Александр Беляев
Голова профессора Доуэля. Властелин мира
Сбежавший экспонат
Наконец в жизни Брике настал великий день. С нее были сняты последние бинты, и профессор Керн разрешил ей встать.
Она поднялась и, опираясь на руку Лоран, прошлась по комнате. Движения ее были неуверенны и несколько порывисты. Иногда она делала странные жесты рукой: до известного предела ее рука двигалась плавно, затем следовала задержка и как бы принужденное движение, переходившее опять в плавное.
– Все это пройдет, – убежденно говорил Керн.
Немного беспокоила его только небольшая ранка на ступне Брике. Ранка заживала медленно. Но со временем и она зажила настолько, что Брике не испытывала боли, даже наступая на больную ногу. А через несколько дней Брике уже пыталась танцевать.
– Не пойму, в чем дело, – говорила она, – некоторые движения мне даются свободно, а другие затруднены. Вероятно, я еще не привыкла управлять своим новым телом… А оно великолепно! Посмотрите на ноги, мадемуазель Лоран. И рост отличный. Вот только эти рубцы на шее… Придется их закрывать. Но зато эта родинка на плече очаровательна, не правда ли? Я сошью платье такого фасона, чтобы она была видна… Нет, я решительно довольна своим телом.
«Своим телом! – думала Лоран. – Бедная Анжелика Гай!»
Все, что так долго сдерживала в себе Брике, разом прорвалось наружу. Она забросала Лоран требованиями, заказами, просьбами о костюмах, белье, туфлях, шляпах, модных журналах, принадлежностях косметики.
В новом сером шелковом платье она была представлена Керном голове профессора Доуэля. И так как это была мужская голова, Брике не могла не пококетничать. И была очень польщена, когда голова Доуэля прохрипела:
– Отлично! Вы отлично справились со своей задачей, коллега, поздравляю вас!
И Керн под руку с Брике, сияя, как новобрачный, вышел из комнаты.
– Садитесь, мадемуазель, – галантно сказал Керн, когда они пришли в его кабинет.
– Не знаю, как мне благодарить вас, господин профессор, – сказала она, томно опуская глаза и затем кокетливо взглянув на Керна. – Вы так много сделали для меня… А я ничем не могу вознаградить вас.
– Это и не нужно. Я вознагражден больше, чем вы думаете.
– Я очень рада. – И Брике окинула Керна еще более лучистым взглядом. – А теперь разрешите мне уйти… выписаться из больницы.
– Как уйти? Из какой больницы? – сразу даже не понял Керн.
– Уйти домой. Представляю, какой фурор произведет мое появление среди подруг!
Она собирается уйти! Керн не допускал мысли об этом. Он проделал огромный труд, разрешил сложнейшую задачу, совершил невозможное вовсе не для того, чтобы Брике производила фурор среди своих легкомысленных подруг. Он сам хотел произвести фурор демонстрацией Брике перед ученым обществом. Впоследствии он, может быть, и даст ей некоторую свободу, но теперь об этом нечего и думать.
– К сожалению, я не могу отпустить вас, мадемуазель Брике. Вы должны еще некоторое время остаться в моем доме, под моим наблюдением.
– Но зачем? Я чувствую себя великолепно, – возразила она, играя рукой.
– Да, но вам может стать хуже.
– Тогда я приду к вам.
– Позвольте, мне лучше знать, когда вам можно будет уйти отсюда, – уже резко сказал Керн. – Не забывайте, чем бы вы были без меня.
– Я уже благодарила вас за это. Но я не девочка и не невольница и могу распоряжаться собой!
«Ого, да она с характером!» – с удивлением подумал Керн.
– Ну, мы еще поговорим об этом, – сказал он. – А пока извольте идти в свою комнату. Джон, вероятно, уже принес вам бульон.
Брике надула губы, поднялась и, не глядя на Керна, вышла.
Брике обедала вместе с Лоран в ее комнате. Когда Брике вошла, Лоран уже сидела за столом. Брике опустилась на стул и сделала небрежный, изящный жест кистью правой руки. Лоран не раз замечала этот жест и размышляла над тем, кому он, собственно, принадлежит: телу Анжелики Гай или Брике? Но разве не мог остаться в теле Анжелики Гай автоматизм движений, как то закрепившийся в двигательных нервах?…
Для Лоран все эти вопросы были слишком сложными.
