Алекс Норт
Тени теней
Мое сердце забилось слишком быстро.
– Да, – тихо отозвался я, пытаясь успокоиться. – Это я, ма.
Она нахмурилась.
– Тебе… нельзя здесь находиться.
Возле кровати стоял стул. Я медленно подошел и опустился на него. Ее взгляд следовал за мной, столь же настороженно-опасливый, как у животного, в любой момент готового удариться в бегство.
– Тебе нельзя здесь находиться, – повторила она.
Еще секунду мать неотрывно смотрела на меня. А потом ее лицо немного смягчилось, она подалась ко мне и заговорщицки прошептала:
– Надеюсь, хоть Айлин сейчас тут нету.
Я беспомощно оглядел комнату.
– И вправду нет, ма.
– Вообще-то не следовало мне этого говорить… Но мы-то с тобой знаем, что она за гадина! Бедный Карл! – Вид у нее был опечаленный. – И бедный маленький Джеймс… Мы ведь делаем это только ради него, правда? И сам знаешь, по-моему. Нам ни к чему высказывать это вслух, но ты наверняка понимаешь.
«Все выглядит так, будто она в каком-то совсем другом месте и времени».
И это место и время я сразу узнал.
– Да, ма, – произнес я. – Конечно, понимаю.
Она опять осторожно улеглась на спину и прикрыла глаза, прошептав:
– Тебе нельзя здесь находиться…
– Не хочешь водички? – спросил я.
Какое-то время моя мать никак не реагировала. Просто лежала, размеренно дыша, словно вопросу требовалось время, чтобы пробраться по запутанному лабиринту ее сознания. У меня не было уверенности, что он достигнет конечной точки, но в данный момент я не мог придумать, что сказать еще. И тут она вдруг резко очнулась опять, рывком сев на кровати. Переломившись в поясе, протянула руку и ухватила меня за запястье так быстро, что я не успел отпрянуть.
– Тебе нельзя здесь находиться! – выкрикнула она.
– Ма…
– Красные руки, Пол! Красные руки повсюду!
Ее широкие немигающие глаза уставились на меня в совершеннейшем ужасе.
– Ма…
– Красные руки, Пол!
Отпустив меня, она рухнула обратно на подушку. Я встал и, спотыкаясь, немного попятился от нее – на руке у меня остался белый отпечаток от ее стиснутых пальцев, резко выделяющийся на коже. Я представил себе горку-лазалку и землю, запятнанную алым, а ее слова все повторялись и повторялись у меня в голове в такт биению сердца.
«Красные руки, красные руки, красные руки повсюду…»
– Господи, это прямо в доме, Пол!
И тут лицо моей матери мучительно исказилось, и она выкрикнула, обращаясь к потолку – или, может, к чему-то невидимому у нее над головой:
– Прямо в этом чертовом доме!
И в панике, обжегшей все мое тело, я стал лихорадочно нащупывать кнопку вызова.
3
На летних каникулах, когда мне было четырнадцать, мать повезла меня и моего друга Джеймса посмотреть на «Гриттен-парк», нашу новую школу. Прямо с утра мы были уже возле дома Джеймса, и помню, как мать шепнула мне, когда мы подходили к крыльцу:
– Надеюсь, что Айлин нет дома.
Я кивнул. Я тоже на это надеялся. Айлин звали мать Джеймса, но по тому, как она с ним обращалась, вы никогда об этом не догадались бы. В ее глазах Джеймс ничего не делал как следует – если допустить, что она вообще его замечала. Я всегда ее побаивался. От нее вечно несло бренди, и, казалось, курила она просто без перерыва, придерживая руку с сигаретой за локоть и подозрительно наблюдая за тобой – с таким видом, будто ты у нее что-то украл.
Но открыл дверь тем утром Карл.
