Алекс Мельцер
Только не земля
ТОЛЬКО НЕ ЗЕМЛЯ
ретеллинг легенды об Икаре
магический реализм в псевдорусреальных декорациях
позабыто все на свете, сердце замерло в груди,
только небо, только ветер, только радость впереди.
не говори Саше
«Савва, не пускай Сашу в небо. Чертовка Майсурадзе нагадала, что там он и погибнет. Когда меня не станет, о пророчестве будешь знать только ты. Ни в коем случае не говори Саше. Просто сделай так, чтобы он никогда не сел за штурвал».
глава первая: приготовиться, на взлет!
Солнечный свет заливает аэродромную площадку, слепит глаза, и я жмурюсь. Прикрываюсь ладонью, пытаюсь не смотреть в небо, но лучи просачиваются даже сквозь пальцы, заливая взгляд красным. Радостно трубит горн, а я в пальцах свободной руки сжимаю шершавую корочку диплома. Крепко стискиваю, но она все равно скользит – влажно от стресса и моря, ладони потеют. Представляю, как блестит на солнце летный значок в форме крыльев, одетый командиром училища мне на форму.
Мою первую летную форму.
Где-то в родительской толпе ждет отец, но я не вижу его из-за слепящих лучей, пусть и стою в первом ряду. Все смазывается, вспыхивает красным – значит, вечером снова ждет солнечная буря. Я научился угадывать мгновенные перемены погоды: на штормы всегда болит голова, на ветер – она кружится, будто ветер тревожит сознание, а не деревья вокруг. Солнце ярко вспыхивает опять, будто его лучи взрываются, и все вздрагивают. Товарищ рядом роняет диплом, от порывов ветра свет становится еще сильнее, как будто ураган разнес вспышку по всему городу. Командир невозмутимо читает летную клятву, а я вспоминаю ее, заученную еще на первом курсе, и повторяю одними губами, даже не шепчу. Ни единого звука – только клятва и ветер. Ветер, разносящий святую святых, летную клятву, вместе с острой солнечной вспышкой.
Играет гимн Теодоса – звучная, теряющаяся в ветре музыка, похожая на победный марш, знакома всем с детства. Мне кажется, я жил только ради этого момента – летного значка, диплома и возможности завтра сесть за штурвал. Мы стоим между двумя небольшими самолетами, рассчитанных не больше, чем на пятнадцать пассажиров, и меня манит к небу. Чувствую, что хочу забраться в кабину пилота, огладить приборную панель и взмыть к облакам по единственной взлетной полосе, вытянувшейся вдоль побережья между двумя скалами.
Торжественность момента обрывается с окончанием гимна, и я чувствую, как мои плечи в облегчении опускаются, солдатская, почти военная выправка позволяет вздохнуть, дает расслабиться.
– В добрый путь, – командир говорит кратко и скупо, но даже сквозь застилающие взгляд солнечные лучи я вижу, что на его губах мелькает улыбка. Такая острая, как лезвие бритвы, но в то же время мягкая. Так смотрят на нерадивых детей, чудом сдавших первый экзамен; так смотрят на будущее города, в руки которого его страшно передать.
«В добрый путь!», – нас всего пятеро, и мы скандируем это эхом, в один голос, как на репетиции позавчера. Бывшие курсанты летного училища расходятся, почти разбегаются в разные стороны, а я остаюсь посреди летного поля, также глупо сжимая диплом в скользких пальцах и оглядываясь. Мне не верится, что завтра я не перешагну порог училища. Не верится, что заберусь в самолет. В мыслях плывет, солнце печет сильнее, слепит ярче, и я нервно озираюсь, ища знакомые лица в толпе. Но не вижу никого из тех, кто должен был прийти – даже отец как будто растворился на площадке, затерялся среди остальных.
– Сашенька, – шепчет женский голос в толпе, и мне кажется, что начинающийся шторм разносит материнский шепот. Но это не может быть мама, я не слышал ее ласковых слов с шести лет и кажется забываю, как она говорила.
Теплые тонкие пальцы сжимаются повыше локтя, острые ноготки слабо впиваются в кожу, и я поворачиваю голову. Ее вороновы волосы, такие густые и прямые без единого завитка, обрамляют лицо и спадают ниже груди. От нее пахнет восточными пряностями и тяжелыми масляными духами, воротник темного платья накрахмален и начищен так, что сияет белизной в свете яркого солнца.
– Камилла, – удивляюсь я, накрывая ее пальцы своими и мягко сжимая. – Тебя отпустили?