«Ими, вероятно, заинтересуются физиологи», – подумала она.
– Опять бульон! Надоели мне эти больничные блюда, – капризно сказала Брике. – Я с удовольствием съела бы сейчас дюжину устриц и запила стаканом шабли. – Она отпила несколько глотков бульона из чашки и продолжала: – Профессор Керн заявил мне сейчас, что он не отпустит меня из дому еще несколько дней. Как бы не так! Я не из породы домашних птиц. Здесь можно умереть с тоски. Нет, я люблю так жить, чтобы все вертелось колесом. Огни, музыка, цветы, шампанское.
Непрерывно тараторя, Брике наскоро пообедала, поднялась со стула и, подойдя к окну, внимательно взглянула вниз.
– Спокойной ночи, мадемуазель Лоран, – сказала она, обернувшись. – Я сегодня рано лягу спать. Пожалуйста, не будите меня завтра утром. В этом доме сон лучшее препровождение времени.
И, кивнув головой, она ушла в свою комнату.
А Лоран уселась писать письмо своей матери.
Все письма контролировались Керном. Лоран знала, как строго он следит за ней, и потому даже не пыталась переслать какое-нибудь письмо без его цензуры.
Впрочем, чтобы не волновать свою мать, она решила, – если бы и могла переслать письмо без цензуры Керна, – не писать ей правды о своем невольном заточении.
В эту ночь Лоран спала особенно плохо. Она долго ворочалась в кровати, думая о будущем. Жизнь ее находилась в опасности. Что предпримет Керн, чтобы «обезвредить» ее?
Не спалось, видно, и Брике. Из ее комнаты доносился какой-то шорох.
«Примеряет новые платья», – подумала Лоран. Потом все стихло. Смутно, сквозь сон Лоран услышала как будто заглушенный крик и проснулась. «Однако мои нервы никуда не годятся», – подумала она и вновь уснула крепким предутренним сном.
Проснулась она, как всегда, в семь часов утра. В комнате Брике все еще было тихо. Лоран решила не беспокоить ее и прошла в комнату головы Тома. Голова Тома по прежнему была мрачна. После того как Керн «пришил тело» голове Брике, тоска Тома усилилась. Он просил, умолял, требовал, чтобы ему также скорее дали новое тело, наконец грубо бранился. Лоран стоило больших трудов успокоить его. Она с облегчением вздохнула, окончив утренний туалет головы Тома, и направилась в комнату головы Доуэля, который встретил Лоран приветливой улыбкой.
– Странная это вещь жизнь! – сказала голова Доуэля. – Еще недавно я хотел умереть. Но мой мозг продолжает работать, и не далее как третьего дня мне пришла в голову необычайно смелая и оригинальная идея. Если бы мне удалось осуществить мою мысль, это произвело бы целый переворот в медицине. Я сообщил свою идею Керну, и надо было видеть, как загорелись его глаза. Ему, вероятно, мерещился прижизненный памятник, поставленный благодарными современниками… И вот я должен жить для него, для идеи, а значит, и для себя. Право, это какая-то ловушка.
– И в чем же эта идея?
– Я как-нибудь расскажу вам, когда все это более оформится в моем мозгу…
В девять часов Лоран решила постучать Брике, но ответа не получила. Обеспокоенная Лоран попыталась открыть дверь, но она оказалась запертой изнутри. Лоран ничего больше не оставалось, как сообщить обо всем этом профессору Керну.
Керн, как всегда, действовал быстро и решительно.
– Ломайте дверь! – приказал он Джону.
Негр ударил плечом. Тяжелая дверь треснула и сорвалась с петель. Керн, Лоран и Джон вошли в комнату.
Измятая постель Брике была пуста. Керн подбежал к окну. От ручки рамы вниз спускалась вязка из разорванной простыни и двух полотенец. Клумба под окном была измята.
