Альбина Борисова-Слепцова
В поисках золотого зерна

Круг третий

До срока, условленного недосягаемой высокой знатью, рожденной на самой вершине бурлящего, всесильного неба – рожденный в самой глубине этой непоколебимой, неподатливой, необозримой Сибири, Кудангса Великий славный до вечера девятого дня девятого месяца велел дни и ночи готовить угощение обильное, достойное породнения-помолвки человека и нечисти.

Сотни лошадей-скота велено было загнать, забить для того: направо повалили чалых, на юге забили бурых, налево навалили брюшного жиру, на востоке накидали вдоволь сала, много шкур было распорото, много костей было разрублено; заклубился туман, плотно обволакивая поляны-долины, то тут, то там ударял в нос густой запах жира и сала.

Чтоб вручить знати верхнего мира приданое, зарок свой, люди кинулись на поиски жеребца подобающей масти.

Кудангса Великий славный велел созвать соседей дальних, велел собрать соседей ближних, велел вести родных, знакомых, пришло народу видимо-невидимо.

Как не прийти, коль пригласил такой человек! Как ни боялись-пугались, как ни пробирала дрожь, ни шевелились волосы от ужаса, все же пришли. Бедный саха с тех пор, как расстался с кровной родней своей, имеющей поводья за спиной, как оставил солнечный род свой – схоронился в глубине великих долин Лены-матушки, имеющей три русла, несущей высокие, пенистые волны, ставшей животворящей силой северного ледяного моря; ни разу не думал, не гадал он, что увидит своими глазами, услышит своими ушами такое множество народа, такие великие сборы, такое громадное богатство. И все это огромное состояние пришло в движение, великое устраивалось угощение; каждый, видевший то, удивился необычайно, каждый, слышавший о том, поразился чрезвычайно, каждый, узнавший про то, оробел несказанно.

Все это время все не переставали удивляться и с благоговением убеждались, что не напрасно так именит, недаром так знаменит Кудангса Великий славный.

* * *

Девятого дня девятого месяца уж в полдень на макушки деревьев пала легкая тень. С юга, из-под высокого белого неба, дохнуло прогоркло-тухлым смрадом – чем ближе клонился день к вечеру, тем тяжелее становилось зловоние; дома-жилища, утварь-постройки – все погрузилось в сумрак. У всех собравшихся от страха заломило кости, всех пробрала дрожь; сбившись в кучи, забились они в дома, затаились в жилищах.

Шаман Чачыгыр Таас, облачившись для камлания в свой наряд с подвесками-побрякушками, взял бубен, туго обтянутый кожей, и, сидя перед очагом на подстилке, приставив ко лбу колотушку, устремил свой взгляд сквозь стены, высматривая-выглядывая окрест.

Посидев так немного, глухо стукнув три раза в бубен, возвестил: «Родичи ваши, гости званые, гости почтенные, сваты добрые пожаловали. Откройте вход, отворите дверь, придержите поводья, готовьте ложе!» – что было делать хозяевам, открыли вход, отворили дверь и увидели: взошла луна багрово-красная, как днище медного ведра, покрытый снегом ослепительно-белый лик незыблемого среднего мира слегка порозовел, будто умытый кровью, вытянулись, заколыхались тени деревьев в лесах земли. Луга-долины, поля-леса вмиг наполнились всадниками на лошадях разных мастей, пестро-пегих, серо-бурых, будто тени лиственниц в лунную ночь.

Они появились у дверей, замаячили-запрыгали, затем дом наполнился тяжким смрадом-зловонием. После чего влетели, оставляя за собой синюю полоску, два горящих глаза и пропали в пологе хаппахчи, где спала девушка. Два искрящихся, вспыхивающих огнем глаза впились в лавку, где спал парень, и затаились там.

На свадьбе, устроенной Кудангсой Великим, угасли радость-веселье… многие так и обмерли сидя, тяжко вздыхали-стенали, побледнели-посинели, задыхались; более беспокойные, опамятовавшись, запричитали жалобно, подняли вопль-крик невыносимый для живого существа. «Убери-отгони прочь собравшуюся здесь нечисть, не укорачивай век наш! Спаси-смилуйся!» – так принялись они терзать Кудангсу Великого.