Карл – это отчим Джеймса, и он мне жуть как нравился. Настоящий отец Джеймса бросил Айлин, еще когда та была беременна. Карл воспитал Джеймса как своего собственного сына. Человек он был простой, кроткий и добрый, и хотя я был рад, что у Джеймса такой отчим, но никак не мог понять, как он в итоге связался с теткой вроде Айлин. Карл и моя мать были близкими друзьями с самого детства, и я подозревал, что для нее это тоже было загадкой. За несколько лет до этого я как-то подслушал разговор между ними. «Знаешь, твоя жизнь могла быть намного лучше», – сказала ему моя мать. После довольно долгого молчания Карл ответил: «Вообще-то не думаю».
Вид у Карла в тот день был усталый, но он тепло улыбнулся нам обоим, прежде чем обернуться и позвать Джеймса, который появился через несколько секунд. На нем были старые треники, потрепанная футболка, на лице – неловкая улыбка. Он всегда был тихоней – застенчивым, робким и беззащитным малым – и отчаянно стремился угодить всему миру, но никогда точно не знал, что тому требуется.
И при этом был моим лучшим другом.
– Ну ладно, пошли, пострелята, – сказала моя мать.
Мы втроем двинулись от дома к двухполосной автомагистрали, соединяющей наш поселок с остальным Гриттеном. Утро было теплое, в густом воздухе клубилась пыль пополам с мошкарой. Металл надземного перехода загромыхал у нас под ногами, когда мы двинулись к грязной автобусной остановке на другой стороне. Внизу безучастно летел нескончаемый поток фургонов и грузовиков, словно выстреливая у нас из-под ног. На улочках нашего поселка машин раз-два и обчелся, и хотя формально это пригород Гриттена, его и не на всякой карте отыщешь. Даже само его название – Гриттен-Вуд – больше наводит на мысли об огромном лесе, на самом краю которого и пристроился поселок[2], чем о том, что здесь могут жить люди.
Наконец через какое-то время вдали показался автобус.
– Билеты купили? – спросила моя мать.
Мы оба кивнули, но я закатил глаза на Джеймса, и он улыбнулся в ответ. С автобусами мы давно уже освоились, а в прошлой учебной четверти успели побывать и в «Гриттен-парк» – после того, как выяснили, что маленькая средняя школа, которую мы посещали до сих пор, должна закрыться. Пусть Джеймс мог в этом и не признаваться, но перспектива оказаться в следующем учебном году в новом, совершенно незнакомом учебном заведении его откровенно пугала, так что моя мать нашла способ помочь, не ставя его в неловкое положение, а я был только рад ей в этом подыграть.
Ехать было где-то с полчаса. Бо́льшая часть Гриттена просто-таки сочилась бедностью, и вид за окнами автобуса был таким тусклым и однообразным, что даже я с трудом отличал пустые участки от занятых. Единственное, чего мне хотелось, это когда-нибудь сбежать отсюда – уехать и никогда не возвращаться, – но было трудно представить, что такое хоть когда-нибудь произойдет. Это место словно обладало каким-то магическим притяжением: если что тут упало, то далеко не укатится. Включая и людей.
Выйдя из автобуса, мы втроем пешком двинулись к школе, до которой было минуты три ходу.
Она оказалась гораздо больше и выглядела более устрашающе, чем мне запомнилось в тот первый раз. Спортзалы отстояли метров на сто от главной дороги – их здоровенные окна, отражающие нежно-голубое небо, словно запирали его внутри стекол. За ними виднелось главное здание: четыре этажа мрачных, унылых коридоров с толстенными и тяжеленными дверями классов – такими я воображал себе двери в тюрьме. Углы двух соседних зданий слегка отходили от вертикали, отчего с улицы школа напоминала некое чудище, которое пытается подняться с земли, неловко выставив сломанное плечо. Я перевел взгляд вправо. Территорию перестраивали, и откуда-то из-за ограды из синего синтетического полотнища доносился стрекот отбойного молотка. Прерывистый, дробный звук, словно пулеметная пальба вдали.
Мы постояли еще немного.
Помню, как ощутил смутное беспокойство. Было в новой школе что-то враждебное – в этой ее неподвижности, в том, как она словно изучающее смотрела на меня. Еще до этой экскурсии я понимал, почему Джеймс нервничает насчет перевода сюда. Школа была огромная – дом родной, если можно так выразиться, для более чем тысячи учеников, – а Джеймс всегда был естественной мишенью для задир. И при этом моим лучшим другом. Я всегда опекал его раньше, повторял я себе, и всегда буду. И все же нечто зловещее, почудившееся мне в этой школе в тот момент, заставило меня засомневаться в собственных силах.