– Это ваша проделка! – крикнул Керн, поворачивая грозное лицо к Лоран.
– Уверяю вас, что я не принимала никакого участия в побеге мадемуазель Брике, – твердо сказала Лоран.
– Ну, с вами мы еще поговорим, – ответил Керн, хотя решительный ответ Лоран сразу убедил его в том, что Брике действовала без сообщников. – Теперь надо позаботиться о том, чтобы поймать беглянку.
Керн прошел в свой кабинет и в волнении зашагал от камина к столу. Первой его мыслью было вызвать полицию. Но он тотчас оставил эту мысль. Полицию менее всего следовало вмешивать в это дело. Придется обратиться к частным сыскным агентствам.
«Черт возьми, я сам виноват… Надо было принять меры охраны! Но кто бы мог подумать. Вчерашний труп сбежал! – Керн злобно рассмеялся. – И теперь, чего доброго, она разболтает обо всем, что произошло с нею… Ведь она говорила о фуроре, который произведет ее появление… Эта история дойдет до газетных корреспондентов, и тогда… Не следовало показывать ее голове Доуэля… Наделала хлопот. Отблагодарила!»
Керн вызвал по телефону агента частной сыскной конторы, вручил ему крупную сумму на расходы, обещая еще большую в случае успешных розысков, и дал подробное описание пропавшей.
Агент осмотрел место побега и следы, ведшие к железной ограде сада. Ограда была высокая и оканчивалась острыми прутьями. Агент покачал головой: «Молодец девчонка!» На одном пруте он заметил кусок серого шелка, снял его и бережно уложил в бумажник.
– В это платье она была одета в день побега. Будем искать женщину в сером.
И, уверив Керна, что «женщина в сером» будет им разыскана не позже чем через сутки, агент удалился.
Сыщик был опытным в своем деле человеком. Он разузнал адрес последней квартиры Брике и адреса нескольких прежних ее подруг, завел с ними знакомство, у одной из подруг нашел фотографическую карточку Брике, узнал, в каких кабаре Брике выступала. Несколько агентов было разослано по этим кабаре на поиски беглянки.
– Птичка далеко не улетит, – уверенно говорил сыщик.
Однако на этот раз он ошибся. Прошло два дня, а на след Брике не удалось напасть. Лишь на третий день поисков завсегдатай одного кабачка на Монмартре сообщил агенту, что в ночь побега там была «воскресшая» Брике. Но куда она затем исчезла, никто не знал.
Керн волновался все более. Теперь он опасался не только того, что Брике разболтает о его тайнах. Он боялся навсегда потерять ценный «экспонат». Правда, он мог сделать второй – из головы Тома, но на это требовалось время, колоссальная затрата сил. Да и новый опыт мог закончиться не столь блестяще. Демонстрирование же оживленной собаки, разумеется, не произвело бы такого эффекта. Нет, Брике должна быть найдена во что бы то ни стало. И он удваивал, утраивал премиальную сумму на розыск «сбежавшего экспоната».
Каждый день агенты доносили ему о результатах поисков, но эти результаты были неутешительны. Брике точно провалилась сквозь землю.
Допетая песня
После того как Брике при помощи своего нового ловкого, гибкого и сильного тела перебралась через ограду и вышла на улицу, она подозвала такси и дала странный адрес:
– Кладбище Пер-Лашез.
Но, не доезжая до площади Бастилии, она сменила такси и направилась к Монмартру. На первые расходы она захватила с собой сумочку Лоран, где лежало несколько десятков франков. «Одним грехом больше, одним меньше, и притом это необходимо», – успокаивала она себя. Покаяние в содеянных прегрешениях было отложено на долгий срок. Она опять ощущала себя цельным, живым, здоровым человеком, притом даже моложе, чем была. До операции, по ее женскому счету, ей было близко к тридцати. Новое же тело имело едва ли больше двадцати лет. Железы этого тела омолодили голову Брике: морщинки на лице исчезли, цвет его улучшился. «Теперь только и пожить», – думала Брике, мечтательно глядя в маленькое зеркальце, оказавшееся в сумочке.
– Остановитесь здесь, – приказала она шоферу и, расплатившись с ним, отправилась дальше пешком.