Кудангса славный погрузился в молчание, пытаясь сдержаться, но не вытерпел, сказал шаману своему: «Если возможно это, попробуй спровадить их обратно!»

Шаман Чачыгыр Таас, будто того и ждал, схватил тут же бубен и два-три раза глухо стукнул в него, после чего начал протяжный тойук-благословение, роняя твердые, весомые слова: «Аар-татай! Ну и ну!.. Зарождающийся и угасающий, подобно вздымающейся, вспениваясь, волне на колыхающемся, округлом брюхе лучшей части этого незыблемого среднего мира с умирающим деревьями, с иссякающей водой – бедный сирый саха с дыханием легким, словно сырость-туман, с плотью бренной, тленной никак не смог вынести огненное дыхание, тяжелый, пронизывающий дух высокой знати, именитых-знаменитых удальцов из племени мира верхнего! Ваше тяжкое дыхание, опаляющий огнем дух невыносим стал, нестерпим, уменьшите зловоние, укоротите тени! И зачем много родичей привели с собой (ведь не было уговору, что так много будет вас здесь!). Пришло, кажется, время, когда во всех трех мирах ославится имя наше, опорочено будет оно – не заготовлено еды для такого множества людей, не приготовлено жилья для ночлега стольких гостей. Кажется, настает время, когда может облаять каждая собака – мол, люди главы верхнего мира Величествующего Великого Суоруна столь жадны и алчны, потому и пришло их так много, а глава среднего мира Кудангса Beликий оказался настолько хвастлив, что, пригласив множество гостей, не смог даже накормить их. Грозит всем большой стыд-позор, и все то случится из-за вас.

Пока не велик срам-позор, мало усмешек-насмешек, придется вернуться вам восвояси почтенные, великие. Да легким будет путь ваш в мир верхний, да помогу я вам в этом! Доом эрэ доом!!!» – и закамлал шаман, помогая-подталкивая, благословляя их в путь дальний.

Оксе-ньи! Ну и ну! И у двуногих рождается-появляется существо с вещими словами, проникновенным, чудодейственным тойуком! Как только завершил Чачыгыр Таас заклинание свое – имеющие густую многочисленную тень, подобную тучам мошки в душную летнюю пору, тяжелое дыхание, тяжкий дух, сильные, стремительные мира верхнего, племя бесовское, собравшись покорно, шумя-гудя, поднимая невообразимый гвалт, потянулось обратно наверх, к небу, – реже стал сумрак, меньше стал смрад.

* * *

Южного вихревого неба прожорливая нечисть – сомневающиеся в явном, отпирающиеся от очевидного – едва успела уйти и не успели еще возрадоваться опамятовавшиеся люди, только что собравшиеся было облегченно перевести дыхание, как вдруг… Кудангсы Великого славного дети – сын с дочерью – забились в судорогах, закатили глаза, вращая выпученными белками. В углах губ с шипением запузырилась густая пена. Вскоре после этого, сведенные судорогой, они протянули ноги.

Великий Кудангса славный даже не изменился в лице! Ни один мускул не дрогнул, напротив, будучи при том и видя все, он радостно воскликнул: «Прозорлив мой ум, вещи мои думы! Это означает, что бурлящего неба высокая знать, гибельного неба именитые не отвергли детей моих, взяли с собой их души! С этих пор род людской, племя солнечное, имеющее облик человеческий, славные саха не будут впредь гибнуть от болезни-напасти верхнего мира, примут смерть, когда тому придет время, обретут долгий век, долгие годы, размножится-расплодится все живое.

Вот это и есть вершина торжества, возвышение счастья-удачи… Уруй! Уруй-туску!» – так ликуя, махал он высокой, мягкой шапкой с тремя собольими огузками. Едва Кудангса Великий славный завершил свою здравицу, как в хлеве-хотоне послышались истошные вопли, раздались тяжкие, глухие стоны.

Когда женщины-работницы на подкашивающихся от страха ногах прибежали туда, они увидели, что ставшая духом хотона корова, ставший духом двора бык, славных рогатых лучшая часть, отборная живность, – вывалили языки, а на их губах выступила кровавая пена – одни из них протянули уж все четыре ноги, повалившись набок, выставив крутые бока, другие дергались еще в судорогах, выпучив глаза, вытянув ноги, испуская последний дух.