Молчание затянулось.
Помню, как посмотрел на мать и заметил некоторую растерянность у нее на лице – словно она пыталась сделать какое-то полезное, благое дело, но почему-то все пошло наперекосяк.
А еще помню, что именно увидел на лице у Джеймса. Он таращился на школу в совершеннейшем ужасе. Несмотря на все добрые намерения моей матери, эта экспедиция абсолютно ничем ему не помогла.
Все это выглядело так, будто мы привели его посмотреть на место его собственной казни.
* * *
Самый быстрый маршрут из хосписа до поселка вывел бы меня на ту самую дорогу возле школы. Я поехал другим путем. Мне хотелось как можно дольше избегать любого контакта с жуткими вещами из моего прошлого.
Но это стало невозможным, когда я въехал в собственно Гриттен-Вуд. Поселок, в котором я вырос, словно и не затронули прошедшие годы. Паутина тихих, практически безлюдных улочек узнавалась с первого взгляда, а темная стена леса по-прежнему доминировала над окрестным пейзажем, нависая над полуразвалившимися двухэтажными домиками, каждый из которых стоял на собственном участочке не слишком-то ухоженной земли. Почему-то подумалось, что тонкий песок, вьющийся под колесами моей машины, – это та самая пыль, что была здесь, еще когда я был ребенком. Слегка переложенная с места на место ветром и автомобильными шинами, но так никуда и не девшаяся.
Дурное предчувствие, которое не оставляло меня весь день, только усиливалось. Дело было не только в том, как это место выглядело, но и как оно ощущалось. Воспоминания одно за другим выныривали на поверхность – рябь прошлого все сильнее мутила гладь настоящего, – и я тщетно пытался затолкать их обратно в глубину. Руль под руками был скользким от пота, и температура воздуха была здесь совершенно ни при чем.
Меня по-прежнему трясло от той сцены в хосписе. Салли прибежала буквально через минуту после того, как я нажал на кнопку, но к тому времени моя мать опять провалилась в сон. Салли проверила показатели на аппаратуре, и вид у нее стал немного встревоженный.
– Что случилось?
– Она проснулась. И заговорила.
– И что сказала?
Ответил я не сразу, поскольку даже не знал, что сказать. Потом просто сообщил Салли, что мать узнала меня, но словно находилась при этом в каком-то совершенно другом месте и времени, вновь переживая какие-то тягостные для нее события. Но я не стал уточнять, что это было за место и время – или что она сказала под конец и как меня это прибило.
«Красные руки повсюду!»
Несмотря на жару, от этих слов меня натурально прошиб озноб. Я все еще пытался найти им рациональное объяснение. Моя мать в спутанном сознании и умирает – вполне разумно предположить, что она удалилась в свое собственное прошлое, и что-то в нем ее сильно взбудоражило и расстроило. И все же, как бы я себя ни убеждал, это тошнотворное чувство внутри меня – предчувствие беды – становилось только сильнее.
«Тебе нельзя здесь находиться!»
Но ведь я уже был здесь…
Наконец я остановил машину перед нашим домом, в котором до недавних пор обитала мать. Как и почти все здания поселка, это было ветхое двухэтажное строение, отделенное от соседних живыми изгородями – в основном зарослями ежевики – и довольно обширными пространствами ничем не засаженной земли. Деревянный фасад с темными пустыми окнами порядком облупился, водосточные трубы и желоба проржавели и держались на честном слове. Сад окончательно зарос.
Но на самом деле дом, похоже, почти не изменился за все эти годы – просто постарел. И теперь вид его вызвал у меня целую волну эмоций. Это был дом, в котором я вырос. Это был дом, в котором двадцать пять лет назад явившиеся ко мне двое полицейских дожидались, когда моя мать вернется домой.
Я уже оставил его позади, и все же все это время он по-прежнему был здесь.
