Альберто Васкес-Фигероа
Гароэ. Остров новых надежд
Воткнув в песок длинные копья, солдаты натянули навес, поставили несколько складных табуретов и низкий стол. Он был завален маленькими зеркалами, цветистыми тканями, стаканами, бутылками, ложками, кастрюлями и ожерельями из желтых, зеленых и красных бусин.
Добавить к этому флажки и вымпелы, развешанные по углам, беспокойного Аттилу, привязанного к столбу на расстоянии трех метров, и множество шпаг, арбалетов и доспехов, разложенных со знанием дела – чтобы в них отражались лучи утреннего солнца. Эта на скорую руку созданная обстановка, отчасти напоминавшая театральную декорацию, служила одной цели – произвести впечатление или, может, поставить на место приближавшуюся троицу старейшин: те были явно ослеплены могуществом и богатством, выставленным напоказ надменными вояками, пожаловавшими издалека.
Акомар был отправлен навстречу делегации. Он почтительно поклонился и препроводил островитян к тому месту, где в импровизированном шатре их ожидали капитан Диего Кастаньос, юный лейтенант Гонсало Баэса и брат Бернардино де Ансуага.
После приличествовавших случаю ритуальных приветствий семеро участников переговоров, которые можно было бы назвать «Первой мирной конференцией», уселись на табуреты вокруг стола таким образом, что пришедшие видели прямо перед собой огромное количество предметов – незнакомых, соблазнительных и, по их представлениям, роскошных.
Первым заговорил военный с густыми бровями и седой бородой. Он обращался к переводчику, но при этом вперил взгляд в того из троих туземцев, который по положению явно был главным и который, по словам Акомара, отзывался на звучное имя Бенейган.
– Передайте ему, что мы прибыли не с умыслом нанести им вред и уж тем более не для того, чтобы их поработить, – уточнил он. – И что наша миссия заключается лишь в том, чтобы защитить их от вторжения охотников за рабами, высаживающихся на берег по ночам и похищающих у них самых сильных сыновей и самых красивых дочерей. Лучшим доказательством наших намерений служит то, что мы высадились при свете дня, а наш корабль ушел в море. Им незачем нас бояться, поскольку мы ищем не покорных рабов, а верных союзников.
Было очевидно, что юный Акомар не забыл сложный язык островитян, но он не мог похвастаться блестящей памятью, поэтому ему потребовалось немало времени, чтобы, преодолевая сомнения, а иногда прибегая к бурной жестикуляции, передать смысл столь длинного послания; при этом он говорил с ярко выраженным андалузским акцентом, что в какой-то степени выглядело комично.
Далее он внимательно выслушал все, что Бенейган высказал в ответ, заставил его повторить кое-какие слова и, наконец, повернулся к капитану, чтобы передать то, что, насколько он понял, хотел сказать туземец. – Он выражает благодарность за наши добрые намерения, он в них не сомневается, но недоумевает, по какой причине такие богатые и могущественные люди, прибывшие издалека, беспокоятся о тех, кому нечего предложить взамен, кроме коз, овец и свиней. – Господь наш Христос не делает различий между теми, у кого есть только козы, овцы или свиньи, и теми, кто владеет лошадьми, дворцами или сундуками, полными драгоценностей… – вмешался брат Бернардино, попытавшийся внести ясность.
Капитан Кастаньос тут же прервал его, вытянув вперед руку со словами:
– Оставим Божественные темы на потом, падре, и не будем валить в одну кучу политику с религией. Первым делом надо их успокоить и внушить мысль о том, что отныне они становятся подданными великодушных и снисходительных монархов, которые о них пекутся и уважают их обычаи.
– Но…
– И никаких «но»! – На этот раз его категоричный тон не допускал возражений. – Если дикари заподозрят, что мы намереваемся заменить идолов, которым они поклоняются уже не одно столетие, новым Богом, каким бы истинным Он ни был, они у нас живо взбунтуются – мы не успеем даже составить представление, с какими силами имеем дело. – Бородатый великан оскалил зубы, вероятно изображая примирительную улыбку, и добавил: – Если Господь наш всемогущ и бесконечен, как всем нам известно, то не думаю, что Он рассердится из-за каких-то нескольких месяцев задержки. Терпение, ибо Святая церковь заполучит себе души этих бедных неверных, когда следует.
Монах повернулся к Гонсало Баэсе, словно ища поддержки – по крайней мере, моральной, – но тот ограничился почти незаметным кивком, давая ему понять, что согласен со своим командиром: чересчур поспешные действия слишком часто приводят к неудачам.
Когда их отправили сюда вступить во владение островом, им дали с собой только весьма приблизительную карту его берегов, в которой погрешностей было куда больше, чем точных указаний. Да еще им было твердо сказано, что, мол, неизвестно, сколько мужчин, женщин, стариков, детей или голов скота обретается среди высоких гор, глубоких ущелий или густых лесов гигантского «утеса», который издали казался скорее неприступной средневековой крепостью, осаждаемой разъяренным морем, нежели обитаемым местом.
