Александр Алексеевич Богданов
Крыга

II

Крыга ее мог уснуть и ворочался на полатях. Мутные мысли неотвязчиво поднимались со дна души и беспокоили.

Мышь осторжно и трусливо грызла где-то под столом половицу, снежная поземка царапалась в стены и металась со стоном оклсо трубы. Крыга вздохнул и повторзиил вслух.

– А-их, боже мой! Што же теперь делать-то… а?..

В насторожившейся тишине внятно и жутко был слышен каждый шорох.

Ребятишки дышали громко и часто, по-детски. Крыга прикрывал глаза опухшими от простуды и мороза веками. Но не спалось, и он поднимая голову, прощупывал беспокойным взглядом слепую темноту и вскрикивал:

– А-жих, господи милостивый. Ну и жизнь, – притка ее задави!

Было за полночь, когда он разбудил жену:

– Авдотья. Проснись-ка…

Авдотья подняла голову и сонно протянула:

– М-м-м…

– Авдотья… Послушай-кась, – заговорил Крыга, прислушиваясь к собственному голосу, чужому и до неузнаваемости странному.

– И чего тут будем делать, Авдотья… а?.. Петлю теперь надевать, больше ничего.

– Ты што, Антипушка? – испуганно спросила Авдотья.

Крыга хрустнул костями рук и сказал:

– Даве в волости которых недоимошных мужиков к ответу тягали… Старшина с писарем сказывали, будто распоряжение из губернии вышло, у кого там корова, али лошадь, али што такое – все в недоимку зачислять…

– Как же это, Антипушка? – тревожно сказала Авдотья. – А на селе баяли, будто милость народу выйдет…

– Кто баял, – сердито сказал Крыга. – Сороки хвостом натрещали…

Оба замолкли… Крыга поворочался, опять похрустел сухими костями и продолжал:

– Член из губернии приезжал, обо всем допытывался и в листочки писал… «Какая, бает, изба?» – «Изба, мол, как изба… с овцами вместе…» – «Из чего сложена?..» – «Из саманных, говорю, кирпичей…» – «Крыта чем?» – «Известно, баю, чем… Нашу деревню скрозь пройти, окромя соломы да глины, ничего не найдешь…» – «Сколько аршин?» – «Да леший ее мерил… Мы на сажни мерим». И начал он это меня, как лошадь на корде, гонять… «Сколько хлебов засеваешь?» Загнул я пальцы на руке, считаю. На Васьковом поле – пять сажень, у Бурундиных – три, душевой – осьминник, да яровых в двух полях, – всего, почитай, полторы тридцатки выходит. А есть чего? «Гречиху, мол, не сею – не родится, мгла снедает… Рожь сею, – кое до семян своим хлебом управляешься, а кое – не хватает, занимаем семена… Овса с просом не каждый год подсеваем». – «Скота много?» Как помянул он про скот, ну, думаю, крышка… «Нет, баю, у меня скота». – «Корова есть?..» – «Нет!» – «Лошадь есть?» – «Нет!» А Памфил Шигаренок, Писарев помощник, за столом карандашиком вертит, смеется: «Врет он, бает, ваше б-бродь! У него лошадь есть!» Обернулся я к нему: «Какая, говорю, лошадь?» – «Какая, говорит, сивая, с лысиной!» – «Са-ам ты, говорю, сивый! Мы Лысуху к Миколе продать хотим. Почитай, што нет». – «Овцы есть?» – «Есть, баю, одна. К Миколе резать будем. Почитай, што нет». – «Куры есть?» – «Кто их считал, кур? Куры – бабье дело. Почитай, што нет!» – «Утки, гуси?» – «Негде, баю, у нас уток с гусями водить. Прудов нет. Почитай, што нет». – «Посторонними заработками занимаешься?» – «Какие, баю, заработки? В прошлом году всю зиму урядников со стражниками на мирских подводах даром возили, – бузуковы дети, – суматохи с ними не оберешься… Почитай, што нет!» Поднял голову член, – сердится. «Ты, говорит, не ври. У меня, слышь ты, каждому твоему слову проверка будет…» Осерчал и я, брыкнул тоже в него… «Што же мне поверка, говорю, ваше б-бродь. Кругом одно утеснение, мы, чай, тоже живые люди. Душа, тело пить-есть хотят… А коли разорять дотла станете, то на свою погибель».