Я выбрался из машины. Внутри дома в ноздри первым делом ударил запах – это было словно открыть сундук, полный моих детских вещей, наклониться над ним и глубоко вдохнуть. Но почти сразу набросились и другие запахи. Посмотрев на стену сбоку от лестницы, я заметил на ней пятна черной и серой плесени – словно кто-то заляпал ее грязными пальцами. Пованивало пылью и сыростью, и едва уловимый аромат моющих средств ничего не мог с этим поделать. Я почувствовал запах нашатыря. И чего-то еще. Тот самый приторный тошнотворный запашок, который учуял тогда в хосписе.
Этот последний запах сильней всего ощущался в гостиной, где, как было ясно, моя мать проводила бо́льшую часть времени. Салли тут, судя по всему, слегка прибралась, но стопка мягких одеял на подлокотнике дивана, пусть и аккуратная, лишь позволила мне легче представить его в роли импровизированной кровати. К дивану был придвинут небольшой столик, раньше стоявший у стены. Сейчас на нем ничего не лежало, но я легко представил, что здесь недавно могло быть.
Стакан с водой. Мамины очки.
Наверное, еще книга. Та самая, которую я тогда держал в руках.
«Люди кошмаров».
Вернувшись в прихожую, я прошел вслед за запахом нашатыря до кладовки под лестницей. Пара мух с жужжанием билась о мутное зеленоватое стекло небольшого окошка, напольный коврик был снят, скатан и убран в мешок. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять. Поскольку в последние недели матери было не под силу подняться наверх, это унылое пространство, должно быть, служило ей туалетом и ванной комнатой.
В этот момент я представил себе мать – теперь совсем крошечную, с отказывающими телом и разумом, неловко бредущую куда-то сквозь мир, смыкающийся вокруг нее, – и меня с головой захлестнуло чувство вины.
«Тебе нельзя здесь находиться!»
Нет, несмотря ни на что, мне следовало быть здесь.
Ступеньки скрипели у меня под ногами, и поднимался я осторожно, словно опасаясь потревожить кого-то. На полпути к верхней площадке обернулся и посмотрел вниз. Сквозь стекло входной двери падал треугольник солнечного света, открывая полоску явно недавно вымытых и натертых половиц, и вновь я не сразу осознал, что именно перед собой вижу. Должно быть, то самое место, где лежала моя мать после того, как свалилась с лестницы.
Наверху я стоял перед тем, что некогда было моей комнатой, чуть ли не вечность, а потом под скрип петель стал нерешительно отворять дверь. Пространство внутри медленно открылось передо мной. Ничего тут не изменилось. Мои родители явно никак не использовали эту комнату все эти годы после моего отъезда, и от моих воспоминаний она отличалась разве лишь тем, что казалась гораздо меньше. Моя старая кровать была по-прежнему придвинута к стене – просто металлическая рама, накрытая голым матрасом, – а деревянный письменный стол все так же стоял под окном напротив нее. Моя одежда была сложена стопками на полу возле батареи, а книги неустойчивыми башенками выстроились вдоль стены.
С таким же успехом я мог уехать хоть вчера. Что-то во мне едва ли не наяву увидело призрак того мальчишки, что поздно ночью горбился за письменным столом, трудясь над очередным рассказом, которые он любил тогда сочинять.
Пройдя через комнату, я раздернул занавески над столом, наполнив комнату светом. За окном подо мной лежала перепутанная масса заросшего сада на заднем дворе, уходящая к сетчатой ограде на дальнем конце и стене деревьев за ней.
Может, поселок и назвали в честь Гриттенского леса, но, как и все местные, я знал этот лес как Сумраки. Насколько я могу припомнить, все только так его и называли. Даже в самый солнечный день пространства между деревьями всегда казались полными тьмы и мрачных тайн, и пока я смотрел на сад, из этого леса выпорхнуло одно воспоминание, черное и незваное.
О том, как Чарли в свое время водил нас туда.
