что-то новое в давно знакомом лице.
На левой щеке Цандера обозначился легкий шрам – давнишний след студенческой рапиры; лицо инженера Цандера, лицо художника с большими, мечтательными глазами, было бледнее обычного.
– Винклер, сколько лет мы работаем вместе?
– Двенадцать лет, господин Цандер.
– Да, двенадцать. Срок немалый… Вы были хорошим помощником, Винклер, моей правой рукой, моим другом…
– Я еще не умер, господин Цандер…
Цандер нахмурился.
– Мы должны расстаться.
Винклер поспешно опустил руку в карман, вынул трубку, набил ее табаком, закурил.
– Это почему же… так неожиданно?
– Я уезжаю. Надолго покидаю родину, быть может, навсегда.
– «Могикане»? – коротко спросил Винклер.
– Да, они… Вы полагаете, что мне угрожает заточение, Винклер? Хуже. Гораздо хуже. Они приходили не с мечом, а с дарами.
– «Бойтесь данайцев, дары приносящих», – кивнул головой Винклер. – И что же это за дары?
– Они готовы милостиво забыть о моей нечистой крови, – с горечью сказал Цандер. – Вернуть мне кафедру, хорошо оплачивать мой труд.
– Из средств… военного ведомства?
– Вы угадали, Винклер. Они предлагали мне, – вы понимаете, что значит, когда они предлагают? – работать в военном ведомстве… Стратосферные бомбардировочные ракеты, управляемые по радио. Вы слыхали о них? Во многих районах страны уже возведены сооружения для стрельбы такими ракетами. Из этих пунктов в несколько минут можно уничтожить Париж, Брюссель, Прагу, Варшаву градом взрывчатых и газовых ракет. Но им этого мало. Им нужны «снаряды без пушек», летящие за тысячи километров. Не только Лондон, Рим, Неаполь, Мадрид, Москва, Ленинград, но даже и Нью-Йорк, Вашингтон – мишени для их новых орудий истребления. Столицы, промышленные города, порты, аэродромы соседних государств уничтожаются в несколько минут вместе со всеми людьми. Душить детей, рвать на части тела отцов и матерей – во имя чего? – вот что они предлагают мне, Винклер. Об этом ли думал мой учитель Циолковский, об этом ли мечтал я, посвятив свою жизнь реактивным двигателям, ракетам, звездоплаванию?..
От волнения на высоком лбу Цандера выступили мелкие капли пота.
– И что же вы им ответили?
Цандер пожал плечами.
– Если бы я сказал им «нет», нетрудно представить последствия. Если бы я сказал «подумаю», в лучшем случае я оказался бы сейчас под арестом…
– И вы сказали «да»?
– Чтобы иметь возможность бежать немедленно. Сегодня же я улетаю в Швейцарию. Прошу вас, Винклер, собрать мои бумаги, чертежи. Папка номер два – «Ракета Пикколо», номер семь, номер девять…
– А с этим как? – спросил Винклер, кивнув головой на чертежи ракеты.
– По-видимому, никак, – ответил Цандер. – Вы знаете лорда Блоттона? Для него полет в стратосферу на ракете – лишь очередное увлечение спортсмена. И он уже начинает остывать к этому делу. Несколько дней тому назад он телеграфировал о том, что сегодня приедет, и, как видите, его нет. И денежные дела сэра Генри находятся, кажется, не в блестящем состоянии. Кстати, они мне уже ставили на вид мою «странную связь» с иностранцем.
Винклер пыхтел трубкой.
– И что же вы будете делать в Швейцарии?
– Играть на скрипке и предаваться мечтам, – невесело улыбнулся Цандер. – У меня есть за границей небольшие сбережения.
– А когда проживете их? Играть на скрипке, собирая милостыню по дворам? «Подайте профессору Цандеру, инженеру с мировым именем, один сантим, добрые граждане…» Картина, достойная нашего времени.
