Александр Барр
Черный дневник

Проворачивает.

– О! Смотрите! Нашелся хозяин! – слышится грубый голос охранника за спиной.

Вика замирает. В висках пульсирует. Девушка чувствует, как напрягаются все ее мышцы.

– А ты говорила, бомба. Бомба, надо ментов звать, – обращается он к кассирше и громко смеется.

Вика не оборачивается.

Она придумывает объяснение. Наспех сочиняет, что бы такого убедительного сказать в свое оправдание.

– А это не бомба, – продолжает охранник свои рассуждения. – Это просто Маша-растеряша. Вернее, забываша. Да?

Охранник смеется своему глупому каламбуру. Он, похоже, много раз репетировал у себя в фантазиях это выступление.

Вика смотрит на охранника.

– Что, девушка, оставили? Забыли? А потом переживали? – Он будто хочет произвести впечатление на ту молоденькую кассиршу. – Зря переживали. У меня ничего не пропадает. Все в целости и сохранности!

– Да. Спасибо. – Вика робко улыбается и пожимает плечами.

Вика достает желтый конверт и благодарит охранника за заботу.

Она хочет, чтобы мужчина, который, к слову, стоит гордый, кажется, даже в размерах увеличился, отошел от нее подальше. Супермен магазинный.

«Иди уже, – говорит Вика про себя и сохраняет натянутую улыбку. – Иди-иди. Отвернись от меня».

Сейчас он заметит, что ключ пристегнут к общему брелоку, и придется что-то сочинять, как так вышло.

– О. Да я смотрю, вы и ключ пристегнули?

Он все-таки заметил.

– Понимаете, я это чтобы… – начинает оправдываться Вика.

Но охранник перебивает ее:

– Чтобы не потерять.

Вика бегает глазами по сторонам и не знает, что ответить.

– Дайте угадаю! Вы уже в каждом магазине попробовали отпереть. – Он самодовольно хохочет. – Угадал?

Вика улыбается и кивает, мол, да, угадал. Мол, проницательный охранник видит ее насквозь.

– Я все знаю. – Он двигает указательным пальцем. – Все магазины проверили. Но это вы зря. Такие замки только у нас! Надежность, качество.

Вика кивает и продолжает улыбаться. На этот раз улыбка у девушки неподдельная.

Этот недоумок опять сам ее оправдал.

Девушка забирает конверт.

– Спасибо. – Она возвращает ключ и торопится к выходу.

– Заходите еще, будем рады. Мы ценим клиентов. Каждого клиента! – Он говорит и подмигивает, отчего его глупое лицо выглядит еще более противным.

Вика не отвечает.

Теперь она, естественно, зайдет. Больше ей ничего не мешает закупаться поблизости.

По пути домой она прокручивает в голове этот разговор и раз за разом продолжает удивляться глупости охранника.

Вика возвращается.

Дома все спокойно.

Шамп беззаботно лежит возле будки и посматривает на свою хозяйку, которая вернулась с полной сумкой ароматной выпечки и подозрительным желтым пакетом под мышкой.

– Держи.

Вика подбрасывает булочку.

Пес подскакивает, ловит еду на лету и разжевывает сладкую сдобу, растряхивая слюни в разные стороны.

Вика проходит в свою комнату.

Оставляет сумку на полу и садится за стол.

Ее уже не заботит, что скоро вернется братик и лучше бы ей сейчас позаботиться об обеде. Если Димку сразу по приходе не усадить за стол, потом не дозовешься.

Плевать.

Сейчас Вику волнует лишь одно. Желтый конверт.

Ровно месяц ей понадобился, чтобы собраться с мыслями и решиться забрать жуткое послание из прошлого.

Девушка осторожно вынимает содержимое конверта.

«Вскрыть до наступления двадцатилетия адресата».

Запах старости, запах заброшенных библиотек, запах истории вырывается из пакета.

Странная надпись на обертке не дает ей покоя.

«Прости, сын».

Влад никогда не рассказывал о своих родителях. Вика пару раз пыталась его расспросить, но Влад уходил от разговора. Он, похоже, стеснялся своей семьи. Ему эта тема причиняла боль.