У бедных женщин, увидевших такое, зашлось сердце, замерла душа, плача, они побежали прочь. Не успели они подойти к запечью – вбежали в дом парни-табунщики, встали перед Великим Кудангсой трясущиеся, запыхавшиеся, переминаясь с ноги на ногу.

– О, беда! О, горе! Бедные лошади! Лучшие из пасущихся в аласах красавцы-жеребцы, отборные из пасущихся в долинах кобылы гибнут… О! В какую страшную беду мы попали! – так плакали-рыдали они взахлеб, утирая слезы рукавицами из конской шкуры.

Только начала было притупляться боль от утери круторогих, долгогривых, да грянуло третье несчастье – отборные из мужчин, лучшие из женщин, высокая знать Кудангсы начала погибать. Одни корчились в судорогах, словно издыхающий скот, закатили глаза, захрипели и умерли; другие исходили кровью, задыхались, испуская страшные вопли, и тоже умерли.

В прежние времена в доме Кудангсы Великого свивало гнездо счастье-удача, пестовалось радость-веселье, нынче же воцарились страшные крики-вопли, стенанья-терзания. В прежние времена говаривали – великий глава наш, отец – господин Великий Кудангса так-то спас, этим-то помог; теперь же – это Кудангса толкнул в пасть нечисти, – так исходили люди слезами кровавыми, так говорили в отчаянии.

Кудангса Великий медленно раскачивался, погрузившись в молчание, стараясь выслушать их, но не стерпел, кровь бросилась в лицо, засверкали глаза, скрежеща зубами, он сказал в ярости: «Это что за шум? Это что за плач? Ну и что ж! Думая, что вы кинетесь плакать-убиваться, единственный сын и единственная дочь такого человека, как я, должны были бы уйти без приданого-калыма, без людей-скота, так по-вашему? Иль думая, что вы будете жалеть их, взяли бы с собой паршивого теленка да покрытого коростой жеребенка? Между нами говоря, в том мире разбираются в живности наверняка. То, что лучшие из наших людей уходят, это тоже хорошо,– разве пристало нам отправлять в родичи недосягаемой высокой знати верхнего мира одноглазых да одноногих калек? Вместо того, чтобы радоваться, вы плачете? Разве не слыхали и раньше, что в верхний мир не может взобраться таким, как он есть, имеющий бренную плоть, смертный мира сего? Потому и улетели души тех, кто стал сватами; вместо того, чтобы плакать-рыдать, положите их отдельно – мужчин в одном месте, женщин в другом. К тем, кто став сватами, отведали положенное угощение, провели отведенные ночи – вернутся вновь их души, оживет их плоть, и проснутся они, воскреснут… А к тем, кого дети наши взяли с собой как прислугу, не вернутся их души, сгинет их плоть, так мы узнаем, кого они оставили с собой. Как подобает, воздадим им должное, захороним золотые кости их в арангасе… Сами подумайте, как будучи человеческими детьми, двое милых деток моих не возьмут с собой людей-скот от родимой земли, от родных людей?! Довольно! Не плачьте попусту!» – так говорил Кудангса Великий славный, не считая случившееся смертью-гибелью, не думая, что совершено убийство-насилие.

* * *

На этой неподатливой, неколебимой тверди родной земли, в раскинувшемся на ней незыблемом среднем мире как ни пытался сотворить добро имеющему облик человеческий, не исполнилось задуманное, не свершилось подготовленное. В тот бесхитростный век, в то безгласное время не зародился еще великий непримиримый спор соперничества, не возник еще поединок меж рабом и господином, потому большинство людей хулило то, что прежде хвалило и почитало за грех-вину то, что принесло им громадное богатство: так они впадали в безысходное уныние, угасали, будто легкая молочная пена.