Каждые выходные в тот год мы встречались на старой детской площадке, а потом направлялись к дому Джеймса и проникали в Сумраки через его задний двор с садом. Проходили пешком по несколько миль. Путь всегда прокладывал Чарли. Он уверял, что лес заколдован – что тут живет призрак, – и хотя у меня всегда и вправду было ощущение, будто что-то наблюдает за мной из-за деревьев, обычно я больше переживал, как бы не заблудиться. Этот лес всегда казался мне чем-то живым и опасным. Чем дальше ты в него углублялся, тем сильнее казалось, будто на самом деле неподвижно стоишь на месте – что просто местность каким-то хитрым образом сама меняет обстановку вокруг тебя, вызывая иллюзию движения, как если бы в шахматах перемещались не фигуры, а клетки, на которых те расставлены.
И все же Чарли всегда уверенно выводил нас обратно.
Но тут еще припомнилось, как я ходил туда с ними в последний раз. Как в самой глубине леса, где на мили вокруг ни единой живой души, Чарли прицелился мне в лицо из натянутой спортивной рогатки.
Я задернул занавески.
И уже совсем собрался было выйти из комнаты, как вдруг заметил, что на полу рядом с письменным столом стоит старая картонная коробка. Некогда она была заклеена сверху несколькими слоями коричневого скотча, но теперь клейкая лента была взрезана, а верхние створки коробки слегка приоткрылись и торчали вверх. Я осторожно опустился на корточки, раздвинув их еще шире.
Как оказалось, кто-то убрал туда мои старые бумаги. Первым делом я обнаружил пожелтевший журнал – «Литературная жизнь». Как и в случае с книгой в хосписе, едва прикоснувшись к нему, я сразу ощутил покалывание в кончиках пальцев и быстро отложил его в сторону. Сразу под ним лежала тонкая книжка в твердом переплете. Я знал, что это за книга, и прямо сейчас не хотел даже смотреть на нее, не говоря уже о том, чтобы трогать.
Еще ниже обнаружились несколько моих толстых тетрадей. Тех самых, что я использовал еще подростком, чтобы записывать свои первые литературные опыты.
И кое для чего еще.
Вытащив самый верхний, я раскрыл его и прочитал начало первой записи.
«Я нахожусь на каком-то темном рынке…»
И тут на меня разом обрушился целый шквал воспоминаний – словно стая птиц, сорвавшихся с дерева.
Джеймс, сидящий на перекладине лазалки в тот день…
Последовавший позже стук в дверь…
Мысль, которая так часто возникала тогда у меня в голове: «Надо что-то решать с Чарли»…
Я отложил тетрадь, слегка поежившись, несмотря на жару на дворе. Когда на этой неделе мне позвонила Салли, рассказав о случившемся с матерью и поинтересовавшись, если ли у меня возможность приехать, ответил я не сразу, так как одна только мысль о возвращении в Гриттен наполняла меня липким ужасом. Но я изо всех сил постарался убедить себя, что прошлого больше нет. Что больше нет нужды думать о том, что некогда случилось здесь. Что после всех этих лет я в полной безопасности.
Но я ошибался.
Поскольку теперь на меня навалилось еще больше воспоминаний, темных и злых, и я осознал, что как бы ни хотелось мне покончить с прошлым, но то, что прошлое сделало со мной, по-прежнему имеет надо мною власть. И, прислушиваясь к зловещему пульсированию тишины в доме у себя за спиной, все яснее понимал, что смутное предчувствие беды, преследовавшее меня весь день, уже граничит с откровенным страхом, особенно когда живо припомнилось схожее ощущение двадцатипятилетней давности.
Ощущение, что вот-вот произойдет что-то ужасное.
4
Тогда
Было начало октября – в нашей новой школе мы успели отучиться уже несколько недель. В тот день в расписании уроков физкультуры у нас значилась тренировка по регби. Переодевшись в главном здании, мы с Джеймсом вместе с остальным классом двинулись по мощеным дорожкам на игровое поле. Помню, как ледяной воздух холодил ноги, а изо рта вырывались облачка пара. Со всех сторон доносился лишь нестройный перестук шипованных бутс по холодной мостовой.