Было около четырех часов утра. Она подошла к знакомому кабаре «Ша-нуар», где выступала в ту роковую ночь, когда шальная пуля прекратила на полуслове веселенькую шансонетку, которую она пела. Окна кабаре еще горели яркими огнями.
Не без волнения вошла Брике в знакомый вестибюль. Утомленный швейцар, очевидно, не узнал ее. Она быстро прошла в боковую дверь и через коридор вошла в помещение для артистов, примыкавшее к сцене. Первой встретила ее Рыжая Марта. Испуганно вскрикнув, Марта скрылась в своей уборной. Брике рассмеялась и постучала в дверь, но Рыжая Марта не открывала.
– О, Ласточка! – услышала Брике мужской голос. Под этим именем она была известна в кабаре за свое пристрастие к коньяку с ласточкой на этикетке. – Так ты жива? А мы тебя давно считали мертвой!
Брике обернулась и увидела красивого, элегантно одетого мужчину с очень бледным бритым лицом. Такие бледные лица бывают у людей, которые редко видят солнце. Это был Жан, муж Рыжей Марты. Он не любил говорить о своей профессии. Его же друзья и собутыльники не считали тактичным спрашивать об источнике его существования. Достаточно было того, что у Жана частенько водились деньги и что он был «душа парень». В те ночи, когда у Жана оттопыривался карман, и вино лилось рекой, и Жан платил за всех.
– Откуда прилетела, Ласточка?
– Из больницы, – ответила Брике.
Боясь, чтобы у нее не отняли новое тело родственники или друзья той, которой оно принадлежало, Брике решила никому не говорить о необычайной операции.
– Мое положение было очень серьезно, – продолжала она сочинять. – Меня сочли умершей и даже отправили в морг. Но там один студент, осматривавший труп, взял меня за руку и прощупал слабый пульс. Я была еще жива. Пуля прошла возле самого сердца, не задев его. Меня тотчас отправили в больницу, и все обошлось благополучно.
– Великолепно! – воскликнул Жан. – Наши все будут ужасно удивлены. Надо спрыснуть твое воскрешение.
Дверной замок щелкнул. Рыжая Марта, подслушивавшая из-за дверей этот разговор, убедилась в том, что Брике не привидение, и открыла дверь. Подруги обнялись и крепко поцеловались.
– Ты как будто стала тоньше, выше и изящнее, Ласточка, – сказала Рыжая Марта, с любопытством и некоторым удивлением рассматривая фигуру так неожиданно явившейся подруги.
Брике слегка смутилась под этим пытливым женским взглядом.
– Разумеется, я похудела, – отвечала она. – Меня кормили только бульоном. А рост? Я купила себе туфли с очень высокими каблуками. Ну и фасон платья…
– Но отчего так поздно ты явилась сюда?
– О, это целая история… Ты уже выступала? Можешь посидеть со мной минутку?
Марта утвердительно кивнула головой. Подруги уселись около столика с большим зеркалом, уставленного коробками с гримировальными карандашами и красками, флаконами духов, пудреницами, всевозможными коробочками со шпильками и булавками.
Жан примостился рядом, куря египетскую папиросу.
– Я сбежала из больницы. Форменным образом, – сообщила Брике.
– Но почему?
– Надоели бульоны. Понимаешь, бульон, бульон и бульон… Я прямо боялась захлебнуться в бульоне. А доктор не хотел меня отпускать. Он должен был еще показать меня студентам. Боюсь, что меня будет разыскивать полиция… Я не могу вернуться к себе и хотела бы остаться у тебя. А еще лучше – совсем уехать из Парижа на несколько дней… Но у меня так мало денег.
Рыжая Марта даже всплеснула руками – так это было интересно.
– Ну, конечно, ты у меня остановишься, – сказала она.
– Боюсь, что меня тоже будет искать полиция, – задумчиво произнес Жан, пуская колечко дыма. – Мне тоже на несколько дней следовало бы скрыться с горизонта.
Ласточка была своя, и Жан не скрывал от нее своей профессии. Ласточка знала, что Жан птица «большого полета». Его специальностью был взлом сейфов.