Потому оставшиеся в живых люди Кудангсы все пали духом, так стали говорить: «Это Кудангса Великий, порушив предначертание огненных небес, велел разрубить звезду Чолбон, и, отлучившись от рода человеческого своего, отдалившись от солнечного племени своего, породнился с племенем бесовским, что прибавило греха-вины, пришло время расплаты, отвернулись oт него отпрыски Юрюнг Аар Тойона, отлучилась покровительница от него, отвернулась благодетельница от него – видно, предали проклятию его, предали суду… С подпавшим под страшное предназначение, под великое осуждение, соседствующий с ним, смеющий в дом его входить – да будет покаран. Не пойдем за ним на смерть-погибель, не полезем на рожон, не повторим его мук-страданий», – сказали так и, два-три дня прождав напрасно, когда воскреснут мертвые, все поразъехались-поразбежались, исчезли вмиг.

В прежние дни-годы слишком почтившие, слишком возвеличившие, слишком вознесшие Кудангсу Великого, не смевшие заслонить пред ним солнце, не смевшие заступить ему дорогу, говорившие, что предназначен он самим Одун Хааном, разбрелись кто-куда, направились к верховьям реки. На Кудангсу Великого всяк смотреть стал как на проклятого, обходить стал как западню, бояться стал как болезнь смертную.

Через несколько дней-месяцев Кудангса Великий бедный остался один-одинешенек, соплеменники-близкие ушли-умерли, родичи-близкие исчезли, угасли, подобно пене. Ни одного паршивого теленка не осталось в хотоне, ни одного хилого жеребца не осталось в загоне. Поля-долины наполнились невыносимым смрадом – запахом гниющих, со вздутыми животами трупов коров-лошадей, и так был тяжел их дух, что невозможно было дышать; все вокруг кишмя кишело муравьями, повсюду торчали головки разных жучков, ползало множество белых извивающихся насекомых. В жилищах, на земле родной не осталось ни пяди чистого места, все кишело насекомыми, гнусом.

Алас-поляну, где обитал Кудангса Великий, обходить стали стороной, имя его грешное не поминали всуе, имя его не произносил боле говорящий, не слышал боле слышащий.

Имеющий облик человеческий достославный саха не стал впредь заводить семью в девятом месяце, великим грехом-проступком стало выходить замуж иль жениться в этом месяце.

Лишь Кудангса Великий ради процветания будущих поколений народа своего, ради воскрешения, здравствования его решился было породниться с племенем бесовским, и о том было сложено много преданий.

Оксе-ньи, ну и ну! Муки-проступки великие, страдания безмерные, думы-терзания нескончаемые, неотступные, коль оседлают они даже самого сильного из двуногих, то уж не поднять ему головы боле, – и у доблестного того, кто волен был жить так, как хотелось ему, силой могучего ума своего попытавшегося было исправить ошибки-промахи предначертаний высоких, на которых держалось мироздание, желая надолго осчастливить двуногого, не убоявшегося расплаты-возмездия, не побоявшегося отмщения, у него, у Кудангсы Великого, бедного, иссякла сила-мощь, улетело-улетучилось богатство несметное, как туман, ослаб ум его, погас огонь в глазах, помутилось сознание, сгорбился, состарился он.

Одежда на нем истрепалась и свисала клочьями, сквозь лохмотья мелькало лоснящееся от грязи тело. Соплеменники-земляки, родичи-близкие исчезли, пропали бесследно, жилище его, никем не обновляемое, захирело, вздулась, отлепилась обмазка, все заросло горькой полынью, покрылось плесенью, во все стороны торчал черный, гниющий остов жилища, матицы которого обвалились под тяжестью потолка и догнивали под дождем-снегом. Так родной дом, родной очаг его превратился в развалину, разлетелся в прах, стал пристанищем мышей да пауков.

Кудангса Великий, бедняга, в одном из углов дома, под уцелевшим столбом, подобно бродящему духу заброшенного жилья, соорудил из сухой травы гнездо и укрывался в нем зимой от снега-ветра, летом от жары-дождя. Лишь когда нестерпимо сводило желудок от голода, невыносимо сосало под ложечкой, становилось совсем невмоготу, он выходил, опираясь на свой посох, спускался к украшавшему его знаменитый алас чудесному озеру, ловил водяных мышей, день-деньской ковылял на негнущихся ногах, собирая сухие сучья, хворост, разводил огонь, где пек добычу и ел. Коль пересыхало в горле, одолевала жажда, мучительно хотелось пить, он спускался к своему озеру, становился на четвереньки и пил воду по-лошадиному, свесив голову. О! Какой человек состарился-разорился, сник-согнулся, угас-пал!