Девушка сомневается. Может, лучше выбросить? Сразу сжечь и забыть? Выбросить из головы. Влада все равно уже не вернуть.

В конце концов любопытство пересиливает страх и нерешительность. Вика раскладывает бумаги на столе и принимается за свое расследование.

Официальные листы со старыми гербовыми печатями, судя по всему, чьи-то заявления, объяснительные, свидетельства о смерти. Девушка отодвигает их в сторону.

Вика перебирает и сортирует документы так, чтобы ей после было удобно в них разбираться.

Читать все подряд, наверное, нет смысла.

Она ищет глазами знакомую фамилию или хотя бы фотографию, но пока безуспешно.

Инструкция КГБ СССР номер сто восемь от двадцать четвертого августа тысяча девятьсот пятьдесят пятого года «О порядке рассмотрения заявлений граждан с запросами о судьбе лиц, осужденных к ВМН».

На папке значится: «Совершенно секретно».

Она не знает, даже не догадывается, что такого секретного скрывается в папках и что означает загадочная аббревиатура ВМН.

А даже если бы и знала, Вику сейчас не заботит, кто кого и за что в те далекие годы приговаривал к высшей мере наказания, к расстрелу.

Ее не беспокоят чужие тайны, ее не интересуют сохранившиеся снимки каких-то незнакомых улыбающихся людей. Безразличны все эти засекреченные досье, докладные записки народному комиссару внутренних дел СССР и прочие артефакты прошлых лет.

Все внимание Вики приковывает к себе потертая темно-синяя тетрадь. Среди официальных документов она явно лишняя.

Чей-то дневник.

Девушка раскрывает тетрадь и читает.

«Привет, сынок.

Я не знаю, как тебя сейчас зовут, поэтому буду обращаться к тебе «сын».

Если тебе интересно, мы с матерью назвали тебя Михаилом, в честь твоего дедушки.

Думаю, если ты читаешь эти строки, меня уже нет в живых.

Я записываю всю историю, так как знаю, что, скорее всего, мы с тобой никогда не увидимся, и мне не удастся с тобой поговорить».

Сомнений нет, это послание от отца к Владу. Вика нашла то, что искала. В этой тетради, она уверена, она найдет все ответы.

Девушка принимается читать.

«Сейчас я сижу возле твоей кроватки и наблюдаю, как ты двигаешь своими маленькими ножками, стараясь стянуть с себя одеялко. Я пишу, слушаю твои мурлыканья и знаю, что это последний раз, когда я смотрю на тебя.

Знай, я сделал все, что мог. Но этого оказалось недостаточно.

То, как я собираюсь поступить с тобой, это вынужденная мера. Был бы другой выход, все было бы иначе. Но это «если бы». Вариантов у меня нет.

Еще знай: то, что случилось с твоей мамой…

Это случайность. Это несчастный случай, в котором я виноват. Если бы мог, я бы жизнь отдал, лишь бы предотвратить.

Прости.

Сейчас это уже не имеет никакого значения. Все, что я сейчас могу для тебя сделать, это уйти. Лучшее, что могу предпринять, это оставить своего любимого сына.

Попрошу добрых людей позаботиться о тебе.

Сынок, я должен рассказать.

Я обязан написать тебе все, что знаю сейчас и чего, к сожалению, не мог знать, когда твоя мама была еще жива».

Вика не замечает, как ее рука следом за первой достает из сумки вторую булочку.

– Похоже, это твой дедушка писал, – говорит Вика с набитым ртом, обращаясь к животу, и перелистывает страницу.

«Запомни, сын! Тебе нельзя злиться!

В тот день, когда тебе исполнится двадцать лет, а я надеюсь, это письмо тебе доставят вовремя, и ты прочтешь его до того, как будет уже слишком поздно… так вот, когда тебе исполнится двадцать, ни за что, ни по какому поводу не смей злиться.

Предупреждаю.

В то, что я тебе расскажу, трудно поверить. Но это чистая правда».

Вика усаживается поудобнее.

Похоже, чтение ей предстоит увлекательное. Она хочет как можно больше узнать о родственниках Влада. Она расскажет своему ребенку, кем были его бабушка и дедушка по папиной линии.

«Сын, я не мастер сочинять письма. И не знаю, как тут лучше начать.