– Сбежала через окно, – шепотом бормочет она, явно не решаясь придвинуться ближе и обнять. Но толпе вокруг нет дела – они заняты собой и своими успехами, фотографируются на полароид, поздравляют друг друга с окончанием училища, а потом поскорее прячутся от шторма. Маленький самолет, стоявший вдалеке, но отчетливо видимый, чуть покачивается от ветра на неустойчивых шасси.
Засмотревшись на лайнер, я забываю о Камилле рядом, и только когда она отпускает мой локоть, поворачиваюсь к ней.
– Рад, что ты смогла прийти, – шепчу тихо, отводя ее от эпицентра толпы, ближе к металлическому ограждению аэродромной площадки.
– Не могла пропустить такой день, – она отвечает мне также шепотом, что его почти не разобрать за порывами ветра. Солнце вспыхивает особенно ярко, и я жмурю глаза, опять прикрываю их рукой. Голову взрывает болью – уже привычной, о которой нужно молчать. От Камиллы точно не укрывается мое самочувствие: я морщусь, закрываю глаза, наверняка бледнею. Всегда бледнею, когда начинает болеть голова.
– Сашенька? – она в шепот добавляет голоса, и Камиллу слышно уже лучше. Но голова снова отдается болью, хочется приложиться лбом к перилам, но я просто замираю, как замирают грызуны перед смертельной опасностью.
– Все хорошо, – выдавливаю с трудом, растягиваю на губах улыбку и все-таки полноценно обнимаю Камиллу. – Не беспокойся. Ты же знаешь, как я зависим от этой дурацкой погоды.
Солнце успокаивается – теперь светит так, будто и не слепило отчаянно глаза несколько секунд назад. Боль отступает, остается только легкая тошнота. Иногда мне кажется, что от солнечных вспышек я теряю равновесие и вот-вот упаду: ноги подкашиваются как будто сами по себе. Но я никогда не падаю – держусь до последнего, как стойкий оловянный солдатик.
Со спины подходит отец, его присутствие я чувствую затылком и спиной, всем существом. Даже сквозь порывы ветра слышу его – он ходит особенно, стуча тростью по неровному асфальту, дыша тяжело, иногда фырча на манер рассерженного быка.
– Поздравляю, сын, – его голос скрежещет, и папа прокашливается. Знаю, он недоволен происходящим. Ему не нравится все, что связано с самолетами. – Это – большое достижение. Большое дело. Горжусь тобой.
Он злится на мой выбор, я точно знаю. Отцовские предостережения преследовали меня чаще солнечных вспышек. Хочу попросить его не врать, забрать свои слова назад, чтобы я перестал чувствовать себя растеряно и неловко. Камилла жмется к ограде, и ей тоже точно нехорошо.
– Майсурадзе, – отец склоняет голову на бок. – Камилла, кажется. Знал твою бабушку.
– В Теодосе все друг друга знают, – добавляю я. – Знакомы через три рукопожатия. Мы с Камиллой… дружим.
Папа молчит, но его губы превращаются в тонкую полоску недовольства. Он смотрит не на меня, а мне за спину, на Камиллу, и я решаю выступить щитом: делаю шаг к отцу и крепко его обнимаю. Он – волнующийся, оберегающий и любящий, а я – «нерадивый и сумасбродный», как говорили соседи. Руки отца хлопают меня по спине, я чувствую дрожь его сердца через худую грудную клетку, и мое колотится тоже. Летный значок наверняка больно упирается ему пониже ключицы, и я отстраняюсь.
– Спасибо, что пришел, – благодарю его искренне. Он работает диспетчером в маленьком аэропорту Теодоса, и смены каждый раз круглосуточные. Он отказался от сна, чтобы прийти сюда, и в груди странно щемит от трепета.
– Мой сын окончил летное училище, – папа улыбается. – Не мог не прийти.
Мы бредем втроем вдоль площадки, пока не проходим через металлические, широко распахнутые ворота и не оказываемся на узкой улочке, петляющей то вправо, то влево. Она извилистостью напоминает серпантин – с одной стороны горы, с другой – невысокие дома. В Теодосе было мало высотные домов, почти все не выше трех этажей, а новых построек нет. Здесь жилье передается из поколения в поколение, по наследству: точно знаю, что в нашем доме жил еще мой прадед, а перед ним наверняка много кто еще.
Совсем бедные районы находились дальше всего от моря, почти в горах – хлипкие лачужки из дерева или недорогого камня высились между деревьями прям в лесах, на относительно ровных площадках. Сам город спускается к морю – у побережья живет правящая партия с городским председателем во главе, в центре – средний класс. Наш дом стоит сбоку от центра, ближе к морю – диспетчеры всегда уважались в Теодосе, а летчики, коим был мой дед, и подавно. Камилла живет почти в горах, и ей точно нравится бывать в городе. Она всегда с восторгом смотрит на улочки с небольшими магазинчиками, городской галечный пляж, витиеватую дорогу, по которой ездят на стареньких велосипедах с корзинками.