* * *

Рухнула высокая судьба его, иссякло громадное богатство, разрушилось счастье-благополучие; долго ли, коротко ли пребывал Кудангса Великий между жизнью и смертью, как к этому попавшему в западню, проклятому человеку, откуда-то по пути, заглянул шаман Чачыгыр Таас.

Кудангса Великий, лучший из саха, великий из уранхай, побледнел-похудел, сгорбился-состарился, обносился-истрепался, ютился в углу развалившегося дома, в гнезде из травы, разводил огонь из сучьев хвороста, ел крыс-мышей – завидев это, Чачыгыр Таас так молча и застыл.

Кудангса Великий увидел шамана и по щекам его потекли слезы. Два почтенных старца с пожелтевшими власами, с помутневшими глазами, два древних старца, опиравшиеся на посох, в углу обвалившегося гниющего жилища застыли в раздумье, замерли в горестном молчании.

Долго они сидели так, но вдруг Кудангса Великий застонал, давясь подступившим кашлем, затем, тяжело, прерывисто дыша, заговорил: «Ну, друг мой, ты видишь, до чего я дошел, помнишь исчезнувшее-улетучившееся огромное богатство мое, несчетное множество лошадей-коров, народ-люд мой? Помнишь, в каком почете жил я, в каком уважении? Взгляни, теперь не могу прокормиться, не могу одеться, нечего в рот положить, нечего на плечи накинуть – превратился в бродячий дух этих развалин, свил гнездо из cyxoй травы, так и живу… Друг мой, что скажешь, что посоветуешь?»

– По великому грозному указанию обширных небес, по велению Одун Хаана, по направлению Джылга Тойона, ставшие опорой мироздания высочайшие указания, на богатство-состояние свое, на силу-мощь свою понадеявшись, решился ты разрушить, задумал изменить, да слишком далеко зашел, великому преступнику, черному грешнику, смевшему восстать против грозных огненных небес, какое может быть сказано слово, какой может был дан совет? Возросли грехи-проступки твои, настала расплата, наказан ты за свершенные прегрешения! Неужто сам не слышал, не знал – имеющего облик человеческий еще при жизни, при долгом веке его настигает возмездие, расплата за все,– так гласит пословица-поговорка?! – речь Чачыгыра Тааса обрела постепенно внутреннюю страсть и силу, голос стал тверже, глаза загорелись огнем.

Кудангса Великий съежился, глубже втянул голову, притаился, опустил обессилевшие руки, закрыл глаза; на лицо, грудь и спину его спадала прядями отросшая грива растрепанных волос. Так, вобрав голову в плечи, сидел он сгорбившись, затем вздохнул тягостно и, едва слышно, спросил: «Коль взмолюсь-попрошу я, признав грех-вину свою, то род мой кровный, племя солнечное, знать неба высокого простят ли меня?»

– Как они могут простить тебя? Предначертание то сотворено, видно, не только для рода людского, а для того, чтобы во всех трех мирах люди и нечисть из века в век пребывали в безропотном подчинении, не смели противостоять, не смели преступить, такое это великое предначертание-указание, так неужто только из-за твоей мольбы переделают, изменят такой суровый закон, такой святой указ?! А не разомкнутся ль тогда три великих кольца трех миров, не прогнутся ль три опоры-балки, на которых они держатся – изменится тогда облик гулко звенящего необозримого среднего мира, придет в смятение жизнь нижнего мира, – так оборвал его речи Чачыгыр Таас и голос его гулко взметнулся в пустом жилище, будто звук бубна, отозвался эхом над верхушками деревьев.

Услышав это, Кудангса Великий вздыбился, подобно разъяренному быку, упрямо, зло взглянул на шамана.