Поэтому буду писать по порядку все, о чем мне известно, и что, как мне кажется, может оказаться тебе полезным.

История берет свое начало еще в те далекие годы, когда твой дедушка был молод.

Ты о нем наверняка ничего не знаешь.

Звали его Михаил Григорьевич.

Человеком он был, прямо скажу, неоднозначным. Оценивать его поступки я не вправе.

Да это уже, наверное, и неважно.

Каким бы он ни был, в одном я уверен на сто процентов. За свою семью он отдал жизнь.

В те времена он служил в армии.

Быстрыми темпами продвигался по карьерной лестнице. Мечтал, как и многие тогда, о славной карьере военного.

Михаил Григорьевич цеплялся за любую возможность. И когда его отправили служить на Север, в глушь, в неизвестно какой исправительно-трудовой лагерь, твой дед лишь обрадовался.

Все, что написано ниже, это мои воспоминания рассказов отца, твоего деда Михаила Григорьевича, о событиях, что привели к таким жестоким последствиям. Либо описания ситуаций, которым я лично был свидетелем.

Объясню, что же на самом деле с тобой происходит и как с этим можно жить дальше.

В конверте ты найдешь папки с различными досье. Я постарался сохранить для тебя хотя бы часть документов. Собрал все, что только удалось.

Они понадобятся на случай, если ты сочтешь меня глупцом, обманщиком или сумасшедшим.

Документы помогут тебя убедить или переубедить. Данные ты всегда сможешь проверить.

Что ж.

Приступим».

– Вик, а что ты не пришла? – раздается звонкий голос брата.

Вика так увлеклась чтением, что совсем забыла о своем обещании отцу присмотреть за Димкой.

– Пришел уже?

Вика закрывает и прячет дневник.

– Ну что? Как в школе? Сколько двоек принес?

Димка смеется и мотает головой.

– Ладно. Тогда давай переодевайся, руки мой и марш за стол. Сейчас будем обедать.

Мальчик знает, что спорить с сестрой – гиблое дело.

Снимает рюкзак и с лицом, как будто его не есть, а работать на каторге заставляют, идет к себе в комнату.

Вика смотрит в сумку. Она съела почти все булочки. Суп не приготовила. Что ж, покормит брата макаронами с сыром. Папа вряд ли похвалит ее за такой обед, но Димка любит макароны, пусть лопает. Быстро и вкусно. И если не слишком привередничать, можно сказать, полезно.

– После еды сразу за уроки! – говорит Вика.

Она старается докричаться в соседнюю комнату.

– К возвращению папы чтоб всю домашку сделал. Слышишь? Я потом проверю.

Вика наспех убирает документы.

Прячет стопки под кровать.

Братик, скорее всего, заметил странные бумаги, но, если не акцентировать на них внимание, он может и не вспомнить.

– Вик, а что это там?

Мальчик стоит в дверях комнаты и показывает на завалившуюся под стол фотографию.

– Ничего. Пошли макароны с сыром есть?

Димка при слове о его любимой еде хлопает в ладоши.

Главное, чтобы отцу не рассказал, чем его сестра кормила. К возвращению папы Вика успеет приготовить куриный суп.

– Руки вымыл?

– Вымыл-вымыл, – причмокивает и облизывается Димка.

– Папе скажем, что ели суп. Идет?

Димка на все согласен. Суп он терпеть не может. Братик пританцовывает и топает на кухню.

Вика поднимает с пола свалившийся со стола снимок, который заметил Димка, и, прежде чем успевает спрятать его к остальным бумагам, замечает, что на нем запечатлено.

Девушка от неожиданности выпускает фотографию из рук и еле сдерживается, чтобы не вскрикнуть.

На снимке чье-то расчлененное тело. Голова отделена от туловища и не мигая смотрит в объектив, прямо на Вику.

Девушка нервно запихивает фото в середину стопки, заталкивает следом под кровать полотенце, кофту, плюшевого медведя, все, до чего только может дотянуться рукой. Спускает покрывало с кровати до пола и на всякий случай вдобавок закрывает свою комнату на замок.

Она хочет поскорее забыть увиденное.

Хочет развидеть.

Вика торопится к брату.