Цандер хрустнул тонкими пальцами. Голова его опускалась все ниже под тяжестью этих слов.
– Но что же делать, Винклер? – тихо спросил он.
– Что-то надо придумать, господин Цандер. Весь мир накануне переворота, он готовится к войне. На ракеты сейчас всюду смотрят только с военной точки зрения. – Винклер выпустил несколько клубов дыма и продолжал: – В Швейцарии бывает немало туристов. Туристы ездят на автомобилях. Автомобили требуют починки. Мы откроем ремонтную мастерскую.
– Мы?.. Кто же?
– Да мы: вы и я. Фамилия Цандера – не для вывески ремонтной мастерской. Я открою ее на свое имя. «Винклер и К°». У меня есть на примете один толковый парнишка – Ганс. Вы будете продолжать свои научные работы, я – помогать вам и Гансу. И мы отлично проживем. «Ремонт автомобилей, велосипедов и керосиновых кухонь» – это, конечно, не столь поэтично, как ваши звездные сонаты, но зато более практично.
– Винклер, – взволнованно сказал Цандер, поднимаясь и протягивая руку, – друзья познаются в несчастье. Ваша сердечная доброта…
Винклер крепко пожал руку Цандера и, улыбаясь, прервал его излияния:
– Сердце и прочие внутренние органы тут совершенно ни при чем, господин Цандер. Мною руководит только расчет, хотя и не личного характера. Полагаю, этого объяснения достаточно, чтобы вы ни в какой степени не считали себя обязанным?
В передней раздался звонок.
Винклер вышел, и через минуту на пороге кабинета появился высокий стройный человек лет тридцати в сером дорожном костюме.
– Можно войти?
– Сэр Генри! – воскликнул Цандер. – Рад видеть вас.
– Здравствуйте, дорогой Цандер. Простите за поздний визит. Дела задержали. А все дела в конечном счете сводятся к деньгам. – Он засмеялся. – Деньги! Горючее всех двигателей мира, не исключая и сердечного. Без денег и к звездам не подняться, не правда ли, дорогой Цандер?
Жесты и движения Блоттона были легки и свободны. Он удобно уселся в кресло, положил ногу на ногу, вынул из бокового кармана черепаховый портсигар с платиновой монограммой и короной, с ловкостью фокусника перекинул его из руки в руку, вынул тонкую египетскую папироску и закурил. Пряный табачный дым смешался с ароматом крепких французских духов. Блоттон принес с собой атмосферу беспечности баловня.
– Ликуйте, Цандер. Я привез вам хорошую порцию горючего. Я и сам не знал, что путь к звездам лежит через алтарь.
– Какой алтарь?
Блоттон снова засмеялся, но не ответил на вопрос.
– Я думаю, нам теперь хватит средств закончить первую стратосферную ракету.
Лицо Цандера порозовело.
– Я очень рад. Но строить ее мы будем не здесь. Сегодня на рассвете я улетаю в Швейцарию.
– Не поладили с «могиканами»? – Цандер кивнул головой. – Швейцария?.. Это, пожалуй, и лучше. Там вам будет спокойней работать. Я дам вам чек на Лионский кредит. Сообщите свой адрес. В пять утра я улетаю в Лондон. А как подвинулась ваша работа?
Цандер развернул чертеж и начал объяснять. Блоттон рассеянно слушал несколько минут, делая вид, что понимает, поблагодарил Цандера, оставил чек, рассказал несколько последних спортивных новостей и ушел.
Цандер позвал Винклера и показал ему чек.
– Очевидно, лорду Блоттону удалось получить деньги под невесту, – сказал, улыбаясь, Винклер.
– Как это «под невесту»?
– Недавно в «Таймсе» было напечатано о помолвке лорда Блоттона с Эллен Хинтон. Мисс Эллен – племянница и единственная наследница миллионерши леди Хинтон. Видимо, Блоттону открыли широкий кредит.