Хоть и сидел он сейчас обессилевший, ослабший, но подобно блеснувшему из-под земли булатному лезвию топора, иль подобно вспыхнувшим из-под золы углям, воспрял его мощный дух, ожил его сильный ум. После чего выпрямил спину Кудангса Великий, вскинул гордо голову, вонзил медный посох свой в землю и, твердо выговаривая каждое слово, заговорил: «Так значит… уповая на предначертание Одун Хаана, мы не должны спасать умирающего, не должны выручать гибнущего?! По-твоему, увидев горящего в огне – тушить огонь, увидев утопающего – вытащить его из воды, все это, оказывается, противоречит указанию?! Необозримое грядущее незыблемого среднего мира, громадное богатство его: сотворенных госпожей-благодетельницей рогатых, созданных Уот Джесегеем долгогривых, погибающих от небывало-великого мороза спас я, велев разрубить огненную звезду Чолбон, – за это поплатился я?!! Тогда зачем покровитель Уот Джесегей создал живность такую – лошадей, зачем госпожа-благодетельница Айыысыт Хаан Хотун сотворила живность такую – коров! По-твоему, выходит, чтоб не обосновался род людской в незыблемом среднем мире, определили рок ему такой, судьбу такую столпы мира верхнего! Коль так, то, желая спасти двуногого от гибели, от напасти бесовской нечисти верхнего мира, свершил я грех-поступок. Тогда от чего в этом, раскинувшемся вдоль, незыблемом среднем мире, по велению-указанию Аар Тойона возвышен покровительницей Айыысыт Ийэ Хотун, оберегаем госпожой Аан Алахчын, имеющий облик человеческий, славный саха; отчего жилище его заселила духами госпожа Иэйэхсит, раскинула цветущий дом-двор, развела очаг, предопределила детей-потомство?!! Ты сам, видно, предназначение двуногого, священное предначертание всего мира недопонимаешь, недоразумеешь.

Я думаю, что закон трех миров, удел двуногого должны быть такими – в меру сил своих, в меру ума своего, было б только то во благо! Живите, будьте опорой друг другу, плодитесь-размножайтесь, по мере созревания плоти вашей, – так должно быть и не иначе в незыблемом среднем мире! Но такие, как вы, неверно понимающие, наверно и учите, от того, кажется, и случилось непоправимое», – так ответствовал Кудангса Великий.

* * *

Аар татай! Ну и ну! Дошедший до такого двуногий все еще не теряет могущества духа, не меркнет ум его! Шаман Чачыгыр Таас, будто ударили его по губам, замолчал, удивился неимоверно, поразился несказанно – не думал, не гадал он что Кудангса Великий бедный обретет вновь огненную речь, выскажет такое.

Страдалец-мученик Кудангса Великий посидел, помолчал, потом заговорил снова: «Друг мой, кто теперь, как в былые времена, прокормит меня? Разве что сам, опираясь на верный посох свой, смогу добывать пищу – ловить крыс-мышей. Тем и прокормлюсь, коль не смогу делать этого, умру, сгину, как насекомое…

Слишком много дум одолевает, лишая сил, потому придется тебе вдохнуть в меня силы. В старину люди говаривали – у входа в нижний мир, на поверхности глухой бездны, у перекладины, подпирающей ад, у водораздела восьми рек, у слияния девяти рек три великих родоначальника мастеров: шумливый Кэттээни, сумрачный Баалтааны, грозный Кытай Бахсы – три достославных мастера есть. Ослаб я, одряхлел, обессилел, не могу боле давать поручения, прошу: спустись к тем трем мастерам великим, вели выковать волшебный острый меч-кылыс, который сам рубил бы, одержимый сверхъестественной силой. Это мои тревожные думы, мое предсмертное слово», – так в тягостное время, в предсмертный час свой, просил-умолял он.

– Оксе! Такое свершив преступление, такое снискав осуждение, не пал ты духом! Хочешь новый свершить проступок! Где это слыхано, чтоб кто-то заставлял делать охотничье снаряжение в нижнем мире, кто брал бы в помощники кровожадный дух войны! – осуждающе воскликнул шаман.

– Э, друг мой, ужель не примешь мольбу мою, выстраданную-вымученную, слезами кровавыми выплаканную! Пойми-подумай о моем завещании-речении, наступило время умереть мне от голода… И сейчас, в мой смертный час, в мои столь многие лета, эта мысль выстрадана мною во благо народа моего, чтоб извлечь урок… Ведь таких, как я теперь – согнувшихся под бременем, обнищавших, умирающих голодной смертью и в грядущие годы будет много, потому, думаю я, что вымученная мысль, высказанная речь не так уж грешны, не так уж преступны, – сказав так, Кудангса Великий взглянул исподлобья, сверкая непокорным взором из-под свисающих прядей волос.