Никто в Севилье не имел ни малейшего понятия о том, скольким воинам со стороны островитян будет противостоять горстка испанских солдат, а значит, и спорить нечего: линия поведения капитана Кастаньоса, несомненно, была самой разумной с точки зрения военной стратегии.
И тот, сознавая свою непререкаемую власть, вновь вперил взгляд в «приглашенных» и с нажимом произнес:
– Разъясни им, что у нас нет намерения красть у них еду. Мы готовы заплатить за нее разумную цену. – На этот раз он улыбнулся, как огромный кролик с желтыми зубами, и уточнил: – Тот, кто захочет снабдить нас продуктами по своей собственной воле, сможет выбрать взамен любой из предметов, находящихся на столе.
Когда Акомар с трудом завершил путаный перевод, туземцы недоверчиво переглянулись, и самый молодой тут же спросил на своем языке:
– Он говорит серьезно? Я могу взять одно из ожерелий в обмен на одну из моих свиней?
– При условии, что она здоровая и упитанная… – ответил капитан, как только Акомар перевел ему смысл вопроса. – Мы люди щедрые, но не безмозглые.
После выяснения вопроса островитяне обменялись серией длинных фраз. Они были настолько возбуждены, что, даже не зная языка, можно было утверждать: им никогда не доводилось получать такого привлекательного, соблазнительного и щедрого предложения.
В отполированных зеркалах они увидели собственное отражение, мягкие ткани могли бы заменить их одежды из овечьих шкур, бусы украсили бы шеи их жен, а в блестящих металлических кастрюлях можно было бы варить пищу. Люди, которые до сего момента знали лишь глину, камень и дерево, о таком и мечтать не смели.
Когда прошел первый момент ликования, туземец, известный как Бенейган, судя по всему пользовавшийся непререкаемым авторитетом, указал на одну из шпаг, которые были воткнуты в песок, и пожелал узнать, распространяется ли на них соглашение. Однако на сей раз ответ Кастаньоса не оставил ни малейшего сомнения.
– Ни шпаги, ни топоры, ни копья, ни ножи, ни что- либо другое из того, что может быть обращено против нас, – заявил он таким тоном, что сразу стало ясно: данный вопрос не подлежит обсуждению. – Мне еще в юности внушили: желаешь мира – готовься к войне, а это, прежде всего, означает – располагать лучшим оружием, чем у противника… – Он жестом словно отодвинул от себя что-то воображаемое и при этом сказал Акомару: – Последнее нет необходимости переводить, скажи ему только: мол, об оружии не может быть и речи.
Туземцы согласились – лишних объяснений им не понадобилось – с тем, что пришельцы не расположены делиться определенными вещами, и тогда глава островитян вызвался отвести испанцев в одно место в глубине острова, где они могли бы расположиться, имея под боком небольшой источник чистой воды, поблизости с густыми лесами и плодородными землями. – На каком расстоянии от ближайшего берега оно находится? – тут же поинтересовался дотошный капитан.
Из ответа, не отличавшегося особой точностью, следовало, что можно дойти до берега моря и вернуться обратно на протяжении одного утра. Это, судя по всему, совсем не устроило командира экспедиционного отряда: он напирал на то, что предпочитает разместиться как можно ближе к океану.
Однако участники импровизированной «Первой мирной конференции» дали понять, что на всем побережье нет такого места, которое может обеспечить водой столько человек в течение продолжительного времени. – Здесь с водой всегда были большие проблемы, особенно летом… – со своей стороны подтвердил переводчик. – Помнится, когда я был ребенком, мы пережили такую ужасную засуху, что моей матери приходилось идти целый день, чтобы принести два жалких бурдюка из козьей шкуры; этого едва хватало, чтобы выжить… – Он сделал короткую паузу и осторожно добавил: – Не мне вам советовать, как поступить, капитан, но если мой опыт островитянина что-нибудь стоит, я вам рекомендую первым делом позаботиться о водоснабжении, поскольку у вас еще будет время оглядеться и выбрать место получше.
Диего Кастаньос тут же спросил своего заместителя:
– А ты как считаешь, Баэсуля?
– Считаю, что человек научился бороться со всем, кроме жажды, которая наводит ужас и убивает так же, как и шпаги. История учит, что из-за жажды исчезло больше цивилизаций, чем из-за действий людей.
– Кончай свои словесные выкрутасы и давай ближе к делу! – недовольно процедил капитан со свойственной ему бесцеремонностью. – Я допускаю, что этот чурбан прав и у нас еще будет время найти позицию получше, то есть в данный момент я согласен, чтобы дикари отвели меня на то место, которое они предлагают, а тем временем ты отправишься в плавание вокруг острова.
– В плавание вокруг острова на утлых шлюпках по бурному морю? – всполошился юный офицер, махнув рукой в сторону грозных волн, которые с все возрастающим грохотом разбивались о берег. – Это безумие!
– Насколько мне известно, у нас нет ни других шлюпок, ни тем более другого моря. Короче, я разрешаю тебе отобрать шесть человек по своему усмотрению, и выполняй себе задание хоть до второго пришествия, только вот тебе мой первый приказ: нарисуй мне подробную карту каждого мыса, бухты, пляжа и утеса, включая тщательный промер глубин, чтобы выбрать место, где судно среднего водоизмещения сможет подойти к берегу, не рискуя сесть на мель…
– Да я же человек сухопутный и не переношу качки!.. – возроптал антекерец.