Ей срочно, пока ее не стошнило, нужно на что-то переключиться. На что-нибудь приятное.

Она греет воду в кастрюле.

Димка беззаботно смотрит мультик. Дурацкая, надоедливая песенка играет на всю кухню.

«И Барсик прыгнул вниз, живет такой вот белый кот».

Вика забрасывает макароны в кипящую воду.

«И Барсик… Барсик прыгнул вниз, живет… живет такой вот белый… белый кот».

Что за бред показывают детям?

Вика подвигает брату еду, достает вилку, а из головы у нее никак не выходит снимок изувеченного мертвеца.

Димка выдавливает, обильно поливает кетчупом тарелку.

Томатный соус расползается по макарончикам, словно кровь по снегу. Вика не может выбросить из головы то лицо с фотографии. Такие ужасы она раньше видела лишь в кино, где актеры, где грим. Но на том фото, Вика уверена, был реальный человек.

И он смотрел.

Прямо на нее.

Своим безжизненным мутным взглядом.

Настоящий мертвец.

– Вика!

Из тарелки на нее смотрит отрубленная окровавленная голова с немигающим взглядом.

– Вика! Скорее!

Девушка не может пошевелиться. Страх сковывает ее тело. Она стоит и не может вздохнуть.

– Ну Вик! Скорее!

– Что?

– Ты что, глухая, что ли? Я же говорю, выключи.

– Что?

– Рекламу отключи. Не видишь?

Девушка наводит курсором на область «можно будет пропустить через пять секунд». С экрана очередной «успешный» бизнес-тренер энергично предлагает записаться к нему на курсы и стать миллиардером.

– А что у тебя с лицом? Белое какое-то, – говорит Димка и отправляет очередной сырный кусочек в рот.

«И Барсик… Барсик прыгнул вниз, живет… живет такой вот белый… белый кот».

* * *

– Получилось, – выдыхает голубоглазый. – Я вижу.

Старик, похоже, задремал, и фраза ученика заставила его вздрогнуть.

На небе появились звезды. Воздух стал заметно прохладнее.

Собравшихся прибавилось. Кое-кто из них спал у костра, другие молча следили за молодым шаманом, словно комиссия на экзамене, готовые в любой момент уличить его в жульничестве.

– Ты нашел ответы?

– Ну, я…

– Нашел или нет? Другого не дано.

– Не уверен, но я вижу.

– Что ты видишь? Реальность? Или то, что тебе позволено видеть?

Ученик не отвечает.

Он смертельно устал. Хочет спать и поесть не отказался бы. Но безжалостные руки наставника вновь сминают листья и бросают в огонь.

– Продолжай! Ты обязан разобраться. Смотри глубже. Внимательно смотри.

* * *

– Михаил Григорьевич, проходите. С возвращением-с вас.

Мужчина с поддельной приторной улыбкой придерживает дверь, пропускает своего начальника вперед.

– Прошу. Проходите-с.

Снег, налипший на сапоги, рассыпается под ударами тяжелых шагов и разлетается во все стороны по полу.

Еще несколько лет назад Михаил Григорьевич, скорее всего, обратил бы на это внимание. Но не теперь.

Не здесь и не сейчас.

Когда жизнь человека не стоит и гроша ломаного, замечать какую-то грязь на полу?

– Чаю не желаете-с?

– Пшел вон.

– Понимаю-понимаю, Михаил Григорьевич. Устали-с с дороги. Пойду-пойду. Отдыхайте-с.

– Постой, – гремит командный голос. – Список с оправданными смертниками на стол через минуту. И срочно ко мне того идиота.

– Которого?

– Того, который без мозгов, – хрипит грозный голос начальника. – Того, что скоро будет и без головы.

Михаил Григорьевич явно недоволен.

Он только что вернулся из управления, и, судя по всему, по головке его там не погладили.

– Кто сейчас регистрирует смерть осужденных к ВМН?

Помощник вытягивается по стойке смирно.

– Михаил Григорьевич, не могу знать. Кто на смене, тот и…

– Я не спрашиваю тебя, кто там на смене! Ты мой вопрос услышал? Кто записывает умерших, что были реабилитированы?

После недолгой паузы, колебаний и плохо изображенных раздумий помощник отвечает, что записи ведет Науменко.