Шаман Чачыгыр Таас, потрясенный увиденным, ошеломленный услышанным вспомнил, как в прежние дни-годы богат был неимоверно, состоятелен чрезвычайно Кудангса Великий, будущее которого казалось безоблачным, счастье неубывающим: вспомнил, вздохнул тяжко, кашлянул и сказал, будто отрубил: «Ладно, будь что будет! Ну что, осталась может какая-нибудь скотина? Пойдем, поищем, чего сидеть, давай готовиться».

Опираясь на посох, вышли они наружу, развесили саламу, поставили священный столб, сделали зверей-птиц для шамана, три дня и три ночи провели в поисках и, наконец, нашли одну-единственную, последнюю животину темно-рыжей масти, с белым, будто лучистое солнце, пятном на лбу, привели и привязали к столбу бычка пяти-шести годов.

После чего нашли росший на левом мысу леса громадный листвень с раскидистыми ветвями, сделали из него жертвенное дерево – керех, выстругали жертвенный шест – куочай, повесили его на дерево, повернули стрелкой на север.

Шаман Чачыгыр Таас, прежде чем опуститься на свою подстилку, с видом человека, ужасающегося предстоящим, сожалеюще-покаянно проговорил: «Не отказал я просьбе твоей, собрался камлать… Давным-давно, когда обращался в шамана, я три раза обошел все три мира, приобщаясь к шаманству, из тех трех обходов самым суровым-тяжким путем был этот путь, ведущий к трем родоначальникам мастеров. Как обжигал огнем – полыхающим во всю ширь и длину огромным костром – путь этот, раскидывающий раскаленные куски железа, как беспощадно колотил молотом, как безжалостно щипал-кусал клещами, как больно ударяли, как больно хватали они… О, как страшно мне, как ужасно мне!»– сказав так, Чачыгыр Таас опустился на подстилку, благословлять стал дом-очаг свой, землю родную, уничижать стал себя, уповая на милость богов, забив быка; разложил он на одноногом, выцветшем добела столе передние ноги к передним, задние к задним, уложил все части туши по направлению к северу, разлил кровь по девяти берестяным сосудам и расставил их по краю стола вкруг, после чего пошел к жертвенному дереву и повесил на нем бычью шкуру.

Лишь после этого замелькала его колотушка, загудел бубен, зазвенели подвески. Загремели колокольчики, разгорячился-разошелся он, запел-закамлал он.

Шаман Чачыгыр Таас славный – шаман великий, старец почтенный – особенно одержимо, особенно истово, восхваляя по всем путям, воспевая по всем дорогам, превратившись в трепещущую железную рыбу смерти, пересек разом кипящее огнем сверкающее море и стал просить родоначальников мастеров, стал заклинать, запричитал, запел тойук. После чего, отправившись по узкой длинной дороге, исполосован был, искусан, исколот, истерзанный, окровавленный, превратившись в алчного зверя смерти-гибели, с великим трудом низвергся он сквозь кипящее медное море. Затем стал тихо раскачиваться, благословил-вознес знаменитый род мастеров-кузнецов, умоляя-прося их.

Род мастеров-кузнецов, оказалось, обитает очень далеко, совсем в стороне, дорога к ним казалась нескончаемой, жара становилась невыносимой, муки-страдания нестерпимыми, возросли стенания шамана, возопил-всполошился он, изрекая: «A-а, жарко мне! О-о, больно мне! Достославные родоначальники мастеров-кузнецов, коль не выкололи вам глаза, и они не пролились, подобно оплавившемуся олову, коль не прокусили-не прогрызли вам уши удальцы из бездны-пропасти, цепкие-юркие девицы мира нижнего, коль не забило их вам намертво кровянисто-гнойной пробкой, то обратите взор свой на меня, на смертельно уставшего, истерзанного, услышьте слезную мольбу мою, внемлите ей! Умерьте жар-пыл свой! Постойте-внемлите, усмирите гнев свой! Не смотрите неприязненно, не примите за чужого! Стремительно-огневой шаман Чачыгыр Таас в предсмертный час свой, в многие лета мои произношу это заклинание-завещание, творю камлание», – так, прося-моля, запел он свой тойук.