Я бросил взгляд на Джеймса, который с обреченным видом плелся рядом со мной, опасливо поглядывая на парней поздоровее впереди. Поскольку мы оба постарались влиться в ряды наших новых однокашников как можно тише и незаметнее, Джеймс стал мишенью для забияк с первого же учебного дня. Я делал все возможное, чтобы его никто не трогал, но я не мог постоянно находиться рядом, а поле для регби и вовсе представлялось самым хулиганистым из ребят вполне законной охотничьей территорией – место, где к насилию не только относятся терпимо, но и активно его поощряют.
Наш учитель физкультуры – мистер Гудболд – важно вышагивал среди парней впереди, болтая со своими любимчиками. Казалось, что это не более чем увеличенная версия любого из окружавших его школьных задир, разве что постарше и покрупнее – та же агрессивно бритая голова и крепкое сложение, то же самое раздражение на весь мир и едва скрываемое презрение к тем, кто понежнее и поделикатнее. Несколько раз я видел, как он прогуливается по Гриттену со своим бульдогом; оба, одинаково вобрав головы в плечи, двигались в одном угрожающем мускулистом ритме.
Дойдя до дороги, нам пришлось подождать зеленого сигнала светофора, поскольку машины здесь коварно выскакивали из-за угла. Я лишь моргал, когда меня обдавало воздухом от проносящихся мимо автомобилей. Во всяком случае, судя по их скорости, не было никакой гарантии, что они вовремя остановятся, если кто-нибудь вдруг выскочит на дорогу.
Я наклонился, чтобы шепнуть Джеймсу:
– Похоже, что сегодня нас готовы убить буквально на каждом шагу!
Он не улыбнулся.
Как только мы благополучно перешли дорогу, Гудболд повел нас на дальний конец поля, где его помощник сражался с запутавшейся сеткой регбийных мячей. Небо, раскинувшееся над головой, казалось уныло-серым и бесконечным.
– Разбились на две группы!
Гудболд раскинул руки, каким-то образом ухитрившись отделить своих любимчиков от всех остальных.
– Становитесь вдоль вот этой линии! Выстраивайтесь по росту!
Он повел ребят поздоровее через поле, а мы, оставшиеся, переглянулись и начали бестолково меняться местами, выстраиваясь в шеренгу. Я был на добрую голову выше Джеймса, так что в итоге оказался на противоположном ее конце. Мне было видно, как Гудболд на другой стороне поля выстраивает вторую группу так, чтобы самый долговязый парень в ней оказался напротив самого мелкого из нашей.
– По моему сигналу, – взревел он, поднимая вверх свисток, – постарайтесь пронести свой мяч на другую сторону. Ваш противник попробует остановить вас. Проще некуда. Все всё поняли?
Последовали несколько неуверенных «да, сэр», но только не от меня. Я-то видел, как ребята на противоположной стороне поля втихаря сговариваются и перестраиваются за спиной у Гудболда. Парень по имени Дэвид Хейг поменялся местами с тем, что стоял рядом, – так, чтобы оказаться точно напротив Джеймса. «Вот же гаденыш», – подумал я. Хейг был самым сволочным из всего школьного хулиганья. Рос он в трудной семье – его старший брат сидел в тюрьме, и было очень похоже, что и сам он закончит примерно тем же манером. В первый же день в Гриттене Хейг пихнул меня плечом за какое-то воображаемое оскорбление, и я без колебаний врезал ему в ответ. Нас быстро разняли, и после этого он ко мне практически не цеплялся. Но Джеймс был куда более легкой добычей.
Я сказал себе, что ничего не могу с этим поделать – Джеймс теперь предоставлен сам себе, – так что сосредоточился на своем собственном противнике. Успех моей команды не имел для меня абсолютно никакого значения, но я был решительно настроен победить, пусть даже просто ради себя самого, и, напружинившись, покрепче прижал мяч к боку и выставил правую ногу вперед. Сердце забилось чаще.
Прозвучал свисток.
Я изо всех сил сорвался с места, практически не глядя на парня, который налетал на меня с противоположной стороны поля. Сшибка вышла жесткой. Он врезался мне чуть ли не в пах, едва не выбив из меня дух, и поле закрутилось вокруг меня, но я упорно прорывался вперед, злобно выкручиваясь из его захвата, притоптывая на месте и сосредоточившись на линии вдали. Наконец его руки разжались; я опять рванулся вперед. Еще секунда, и мяч был уже в зоне противника, а я крепко прижимал его рукой к земле.