– Все данные передаются-с лично ему, после чего сам Науменко и выписывает отдельным бланком имена и фамилии казненных.

– Науменко ко мне.

– Есть! – рапортует помощник и спешно удаляется за дверь.

Михаил Григорьевич прохаживается по кабинету.

Ох, как же не вовремя он отказался от спиртного.

Вернее, не сам отказался – под страхом трибунала ему запретили выпивать больше рюмки в день. Свою норму на сегодня он, к сожалению, уже выпил, а рисковать и наливать еще опасно. После второй его будет не остановить, сорвется. И он об этом прекрасно знает.

А уж если сорвется…

Прошлый такой срыв закончился тем, что его с позором, унизительно разжаловали в полковники.

Он прохаживается вдоль шкафа.

Смотрит на то место, где не так давно, за этой самой деревянной дверцей, были составлены ненаглядные бутылки с коньяком. Да какой коньяк, глоток солдатского спирта вполне бы сейчас устроил.

Михаил Григорьевич смотрит на стакан.

Поднимает графин с водой и, откинув пробку в сторону, прикладывается прямо к горлышку.

Слышится стук в дверь.

– Разрешите?

– Да! – говорит Михаил Григорьевич, вытирает воду с подбородка и возвращается за стол.

– Лейтенант службы безопасности Науменко прибыл.

Как быстро, отмечает Михаил Григорьевич. Минуты не прошло. Будто лейтенант был готов к тому, что его должны вызвать, и ждал все это время под дверью.

– Садись, лейтенант.

Михаил Григорьевич предлагает папиросу, подвигает пепельницу к собеседнику и сам закуривает.

Он всегда так делает, когда ему предстоит неприятный разговор. Это стало своеобразным ритуалом. Он даже не замечает, как руки сами проделывают все эти действия.

– Скажи мне, лейтенант Науменко, ты вот что, самый храбрый? Или самый глупый? – Михаил Григорьевич делает паузу и следит за реакцией своего подчиненного. – А может, тебе просто больше других надо?

Лейтенант смотрит на начальника и искренне не понимает, что здесь происходит. О чем вообще речь и почему полковник позволяет себе разговаривать с ним в таком тоне?

– Никак нет.

– Отставить свои «никак нет». Я не буду тут вилять перед тобой вокруг да около. Говорю прямо. Если ты, гад, собираешься и дальше заниматься диверсиями, накажу.

– Какие диверсии?

– За мой счет в гору метишь? Не выйдет. Уж я таких, как ты, на своем-то веку повидал. Сам таким когда-то был.

– Товарищ полковник.

Начальника передергивает, когда его называют полковником.

Он никак не может смириться, что его, комиссара государственной безопасности, разжаловали. Да еще за что? За то, что он исправно нес службу и с полной самоотдачей служил своему Отечеству?

– Молчать!

Михаил Григорьевич ударяет кулаком по столу, отчего пустой стакан опрокидывается набок.

– Прежде чем в другой раз начать писать гнилые отчеты, подумай своей пустышкой. Может, не стоит прыгать выше головы. Тем более выше головы своего начальника.

Науменко хмурит брови, он явно недоволен, но не смеет перебивать старшего по званию.

– Подумай, может, не все осужденные были казнены? Может, кто-то из них умер своей смертью? От болезни например.

Вот теперь все встает на свои места.

Теперь Науменко понимает, к чему ведет рассерженный полковник. Науменко понимает, но он категорически не согласен. Он хочет поспорить, сказать, мол, что он не имеет права заниматься подделкой документов.

Хочет возразить, но лишь хмурит брови и молчит.

Науменко боится своего командира.

– Язык проглотил? Молчишь? Правильно молчишь. Лучше слушай и запоминай.

Михаил Григорьевич постукивает пальцем по столу и говорит, что сейчас в камере с осужденными к высшей мере трое.

– Оставшиеся. В курсе? Недобитки из прошлой партии.

Он показывает три пальца и считает: раз, два, три.

Михаил Григорьевич говорит, что на днях должны доставить новые две сотни и нужно освободить для них помещение. Он фальшиво смеется и говорит, что святой троице пора покинуть свое насиженное гнездышко.