И так он дал знать о своем приходе. Залаяла собака, вышли парень с девушкой – люди той страны не могли окинуть взглядом все небо, потому как были подслеповаты – выпрямив спины, запрокидывая головы, прищурив глаза, оглядывая края неба, очертания гор, они пытались увидеть шамана, но искали они его совсем в другой стороне, шаман Чачыгыр Таас пролетел под их скинутыми ладонями, три раза облетел широкий порог холодного жилища великого рода мастеров-кузнецов, с воплем влетел в дом и рухнул в самой его середине.

Три великих мастера сидели, словно глухари, неподвижно, вытаращив глаза, едва живые от боли в руках и ногах. Когда упирающийся о рыбину Лyo-балык стремительно-огневой только влетел в их жилище, все они с возгласом «Благослови!» кинулись к нему, протягивая скрюченные, кривые, черные пальцы, подобные вывороченным корням деревьев ладони и чуть было не ободрали ему лицо. На что он – порядки той страны оказались совсем иными – так проклял нещадно, так запел-заговорил, так сказывал безжалостно: «Скрюченные пальцы ваши да сгниют в суставах, руки ваши да загниют в локтях и отвалятся».

За что три мастера великих возблагодарили его: «Очень ты помог нам!» – и засияли от радости их медные лица.

Затем только шаман среднего мира рассказал о том, что привело его к ним, ради чего он прошел белый путь с девятью излучинами. Три мастера великих отвернулись прочь, вытянулись их багровые лица, отказались они наотрез: «Прочь! Прочь-прочь, грех какой, не говори так, неизбежно за то возмездие, не смей и произносить такое…

Сделанному нами, обладающему сверхъестественной силой оружию не предназначено быть в среднем мире: указано нам учить-обучать лишь три великих рода, не посягай на то греховными речами – не отдадим запретного, кровожадного, да еще сделанного такими, как мы, оружие, прочь-прочь отсюда!»

– Да и я пробовал было говорить так, но не послушался он, плача-стеная, упросил-уговорил меня на путь этот… Протянул длинную саламу, поставил жертвенный столб, пожертвовал последнего, единственного, заслоняющего собой гору, возвышающегося над колком, с белой лучистой отметиной посредине лба темно-рыжего бычка; из росшего на солнечной стороне темного, дремучего леса, на красновато-багровом, как железные опилки, большом мысе, синевато-серого, подобно остывшему железу, блеклого, подобно каленому железу, сурового, раскидистого, громадного лиственя заставил сделать он великое жертвенное дерево-керех, взывал к вам, чтоб века исходило оно маслом-жиром. Голодными будете если, маслом-жиром обильно наедитесь, истощенными будете – мясом салом угоститесь, – речью такой шаман Чачыгыр Таас славный вызвал неудержимую алчность. Услышав такое, парень с девушкой облизнулись, пересохло в горле у них, захрипело, потянулись, потекли слюни, закололо, заныло, вывернуло желудок, пристали они к матери-отцу: «Сделай» да «сделай!» – задергали, затеребили.

Родоначальник трех великих родов долго не соглашался, упрямился-артачился и все же воскликнул: «Пусть будет так!» – принялся выковывать обладающий сверхъестественной силой, сверкающий огнем меч-кылыс. Зашумели, раздуваясь, кузнечные меха, заполыхал огонь в горне, застучал молот, зазвенела наковальня. Сумеречный, как тень, с кулаком, подобным молоту, с сильными, как у тигра, пальцами, с седой головой кузнец Кытай Бахсы разве заставит долго ждать? Вскоре он уж закончил, вселил в меч сверхъестественную силу, закалил в зловещей смертной воде и, вручая огненное, острое, кровожадное оружие шаману Чачыгыру Таасу, сказал: «Против воли моей заставили сделать, потому расплата за то да будет за вами… Когда-нибудь после, в далеком будущем, не держите за то зла на меня!»– зарокотал глухо великий мастер.