– Нужно переодеться, – поясняю я, когда Камилла вопросительно на меня смотрит. Мы вдвоем останавливаемся у калитки моего дома, отец несколько поворотов назад свернул к аэропорту. – Не могу же я в летной форме пойти гулять.
Открываю перед ней калитку и пропускаю внутрь. У нас перед домом раскидывается цветочный сад: папа высаживает розы. По забору вьется виноградник, плоды которого еще зеленые, но уже набравшие сок: огромные зеленые гроздья прячутся под листьями и неспешно начинают чернеть. Деревянная дверь, закрытая только на один хлипкий замок, легко поддается и жалостливо скрипит – я опять забыл смазать петли. Камилла ступает на связанный из шнурков коврик и скидывает сандалии.
– Люблю ваш уют, – негромко говорит она, проходя по коридору дальше, мимо полароидных фотографий на стенах. Там я и мы с отцом. Маминых фотокарточек почти не осталось.
– Проходи на кухню! – кричу я, сразу убирая начищенные форменные ботинки в тумбочку. – Я быстро!
Камилла скрывается в кухне, а я бегу в свою комнату на втором этаже. Она небольшая, но зато с мансардными окнами, через которые солнце постоянно играет бликами на полу и стенах. Возле кровати лежит такой же вязаный коврик из шнурков – когда-то их мастерила бабушка, а теперь они украшают весь дом. Кровать не заправлена – я торопился с утра. Снимаю форму и бережно убираю ее в шкаф, на вешалку. В глянцевом шифоньере внутри есть зеркало, и я мельком замечаю только свои растрепанные кудри, когда резво достаю футболку и штаны.
Камилла гремит чашкой – она знает: ей можно брать все, что пожелается. Даже наверху слышно, как деревянные половицы скрипят под ее ногами – правда сказать, они скрипят вообще всегда, ночами я слышу, как в бессоннице мучается отец и капает себе травяные успокоительные капли. Сбегаю по лестнице, придерживаясь за деревянные перила – в детстве я всегда загонял в ладони занозы, а потом отец ошкурил поручни и обработал лаком. Стало лучше. Лак давно стерся, но заноз все еще не было.
– По-моему, я не очень понравилась твоему отцу, – Камилла качает головой, разбавляя кипяточный чай прохладной водой из ковшика. Мы набираем ее из скважины, водопроводная непригодна для питья.
– Твой вообще обо мне не знает, – парирую я, переводя стрелки на ее отца, надеясь избежать разговора о собственном.
– И ты знаешь почему, – Камилла сводит густые брови к переносице. – Другому отдана, и буду…
– Тш, – прикладываю палец к тонким губам, не давая ей закончить, – не хочу об этом слышать.
Будто бы набрасываю мантию-невидимку на проблему, и она исчезает. Камила замирает, позволив досадному молчанию повиснуть между нами, я тяжело дышу и утыкаюсь носом ей в шею. Она все еще пахнет пряным – наверняка это запах ее дома, который уже впитала в себя одежда, впитала в себя кожа. Впитала в себя сама Камилла давным-давно.
– Саш, – она отстраняет меня, и я покорно отодвигаюсь. Пью прямо из ковшика, решив не пачкать кружки, и пара капель с подбородка попадает на чистую футболку. Чертыхаюсь, но решаю, что под солнцем неловкая капля обязательно высохнет. Камилла пьет чай быстро – он уже разбавленный и негорячий. Ей хочется поскорее уйти: она боится каждый раз, что кто-то из соседей уличит ее в том, что она заходит в мой дом, и донесет Майсурадзе-старшему.
Приглаживаю кудряшки, которые все равно топорщатся в разные стороны, и выхожу первым. Срываю три розы с отцовского куста под окнами, обдираю шипы и листья. Знаю, что Камила выкинет их по дороге домой, но все равно дарю.
Солнце сегодня особенно активное – очередная вспышка, острая, как край звезды, озаряет город. Вдалеке слышу громкий, отчаянный визг шасси – то ли самолет резко тормозит при посадке, то ли отменяет взлет. Камилла еще не успела выйти, и я радуюсь этому. Подпираю спиной дверь, закрываю лицо руками – прячу взгляд от лучей, забиравшихся в самые потаенные углы города. Меня радует, что эта вспышка – секунда, две или три, редко больше десяти, но и их хватает, чтобы свести людей с ума, заставить спрятаться в укрытии, а самолет – резко затормозить.