– Приговор в исполнение. Понимаешь? – Полковник делает затяжку и звучно выдувает дым. – Но из них казнен будет лишь один.

Науменко не знает, как реагировать. И он не до конца понимает, что от него хочет полковник.

– Один. Запомнил? Лейтенант Науменко. – Михаил Григорьевич произносит «лейтенант» издеваясь, намеренно запинается на каждой букве.

Науменко не отвечает.

Объяснение коменданта звучит как школьная задачка или загадка. У Маши было пять зеленых учебников, у Пети два синих и один красный, Коля носил в рюкзаке большую энциклопедию. Сколько в сумме у детей книг, если один из ребят постоянно врет?

– Товарищ полковник государственной безопасности, вы хотите отпустить остальных заключенных? Я так думаю…

И опять Науменко называет полковника полковником.

Естественно, в этом нет никакого нарушения, парень правильно обращается к старшему по званию.

Но каждый раз…

Каждый раз, когда полковнику напоминают о его разжаловании, его лицо багровеет, его губа подергивается, его челюсти сжимаются.

– Младший лейтенант! – перебивает его Михаил Григорьевич. – Никому не интересно, что ты там думаешь! Все осужденные умрут.

– Никак нет, лейтенант, – поправляет Науменко оговорившегося Михаила Григорьевича. – Просто лейтенант. Не младший.

– Не перебивай, младший лейтенант. Я говорю, что остальные осужденные тоже умрут, обязательно. Мучительно и раскаиваясь. Но по твоим документам они умрут от неизлечимой болезни.

Михаил Григорьевич пальцами тушит папиросу.

– Ты все понял?

Младший лейтенант Науменко хочет уточнить. Он желает спросить, официальный ли это приказ, и вообще приказ ли это?

Но боится.

У любого другого человека Науменко обязательно бы спросил. Он показал бы характер. Но, сидя напротив Михаила Григорьевича, парень опускает глаза и лишь кивает головой.

– Не слышу!

– Так точно.

– Что так точно?

– Так точно! Я все понял, товарищ полковник государственной безопасности, двое из трех умерли от болезни.

Михаил Григорьевич растирает окурок.

Если парень не прекратит к начальнику обращаться «полковник», он рискует выйти из кабинета рядовым.

Черная сажа вперемешку с табаком окрашивает кончик указательного пальца Михаила Григорьевича.

– Тогда пшел вон.

Полковник показывает черным пальцем на дверь, и лейтенант, теперь уже младший, слегка пошатываясь, выходит из кабинета.

Михаил Григорьевич провожает парня суровым взглядом.

Полковник не доверяет ему.

Полковник знает, что неженка Науменко захочет пожаловаться на своего командира. Прибежит в казарму и тут же засядет строчить плаксивую докладную.

Михаил Григорьевич в этом не сомневается.

Он видит людей насквозь. А уж этого молодого глупого лейтенантика и подавно. И у Михаила Григорьевича уже есть план, как поступить с трусливым жалобщиком.

Ох и как же не вовремя он бросил пить.

Как же все не вовремя.

Полковник выходит, закрывает свой кабинет на ключ и отправляется в тюремный блок.

Ему не нравится, что в последнее время слишком много людей реабилитируют. Это из рук вон плохо. Назначают сперва высшую меру, а через день присылают бумажку с оправданием.

Михаил Григорьевич убежден, он твердо верит в то, что невиновные не попадают к ним.

По крайней мере, так он для всех объясняет свое нежелание отпускать оправданных осужденных. Так он для себя объясняет убийства реабилитированных посмертно. И пока он знает, что правда на его стороне, он, советский человек, гражданин, будет лично, как он всегда выражается, давить гадов голыми руками.

Троица приговоренных ожидает казни.

Если продолжить ждать, не ровен час, пришлют и по их душу проклятую писульку с оправданиями. А этого полковник Михаил Григорьевич никак не может допустить.

Лучше поспешить с приговором.

И лучше, чтобы справедливая казнь выглядела как несчастливое стечение обстоятельств.

Сегодня полковнику дали понять, что из его учреждения слишком много внесудебно осужденных получают ВМН. Обвинили Михаила Григорьевича в безответственном отношении к следственному производству.