– Летим, Ласточка, с нами на юг. Ты, я и Марта. На Ривьеру, подышать морским воздухом. Засиделся, надо проветриться. Веришь ли, я больше двух месяцев не видел солнца и уж начинаю забывать, как оно выглядит.
– Вот и прекрасно, – захлопала в ладоши Рыжая Марта.
Жан посмотрел на дорогие золотые часы-браслет:
– Но у нас есть еще час времени. Черт возьми, ты должна нам допеть свою песенку… А потом летим, и пускай тебя ищут.
Брике с удовольствием приняла это предложение.
Ее выступление произвело фурор, как она того и ожидала.
Жан вышел на эстраду в роли конферансье, вспомнил трагическую историю, происшедшую здесь с Брике несколько месяцев тому назад, и затем заявил, что мадемуазель Брике по желанию публики ожила после того, как он, Жан, влил ей в горло рюмочку коньяку «Ласточка».
– Ласточка! Ласточка! – заревела публика.
Жан сделал знак рукой и, когда крики смолкли, продолжал:
– Ласточка споет шансонетку с того самого места, на котором ее так неожиданно прервали. Оркестр, «Кошечку»!
Оркестр заиграл, и с половины куплета под бурные аплодисменты Брике допела свою песенку. Правда, шум стоял такой, что она сама не слыхала своего голоса, но этого и не нужно было. Она чувствовала себя счастливой, как никогда, и упивалась тем, что ее не забыли и встретили так тепло. Что эта теплота была сильно подогрета винными парами, ее не смущало.
Окончив пение, она сделала неожиданно изящный жест кистью правой руки. Это было ново. Публика зааплодировала еще громче.
«Откуда у нее это? Какие красивые манеры. Надо перенять этот жест…» – подумала Рыжая Марта.
Брике сошла с эстрады в зал. Подруги целовали ее, знакомые протягивали бокалы и чокались. Брике раскраснелась, глаза блестели. Успех и вино вскружили ей голову. Она, забыв об опасности преследования, готова была просидеть здесь всю ночь. Но Жан, пивший не меньше других, не терял контроля над собой.
От времени до времени он поглядывал на часы и, наконец, подошел к Брике и тронул ее за руку:
– Пора!
– Но я не хочу. Вы можете уезжать одни. Я не поеду, – ответила Брике, томно закатывая глаза.
Тогда Жан молча поднял ее и понес к выходу.
Публика подняла ропот.
– Сеанс окончен! – крикнул Жан уже у двери. – До следующего воскресенья!
Он вынес отбивавшуюся от него Брике на улицу и усадил в автомобиль. Вскоре пришла и Марта с небольшими чемоданчиками.
– На площадь Республики, – сказал Жан шоферу, не желая указывать конечного пункта. Он привык ездить с пересадками.
Женщина-загадка
Волны Средиземного моря ритмично набегали на песчаный пляж. Легкий ветер едва надувал паруса белых яхт и рыбачьих судов. Над головой, в синей воздушной глубине, ласково ворчали серые гидропланы, совершавшие короткие увеселительные рейсы между Ниццей и Ментоной.
Молодой человек в белом теннисном костюме сидел в плетеном кресле и читал газету. Возле кресла лежали в чехле теннисная ракетка и несколько свежих английских научных журналов.
Рядом с ним, под огромным белым зонтом, у мольберта возился его друг художник Арман Ларе.
Артур Доуэль, сын покойного профессора Доуэля, и Арман Ларе были неразлучными друзьями, и эта дружба лучше всего доказывала правдивость пословицы о том, что крайности сходятся.
Артур Доуэль был несколько молчалив и холоден. Он любил порядок, умел усидчиво и систематически заниматься. Ему оставался всего один год до окончания университета, и его уже оставляли в университете при кафедре биологии.
Ларе, как истый француз-южанин, был чрезвычайно увлекающейся натурой, сумбурный, взбалмошный. Он забрасывал кисти и краски на целые недели, чтобы потом вновь приняться за работу запоем, и тогда никакие силы не могли оторвать его от мольберта.