– Так вот почему он говорил о том, что путь к звездам лежит через алтарь! – вспомнил Цандер.
– Ну что же, пока мы можем обойтись без ремонтной мастерской. Ее заменит нам спортивное тщеславие Блоттона. Тем лучше. Уезжайте, господин Цандер. Теперь у нас закипит работа. Только бы…
– Что?
– Только бы вам удалось благополучно выбраться. У вас готов план отъезда? Нет? Придется помочь вам.
И они склонились над картой страны, которая была когда-то их родиной.
Глава II
Читатель знакомится с достопочтенным обществом леди Хинтон,
а также убеждается в том, что умный человек и на берегах Темзы может найти золотые россыпи
– Все ли подано? Бенедиктин для епископа? Шерри-бренди для сэра Генри? Белое вино? Сыр? Кекс? А мед? Его преосвященство любит мед – пищу пустынников. Нет меда? – Леди Хинтон позвонила.
Вошла девушка, краснощекая шотландка в сером платье, с белым крахмальным передником и в белой кружевной наколке, из-под которой выбивались пряди густых каштановых волос. В руке Мэри была хрустальная вазочка с медом.
– Вы опять забыли поставить мед, Мэри?
Мэри молча поставила вазочку на стол и бесшумно вышла. Хинтон проводила ее глазами и перевела взгляд на бледное лицо племянницы.
– Зачем ты остригла волосы, Эллен?
Девушка тронула тонкими белыми пальцами с длинными ярко-розовыми ногтями свои пепельные волосы, ниспадавшие к щекам ровными волнами завивки, и беззвучно сказала:
– Сэр Генри…
– Разумеется! – с неудовольствием произнесла старая леди. – Дай мне «воздух» и возьми книгу.
Леди Хинтон уже пять месяцев вышивала шелком и золотом цветы и херувимов на «воздухе» для алтаря церкви, настоятелем в которой был епископ Иов Уэллер – духовник леди, ее старый друг и советчик.
– Который час?
– Без пяти минут пять.
– Читай, Эллен.
Племянница раскрыла наугад том Диккенса.
– «Тогда только чувствуют они себя в счастливом состоянии дружественного товарищества и взаимного доброжелательства, являющегося источником самого чистого, непорочного блаженства…»
– В Гайд-парке опять, кажется, митинг, – прервала чтение леди Хинтон, прислушиваясь. Покачала головой и так тяжело вздохнула, что ее всколыхнувшаяся под лиловым шелковым платьем грудь коснулась двойного подбородка.
Вслед за этим леди Хинтон ожесточенно воткнула иглу в глаз херувима и глубоко задумалась.
Сколько уже лет она ведет войну, безнадежную войну со временем! Сначала против каждого нового фунта веса жирного тела, против каждой новой морщинки на лице – недаром она пережила трех мужей и собрала в своих крепких руках три состояния, – а потом против того нового, что вторгалось в политическую, общественную и частную жизнь, вплоть до этих «новомодных стриженых волос и неприличных костюмов» Эллен.
Золотым веком леди Хинтон считала добрую старую Англию времен королевы Виктории, на которую леди была несколько похожа и которой старалась подражать.
Свой старый особняк в Вест-Энде, против Гайд-парка, леди Хинтон превратила в крепость – «мой дом – моя крепость», – в которой хотела отсидеться от напора времени. Двадцатый век должен был кончаться на пороге. Здесь же все, начиная от тяжеловесной мебели и кончая жизненным укладом и этикетом, было дедовских и прадедовских времен.
Леди Хинтон даже летом не открывала наглухо закрытых двойных рам и заставляла спускать тяжелые шторы на окна, чтобы не видеть толпы возбужденных людей, проходящих в Гайд-парк – излюбленное место для митингов. Но голоса и песни, гул, а иногда и сухой треск выстрелов проникали сквозь толстые стены. На ее консервных фабриках – наследство второго мужа – бастовали рабочие, и ей приходилось вести неприятные разговоры с управляющим. На ее файв о’клоках политические разговоры были изгнаны, как признак дурного тона. И тем не менее часто за этими чинными чаепитиями разгорались политические дискуссии.