Слишком строгое и не совсем справедливое, по мнению Михаила Григорьевича, руководство считает полковника чересчур, как они выразились, исполнительным. Они думают, что полковник потерял над собой контроль. Что он сознательно извращает советские законы, привлекая к высшей мере невинных людей.

Как же. Невинных.

Знали бы они, кабинетные бумагомаратели, что рассказывают эти их «невинные люди» на допросе.

Сидят там у себя, никчемные, по казенным кабинетам, сортируют доносы и ничего не знают о настоящей жизни. Критикуют. Придумывают сами себе что-то там.

Чересчур исполнительный.

И никого не волнует, что все эти «невинные люди» прожженные уголовники или, что еще хуже, члены антисоветских партий.

Руководство станет внимательно следить за полковником и проверять его работу. В случае чего они будут, как ему сказали, вынуждены быстро отреагировать.

Быстро отреагируют.

Быстрые?

А я еще быстрее.

Умные?

А я еще умнее.

Так рассуждает Михаил Григорьевич, останавливается у двери и просит рядового открыть камеру.

Тяжелая железная дверь со скрипом ползет в сторону, и полковник проходит внутрь.

Он смотрит на осужденных.

Оценивает их.

Михаил Григорьевич хочет для себя решить, кто из этих заключенных может быть оправдан.

– Ты, – полковник зовет устроившегося возле стены мужчину. – Встать и подойти!

Мужчина с трудом поднимается. Он, кажется, болен. Он настолько исхудал, что еле держится на ногах.

– Отставить. Сядь на место.

«Сам скоро сдохнет», – думает Михаил Григорьевич и подходит к другому.

– Ты, – обращается к мужчине в очках, – и вот ты, – тыкает пальцем в человека восточной наружности.

Заключенные не смотрят на него.

– Встать. На выход.

Заключенные не реагируют.

Они не торопятся выполнять приказы. Они знают, что ничего хорошего от коменданта ждать не стоит. Что-то он задумал. Явно ничего хорошего.

Но ночью же их не станут казнить?

Михаил Григорьевич выходит из камеры и ждет.

Он обращается к рядовому:

– Науменко сообщил, что этих под карантин. Больны, говорит, чем-то заразным. – Полковник разводит руками. – Ты там пометь у себя в журнале, что в лазарет отправлены.

– Есть.

Михаил Григорьевич ждет, пока рядовой вытолкает людей в коридор, и уводит арестованных с собой.

Он отказывается от сопровождения, говорит, что с двумя доходягами как-нибудь справится и сам. По инструкции положено конвоировать только в сопровождении двух вооруженных солдат, но полковнику никто не смеет перечить.

Все молчат.

И никто даже внимания не обращает на то, что полковник лично пришел проводить осужденных в лечебницу. И никого не заботит, что заключенных уводят совершенно не в том направлении.

«Есть» и «так точно» – вот и все, что могут сказать подчиненные полковнику Михаилу Григорьевичу.

Узкий коридор ведет вниз.

Тусклые лампы еле освещают мрачные зеленые стены.

– Простите. Мне кажется, что лазарет в другом крыле здания, – обращается к коменданту вежливый голос очкарика.

– Проходим.

Полковник показывает арестованным свернуть на развилке налево.

Здесь коридор слегка расширяется.

Неровные квадратики плитки под ногами слегка поблескивают в тусклом свете.

Полковник пропускает арестованных вперед. В небольшой предбанник со стеной, на которой видны следы засохшей крови. От заляпанной стены откололись несколько кирпичей, видны следы от пуль.

– Он сейчас выстрелит нам в спину, – тихо говорит мужчина азиатской наружности своему товарищу.

Очкарик часто дышит.

Он знает, что его друг по несчастью прав. Сейчас прозвучит выстрел, и один из них повалится на пол. Следующим выстрелом убьют второго.

Очкарик жмурится и втягивает шею в плечи.

– Что застыли? Вперед, – командует Михаил Григорьевич и ведет арестованных дальше.

В этой части подвала тяжелый гнилой воздух. Плотный, холодный, пропитан сыростью. Кажется, если открыть рот, можно будет напиться.

Коридор заканчивается тупиком.

Михаил Григорьевич останавливается. Открывает дверь и заталкивает в нее осужденных.