Только в одном друзья были похожи друг на друга: оба они были талантливы и умели добиваться раз поставленной цели, хотя и шли к этой цели разными путями: один – большими скачками, другой – размеренным шагом.
Биологические работы Артура Доуэля привлекали внимание крупнейших специалистов, и ему сулили блестящую научную карьеру. А картины Ларе вызывали много толков на выставках, и некоторые из них уже были приобретены известнейшими музеями разных стран.
Артур Доуэль бросил на песок газету, прислонился головой к спинке кресла, прикрыл глаза и сказал:
– Тело Анжелики Гай так и не найдено.
Ларе безутешно тряхнул головой и тяжко вздохнул.
– Ты до сих пор не можешь забыть о ней? – спросил Доуэль.
Ларе повернулся с такой быстротой к Артуру, что тот невольно улыбнулся. Перед ним был уже не пылкий художник, а рыцарь, вооруженный щитом-палитрой, с копьем-муштабелем в левой руке и мечом-кистью в правой, – оскорбленный рыцарь, готовый уничтожить того, кто нанес ему смертельное оскорбление.
– Забыть Анжелику!.. – закричал Ларе, потрясая своим оружием. – Забыть ту, которая…
Внезапно подкравшаяся волна, шипя, окатила его ноги почти до колен, и он меланхолически закончил:
– Разве можно забыть Анжелику? Мир стал скучнее с тех пор, как замолкли ее песни…
Впервые Ларе узнал о гибели, вернее, о бесследном исчезновении Анжелики Гай в Лондоне, куда он приехал, чтобы писать «симфонию лондонского тумана». Ларе был не только поклонником таланта певицы, но и ее другом, ее рыцарем. Недаром он родился в Южном Провансе, среди развалин средневековых замков.
Узнав о случившемся с Гай несчастье, он был так потрясен, что единственный раз в жизни прервал свой «живописный запой» в самом разгаре творчества.
Артур, приехавший в Лондон из Кембриджа, желая отвлечь своего друга от мрачных мыслей, придумал это путешествие на побережье Средиземного моря.
Но и здесь Ларе не находил себе места. Вернувшись с пляжа в отель, он переоделся и, сев на поезд, отправился в самое людное место – игорный дом Монте-Карло. Ему хотелось забыться.
Несмотря на сравнительно ранний час, возле приземистого здания уже толпилась публика. Ларе вошел в первый зал. Публики было мало.
– Делайте вашу игру, – приглашал крупье, вооруженный лопаточкой для загребания денег.
Ларе, не останавливаясь, прошел в следующий зал, стены которого были расписаны картинами, изображающими полуобнаженных женщин, занимающихся охотой, скачками, фехтованием, – словом, всем тем, что возбуждает азарт. От картин веяло напряжением страстной борьбы, азарта, алчности, но еще больше и резче эти чувства были написаны на лицах живых людей, собравшихся вокруг игорного стола.
Вот толстый коммерсант с бледным лицом протягивает деньги трясущимися пухлыми веснушчатыми руками, покрытыми рыжеватым пушком. Он дышит тяжело, как астматик. Глаза его напряженно следят за вертящимся шариком. Ларе безошибочно определяет, что толстяк уже крупно проигрался и теперь ставит последние деньги в надежде отыграться. А если нет – этот рыхлый человек, быть может, отправится в аллею самоубийц, и там произойдет последний расчет с жизнью…
За толстяком стоит плохо одетый бритый старик с всклокоченными седыми волосами и маниакальными глазами. В руках его записная книжка и карандаш. Он записывает выигрыш и выходящие номера, делает какие- то подсчеты… Он давно уже проиграл все свое состояние и сделался рабом рулетки. Администрация игорного дома выдает ему небольшое ежемесячное пособие – на жизнь и игру: своеобразная реклама. Теперь он строит свою «теорию вероятностей», изучает капризный характер фортуны. Когда он ошибается в своих предположениях, то сердито бьет карандашом по записной книжке, подскакивает на одной ноге, что-то бормочет и вновь углубляется в подсчеты. Если же его предположения оправдываются, лицо его сияет, и он поворачивает голову к соседям, как бы желая сказать: вот видите, наконец-то мне удалось открыть законы случая.