Время наступало, время вело правильную осаду особняка, укрывшегося за решеткой, под старыми каштанами и вязами.
Время врывалось гулом улицы, волнующими разговорами, жуткими новостями. Ни старые слуги, ни толстые стены, ни двойные рамы, ни шторы не спасали от натиска времени.
У леди Хинтон начиналась настоящая мания преследования. И преследователем, врагом, убийцей было время…
– Читай же, Эллен.
Но продолжать чтение не пришлось. Часы медленно, глухо, словно удары их доносились с далекой башни, пробили пять.
В дверях бесшумно появился старый лакей в серой ливрее с позументами. Глухим старческим голосом почтительно доложил:
– Доктор мистер Текер.
Леди Хинтон нахмурилась. По четвергам – день файв о’клока – домашний врач должен был являться в четыре часа сорок пять минут, чтобы окончить вечерний визит до прихода гостей. Сегодня доктор опоздал на целых пятнадцать минут.
– Проси.
Из-за двери показалась коротко остриженная голова с седеющими висками, затем осторожно продвинулась и вся фигура доктора – в черном, наглухо застегнутом сюртуке. Сюртук вместо традиционного вечернего смокинга! Леди Хинтон прощала такое нарушение этикета Текеру только потому, что он был «человек иного круга», притом иностранец, прекрасный врач, «жертва и беженец времени». На родине он не поладил с «духом нового времени», который выдавался там за «истинный дух древних».
Лицо Текера было растерянное и радостно-взволнованное. С показной уверенностью прошел он пространство от двери до троноподобного кресла, приветствовал леди Хинтон почтительным поклоном и осторожно, как хрупкую драгоценность, взял толстую руку пациентки, чтобы прощупать пульс.
– Мне говорили, что врачи отличаются пунктуальностью, а немецкие в особенности! – тягуче сказала леди Хинтон.
– …Шестьдесят шесть… шестьдесят семь… – отсчитывал Текер удары пульса, глядя на секундную стрелку карманных часов. – Пульс нормальный. Простите, леди. Домашние обстоятельства задержали меня. Моя жена… разрешилась от бремени. Мальчиком. – И глаза Текера вспыхнули радостью.
– Поздравляю, – беззвучно сказала леди Хинтон. – Принимал врач? У вашей жены, значит, было два врача. А у меня едва не разыгрался припадок печени… Врачебная этика, впрочем, всегда была для меня непонятна.
Текер переминался с ноги на ногу. Внутренне он был взбешен, но сдерживал себя, вспомнив о новорожденном: новые обязанности отца, новая ответственность…
Задав пациентке несколько вопросов, Текер хотел удалиться. Но у леди Хинтон уже была наготове женская месть.
– Надеюсь, доктор, вы не откажетесь остаться на файв о’клок? Соберутся мои старые друзья, – сказала она с улыбкой гостеприимной хозяйки.
Текер коротко вздохнул, поклонился и уселся на стуле с таким видом, словно это была горячая жаровня. Наступило молчание.
Чтобы прервать тягостную паузу, пленник коварного гостеприимства заговорил:
– Я читал в газете: как-то в лондонской экономической школе выступил знаменитый писатель. Он обратился к слушателям с такой речью: «Многие из сидящих здесь молодых людей будут убиты, другие удушены газами, третьи умрут от голода. Надвигается мировая катастрофа. Цивилизация гибнет, и нет выхода. Остается разве построить ковчег вроде Ноева…»
Леди Хинтон опустила на колени вышивание. Она побледнела, глаза сверкнули гневом.
– Пощадите нервы вашей пациентки, мистер Текер!
Вошел слуга.
– Его сиятельство барон Маршаль де Терлонж и его превосходительство коммерции советник мистер Стормер.