– Проходим.

Арестованные вваливаются в темную комнату.

На потолке висит и раскачивается на толстом изогнутом проводе лампа. Она достаточно яркая, но светит строго вниз, оставляя в помещении сырой гнетущий полумрак.

Лампа освещает край стола и скамейку перед ним.

Дверь в допросную с лязгом закрывается. Она может запираться как снаружи, так и изнутри.

Полковник не двигается.

Кажется, задумался или чего-то ждет. Возможно, Михаил Григорьевич сейчас решает, как лучше ему поступить.

По инструкции, если допрашивают двоих, в комнате должен присутствовать вооруженный охранник. Но полковника не волнуют формальности, он вправе сам устанавливать для себя любые инструкции.

Выстрел табельного самозарядного маузера эхом проносится по подвалу и сменяется хриплым стоном.

Михаил Григорьевич не спешит. Одной рукой закрывает дверь на засов, другой направляет пистолет на уже было дернувшегося второго осужденного.

– Нет! Даже и не думай.

Михаил Григорьевич мотает головой.

– Не двигаться. Стоять на месте! Если не хочешь, как твой друг, – полковник говорит и кивает в сторону корчащегося на полу и истекающего кровью очкарика с простреленным коленом.

Михаил Григорьевич машет пистолетом от себя, мол, отошли все подальше от него.

Он дергает за ручку, проверяет, хорошо ли запер дверь.

– Сесть!

Осужденный восточной наружности помогает подняться кричащему от боли товарищу, и они оба садятся на холодную металлическую скамейку под свет лампы.

Михаил Григорьевич садится на табуретку с другой стороны стола.

Часть его лица освещает лампа, остальная часть прячется в тени, отчего полковник выглядит еще более пугающе.

Он машинально проделывает свой ритуал. Достает папиросу, подвигает пепельницу ближе к собеседникам, но им закурить не предлагает.

Он зажигает спичку, медленно прикуривает.

Смотрит на огонь.

Наблюдает, как догорает, чернеет и закручивается деревянная палочка в его пальцах.

Он пригибает губу и с силой выдувает дым себе на грудь.

Михаил Григорьевич смотрит на осужденных своим стальным взглядом и спокойным холодным тоном произносит:

– Предлагаю вам сразу во всем сознаться.

* * *

Вика в ужасе закрывает тетрадь.

На часах полшестого утра. Она всю ночь, не смыкая глаз, читала проклятый секретный дневник.

Она читала, продиралась через порой неразборчивый почерк и не хотела верить.

Девушка до последнего надеялась, что этот свихнувшийся энкэвэдэшник всего лишь однофамилец. Что настоящий прадед, родственник ее будущего ребенка – младший лейтенант Науменко, или помощник коменданта, или хотя бы рядовой охранник.

Вика прячет проклятую синюю тетрадь обратно под кровать к остальным документам.

Она забирается под одеяло.

Ее тело колотится.

Лучше спрятать чертовы документы куда подальше и больше никогда о них не вспоминать и не открывать их.

Вика не была слишком впечатлительной, ее не испугать простым фильмом ужасов или страшной повестью. Но этот дневник наводит на нее жуть. Там не выдумки, там все по правде.

Лучше выбросить, лучше уничтожить.

Дневник не дает ответы, он лишь больше поднимает вопросов.

Почему отец Влада бросил своего ребенка? Что могло заставить его совершить столь ужасный поступок, тем более если он сам пишет, как любил своего сына? Для чего он описывает все те ужасы, которые натворил Михаил Григорьевич?

Ничего не понятно.

И Вика до сих пор не может разобраться, почему же покончил с собой ее любимый Влад.

Нужно перестать думать о письме.

Нужно постараться и переключиться.

Как звали того парня, который так навязчиво ухаживал за ней в школе? Он еще обещал хранить ей верность до конца своих дней, несмотря на то, что со стороны Вики не было ни намека на взаимность. Стас? Витя? Девушка не может вспомнить. Единственное имя, что сейчас приходит ей на ум, – проклятое «Михаил Григорьевич».

Вика не уснет. Да и уже нет смысла пытаться. Через час вставать, чтобы приготовить на всех завтрак.