Два лакея вводят под руки и усаживают в кресло у стола старуху в черном шелковом платье, с бриллиантовым ожерельем на морщинистой шее. Лицо ее набелено так, что уже не может побледнеть. При виде таинственного шарика, распределяющего горе и радость, ее ввалившиеся глаза загораются огнем алчности и тонкие пальцы, унизанные кольцами, начинают дрожать.
Молодая, красивая, стройная женщина, одетая в изящный темно-зеленый костюм, проходя мимо стола, бросает небрежным жестом тысячефранковый билет, проигрывает, беспечно усмехается и проходит в следующую комнату.
Ларе поставил на красное сто франков и выиграл.
«Я сегодня должен выиграть», – подумал он, ставя тысячу, – и проиграл. Но его не покидала уверенность, что в конце концов он выиграет. Его уже охватил азарт.
К столу рулетки подошли трое: мужчина, высокий и статный, с очень бледным лицом, и две женщины, одна рыжеволосая, а другая в сером костюме… Мельком взглянув на нее, Ларе почувствовал какую-то тревогу. Еще не понимая, что его волнует, художник начал следить за женщиной в сером и был поражен одним жестом правой руки, который сделала она. «Что-то знакомое! О, такой жест делала Анжелика Гай!» Эта мысль так поразила его, что он уже не мог играть. А когда трое неизвестных, смеясь, отошли наконец от стола, Ларе, забыв взять со стола выигранные деньги, пошел следом за ними.
В четыре часа утра кто-то сильно постучал в дверь Артура Доуэля. Сердито накинув на себя халат, Доуэль открыл.
В комнату шатающейся походкой вошел Ларе и, устало опустившись в кресло, сказал:
– Я, кажется, схожу с ума.
– В чем дело, старина? – воскликнул Доуэль.
– Дело в том, что… я не знаю, как вам и сказать… Я играл со вчерашнего дня до двух часов ночи. Выигрыш сменялся проигрышем. И вдруг я увидел женщину, и один жест ее поразил меня до того, что я бросил игру и последовал за ней в ресторан. Я сел за столик и спросил чашку крепкого черного кофе. Кофе мне всегда помогает, когда нервы слишком расшалятся… Незнакомка сидела за соседним столиком. С нею были молодой человек, прилично одетый, но не внушающий особого доверия, и довольно вульгарная рыжеволосая женщина. Мои соседи пили вино и весело болтали. Незнакомка в сером начала напевать шансонетку. У нее оказался пискливый голосок довольно неприятного тембра. Но неожиданно она взяла несколько низких грудных нот… – Ларе сжал свою голову. – Доуэль! Это был голос Анжелики Гай. Я из тысячи голосов узнал бы его.
«Несчастный! До чего он дошел», – подумал Доуэль и, ласково положив руку на плечо Ларе, сказал:
– Вам померещилось, Ларе. Возьмите себя в руки. Случайное сходство…
– Нет, нет! Уверяю вас, – горячо возразил Ларе. – Я начал внимательно присматриваться к певице. Она довольно красива, четкий профиль и милые лукавые глаза. Но ее фигура, ее тело! Доуэль, пусть черти растерзают меня зубами, если фигура певицы не похожа как две капли воды на фигуру Анжелики Гай.
– Вот что, Ларе, выпейте брому, примите холодный душ и ложитесь спать. Завтра, вернее сегодня, когда вы проснетесь…
Ларе укоризненно посмотрел на Доуэля:
– Вы думаете, что я с ума сошел?… Не торопитесь делать окончательное заключение. Выслушайте меня до конца. Это еще не все. Когда певичка спела свою песенку, она сделала кистью руки вот такой жест. Это любимый жест Анжелики, жест совершенно индивидуальный, неповторимый.
– Но что же вы хотите сказать? Не думаете же вы, что неизвестная певица обладает телом Анжелики?