Опять прозвучал свисток.
Тяжело дыша, я глянул вдоль линии. Лишь горстка наших сумела ее пересечь, и середина поля была усыпана ребятами – некоторые стояли, некоторые все еще боролись, барахтаясь на твердой холодной земле. Но первым я заметил Хейга. Он стоял на нашей половине поля и смеялся. Под ногами у него лежал Джеймс, сжавшись в комок и плача.
Явно не обращая на это внимания, Гудболд попросту прошелся вдоль линии, подсчитывая победителей. Обернувшись, я увидел, как Хейг, все еще смеясь, плюнул на Джеймса.
Во мне вспыхнула ярость.
При моем приближении он поднял взгляд, но не успел избежать сильного тычка, которым я отбросил его от Джеймса. Это стало неожиданностью для нас обоих – я и сам не думал, что сейчас это сделаю. Секунду Хейг выглядел столь же удивленным, но его лицо тут же потемнело от злости. Словно из ниоткуда рядом с ним выросли двое его дружков.
– Ты чё, охренел? – негромко процедил я.
Хейг ёрнически раскинул руки.
– А что? Разве я виноват, что твой дружок – сопливый пидор?
Я тяжело сглотнул. Даже если Гудболд все это видел, то вмешиваться не собирался – по крайней мере, пока не дойдет до чего-то серьезного. Но другие ребята смотрели на нас, и я понял, что нельзя идти на попятный. Это означало, что предстояло получить несколько крепких ударов. Лучшее, на что я мог в самом деле надеяться, – это успеть врезать пару раз в ответ, так что я сжал кулаки и заставил себя уставиться на Хейга в ответ.
– Ты чё, охренел? – повторил я.
Хейг сделал шаг в мою сторону.
– Хочешь что-то по этому поводу предпринять?
Разговаривать было бесполезно – лучше просто размахнуться и надеяться на лучшее. И я совсем уже собрался так и поступить, когда вдруг ощутил рядом с собой чье-то присутствие. Бросил взгляд вправо и увидел, что к нам присоединились еще два парня.
Чарли Крабтри.
И Билли Робертс.
Я знал их только по именам, да и те не сразу вспомнил. Они были нашими ровесниками и посещали часть тех же уроков, что и мы с Джеймсом[3], но никто из нас с ними до сих пор не общался. По правде говоря, я вообще не видел, чтобы они хоть с кем-нибудь общались. Насколько я знал, эти ребята учились в «Гриттен-парк» уже давно, но казалось, что они существуют так же отдельно от всей остальной школы, как и мы с Джеймсом. На переменах и во время обеденного перерыва они словно куда-то испарялись.
И все же по их позам было ясно, что по какой-то причине они решили меня прикрыть. Ни один из них не тянул на хорошего бойца: Билли – долговязый и нескладный, слишком тощий, чтобы представлять собой реальную угрозу; Чарли – примерно того же росточка, что и Джеймс. Но четверо – это уже сила, и какой бы неожиданностью ни стало их вмешательство, в тот момент я был им очень за это благодарен.
Или, по крайней мере, был благодарен, пока Чарли не заговорил.
– А я видел тебя сегодня во сне, Хейг, – сказал он.
Произнес он это так серьезно, что понадобилась секунда, чтобы эти слова отложились у меня в голове. Чего бы я от него ни ожидал, но только не этого. Хейг тоже опешил. Помотал головой.
– Ты ваще о чем, Крабтри?
– Просто о том, что я сказал, – терпеливо улыбнулся Чарли, словно говорил с неразумным ребенком. – Ты лежал на земле, весь жутко изломанный. Твой череп был пробит насквозь – вскрыт, как вареное яйцо, и мне было видно твой пульсирующий мозг – твое сердце билось в нем. У тебя оставался только один глаз, и он постоянно моргал на меня. Ты еще не умер, но дело к тому шло. Ты тоже это знал. Ты знал, что умираешь, и тебе было очень страшно.