Ларе потер лоб:
– Не знаю… от этого действительно с ума сойти можно… Но слушайте дальше. На шее певица носит замысловатое колье, вернее даже не колье, а целый приставной воротничок, украшенный мелким жемчугом, шириной по крайней мере в четыре сантиметра. А на ее груди довольно широкий вырез. Вырез открывает на плече родинку – родинку Анжелики Гай. Колье выглядит как бинт. Выше колье – неизвестная мне голова женщины, ниже – знакомое, изученное мною до мельчайших деталей, линий и форм тело Анжелики Гай. Не забывайте, ведь я художник, Доуэль. Я умею запоминать неповторимые линии и индивидуальные особенности человеческого тела… Я делал столько набросков и эскизов с Анжелики, столько написал ее портретов, что не могу ошибиться.
– Нет, это невозможно! – воскликнул Доуэль. – Ведь Анжелика по…
– Погибла? В том-то и дело, что это никому не известно. Она сама или ее труп бесследно исчез. И вот теперь…
– Вы встречаете оживший труп Анжелики?
– О-о!.. – Ларе простонал. – Я думал именно об этом.
Доуэль поднялся и заходил по комнате. Очевидно, сегодня уже не удастся лечь спать.
– Будем рассуждать хладнокровно, – сказал он. – Вы говорите, что ваша неизвестная певичка имеет как бы два голоса: один свой, более чем посредственный, и другой – Анжелики Гай?
– Низкий регистр – ее неповторимое контральто, – ответил Ларе, утвердительно кивнув головой.
– Но ведь это же физиологически невозможно. Не предполагаете же вы, что человек высокие ноты извлекает из своего горла верхними концами связок, а нижние – нижними? Высота звука зависит от большего или меньшего напряжения голосовых связок на всем протяжении. Ведь это как на струне: при большем натяжении вибрирующая струна дает больше колебаний и более высокий звук, и обратно. Притом если бы проделать такую операцию, то голосовые связки были бы укорочены, значит, голос стал бы очень высоким. Да и едва ли человек мог бы петь после такой операции: рубцы должны были бы мешать правильной вибрации связок, и голос в лучшем случае был бы очень хриплым… Нет, это решительно невозможно. Наконец, чтобы «оживить» тело Анжелики, надо бы иметь голову, чью-то голову без тела.
Доуэль неожиданно замолк, так как вспомнил о том, что в известной степени подкрепляло предположение Ларе.
Артур сам присутствовал при некоторых опытах своего отца. Профессор Доуэль вливал в сосуды погибшей собаки нагретую до тридцати семи градусов Цельсия питательную жидкость с адреналином – веществом, раздражающим и заставляющим их сокращаться. Когда эта жидкость под некоторым давлением попадала в сердце, она восстанавливала его деятельность, и сердце начинало прогонять кровь по сосудам. Мало-помалу восстанавливалось кровообращение, и животное оживало.
«Самой важной причиной гибели организма, – сказал тогда отец Артура, – является прекращение снабжения органов кровью и содержащимся в ней кислородом».
«Значит, так можно оживить и человека?» – спросил Артур.
«Да, – весело ответил его отец, – я берусь совершить воскрешение и когда-нибудь произведу это чудо. К этому я и веду свои опыты».
Оживление трупа, следовательно, возможно. Но возможно ли оживить труп, в котором тело принадлежало одному человеку, а голова – другому? Возможна ли такая операция? В этом Артур сомневался. Правда, он видел, как отец его делал необычайно смелые и удачные операции пересадки тканей и костей. Но все это было не так сложно, и это делал его отец.
«Если бы мой отец был жив, я, пожалуй, поверил бы, что догадка Ларе о чужой голове на теле Анжелики Гай правдоподобна. Только отец мог осмелиться совершить такую сложную и необычайную операцию. Может быть, эти опыты продолжали его ассистенты? – подумал Доуэль. – Но одно дело – оживить голову или даже целый труп, а другое – пришить голову одного человека к трупу другого».
– Что же вы хотите делать дальше? – спросил Доуэль.
– Я хочу разыскать эту женщину в сером, познакомиться с ней и раскрыть тайну. Вы поможете мне в этом?
– Разумеется, – ответил Доуэль.
Ларе крепко пожал ему руку, и они начали обсуждать план действий.