Несмотря на неравенство в габаритах, Чарли вроде даже отдаленно не боялся Хейга, и мне даже почудилось какое-то тихое гудение в воздухе, будто он, словно медиум, излучал в сторону своего противника что-то ужасное – какую-то внутреннюю энергию, которую при желании мог в любой момент спустить с поводка. Хейг больше привык к физическому противостоянию. Он явно и понятия не имел, как реагировать на нечто подобное тому, что только что услышал.
Поэтому лишь опять помотал головой.
– Ты…
Свисток у нас за спинами.
Все мы инстинктивно отступили на шаг – все, кроме Чарли. Он остался стоять в точности там, где стоял. По-прежнему улыбаясь. Все еще пристально глядя на Хейга.
– Получилось у шестерых! – Голос Гудболда гулко разнесся над полем. – Было бы девять, если б Крабтри и его дружки не ушли с линии. В следующий раз думайте головой, парни!
Хейг и двое его корешей направились обратно к своей линии, то и дело бросая на нас взгляды через плечо. Я протянул Джеймсу руку и помог ему подняться на ноги.
– Ты как, братан?
– Порядок…
Но хотя это я помог Джеймсу подняться, смотрел он в этот момент на Чарли. На Чарли, который по-прежнему улыбался каким-то своим мыслям. Билли рядом с ним на секунду встретился со мной взглядом; лицо его было пустым и нечитаемым.
– Пробуем еще разок! – выкрикнул Гудболд.
* * *
После окончания тренировки вышло так, что мы двинулись по полю уже вчетвером. Мне это не показалось случайным, хотя до сих пор не пойму, как это получилось – никто из нас вроде специально не разыскивал друг друга, и все же почему-то вдруг выяснилось, что мы идем бок о бок. Даже тогда казалось, что это было заранее подстроено.
Хейг со своими дружками шел чуть впереди и постоянно оборачивался на нас. Эффект от сказанного Чарли уже потускнел, и к Хейгу опять вернулись его обычная нагловатая развязность и походочка враскачку.
Чарли, похоже, к его вниманию был совершенно безразличен.
– Интересно, – будничным тоном заметил он, – сколько еще раз мистер Гудболд будет заходить в раздевалку якобы проверить, что все мы приняли душ?
Я быстро обернулся, чтобы убедиться, что Гудболд за пределами слышимости. Уверенности в этом не было.
Потом опять повернулся к Чарли.
– По крайней мере, мы не так уж и извозились.
Билли пнул носком бутсы твердую землю.
– Хоть какой-то прок от этой зимы…
– Пока еще не зима, – возразил Чарли.
Вид у Билли стал немного обиженный.
– А ощущается так. Дубак, как зимой.
– Да, – согласился Чарли. – Верно.
– Я не хочу слышать, как ты видел меня во сне, педрила ты долбаный!
Идущий впереди Хейг вдруг развернулся и теперь быстро шел в нашу сторону, сверля взглядом Чарли. Он говорил намного громче, чем Чарли, так что на сей раз Гудболд точно все слышал. Но, естественно, не собирался вмешиваться.
Хейг издевательски почмокал ртом, изображая поцелуйчики.
– Хотя я знаю – ты просто не мог удержаться!
Чарли улыбнулся ему.
– Кто говорит, что я не мог удержаться?
– Чё?
– Кто говорит, что я не мог удержаться? – повторил Чарли. – Может, я специально заказал себе такой сон – чтобы полюбоваться, как ты умираешь, как твой глаз лопается, а мозги свисают у тебя из головы. В смысле, кто бы отказался посмотреть на такое? Это было просто изумительное зрелище.
Несмотря на вернувшееся удальство, краска малость спала с лица Хейга.
– Ты долбаный псих, Крабтри!
– Да, – рассмеялся Чарли. – Да, это так.
Хейг изобразил на лице глубочайшее отвращение, после чего повернул обратно к своим. Мне было видно, что Джеймс все еще не сводит глаз с Чарли. Он неотрывно смотрел на него, словно тот был вопросом, с которым он никогда не сталкивался раньше, и очень хотел получить ответ.