– Ну так я тебя уверяю, что ты либо излечишься от этого, либо похудеешь…
Его прервал переливчатый свист, раздавшийся с вершины кручи. Сопровождаемый недоуменным взглядом капитана самый молодой из туземцев встал, вышел из-под навеса и, подняв голову в сторону свистевшего, поднес пальцы ко рту и засвистел в ответ; все это напоминало какой-то шифрованный разговор.
Обмен трелями, которые пронзали воздух, преодолевая расстояния, недостижимые для любого человеческого голоса, длился почти пять минут, поэтому, когда упорный свистун вернулся на место, капитан Кастаньос не выдержал и яростно завопил:
– И что все это значит? Уж не приказал ли он, чтобы нас атаковали?
– Вовсе нет!.. – поспешил успокоить его переводчик. – Тот, наверху утеса, просто поинтересовался, как идут дела, и парень ответил, чтобы он сходил за тремя козами, потому что хочет быть одним из первых, кто обменяет их на бусы.
– И все это он сказал с помощью свиста? – изумился военный. – Подумать только!
– Таким способом мы передаем сообщения с одной горы на другую.
– Да он и впрямь хорош!..
– А я-то думал, что этот язык используется только на острове Гомера… – вмешался брат Бернардино де Ансуага. – Один послушник, который родился там, но которого продали в рабство, уверял меня, что он способен кое-что понять, однако, что касается меня, я никогда не слышал, чтобы это практиковалось здесь, на Иерро.
– Язык свиста возник на Гомере, поэтому там он развит в большей степени, но мы тоже им пользуемся… – уточнил Акомар, гордясь тем, что он может продемонстрировать свои способности и познания. – Ведь до Гомеры рукой подать – камень можно добросить.
– Это должен быть совсем крошечный камушек, запущенный с помощью гигантской пращи, но сейчас речь не об этом, – пробормотал бровастый капитан, вынимая из сумки на поясе пучки растений, которые он разбросал поверх зеркал, и при этом добавил, обращаясь прямо к туземцам: – А еще объясни им, что те, кто принесет мне много-много этих водорослей, получат красивые подарки…
* * *
– Водорослей? – озадаченно переспросил монсеньор Касорла, собиравшийся отправить себе в рот аппетитный кусок жареной козлятины. – Что ты хочешь этим сказать?
– То, что сказал, – ответил хозяин дома. – Капитана Кастаньоса очень интересовало то, что он называл водорослями, хотя спустя годы я выяснил, что на самом деле это были лишайники.
– Что за ерунда!
– Я тоже так думал… – кивнул генерал Баэса с другого конца стола; они сидели в просторной столовой, наслаждаясь отменными кушаньями Файны, которая выглядела самой счастливой женщиной на свете, снуя туда и сюда с тарелками и подносами. – И мне даже не приходило в голову, что какое-то с виду безобидное растение в дальнейшем могло породить бесконечное число проблем и причинить жестокие страдания.
– Вероятно, из этих водорослей, лишайников… или что такое там было… получают что-то вроде наркотика или яда?.. – спросил озадаченный прелат.
– Вовсе нет, но капитан проявил к ним такой живой интерес, что, как только туземцы изъявили готовность доставить их в любых количествах, приказал снять лагерь и приготовиться к походу. Затем отвел меня в сторону и приказал, невзирая на непогоду, отправляться в море и во время плавания вокруг острова и составления карты обратить особое внимание на те места на берегу, где особенно много загадочных зеленых листиков. «Советую тебе взять с собой братьев Аресов, которые, как всякие добрые галисийцы, наверняка что- то понимают в мореходстве, – сказал он мне. – Остальных выбирай по своему усмотрению, только сделай это прямо сейчас, потому что в тот момент, когда скроется вершина этого утеса, я хочу увидеть, как ты держишь курс на юг». – Генерал сделал паузу, вновь воскрешая в памяти случившееся в тот суматошный и, как оказалось, несчастливый день, и, покачав головой, словно ему самому трудно было принять правду, добавил: – Карлос и Амансио Аресы действительно были «добрыми галисийцами», отсюда и предположение, что они «наверняка что-то понимают в мореходстве». Однако позже выяснилось, что они родились в Луго, поэтому видеть не видели никакой другой воды, кроме реки Миньо, до того дня, как их привезли в Севилью, где они оказались лицом к лицу с Гвадалквивиром, а затем с океаном, который их ошеломил. Из четырех остальных двое были леонцы, а самый сильный и решительный, Бруно Сёднигусто, – саморец, уверявший, что он всю свою жизнь занимался греблей на озере Санабрия.
– Сёднигусто! – не удержавшись, повторил удивленный прелат. – Любопытная фамилия!
– То была не фамилия, а прозвище, поскольку он имел привычку приговаривать: «Сегодня густо, а завтра пусто», – объяснил собеседник. – Но он умел грести, был силен, как мул, и оказался действительно замечательным парнем.
– А откуда был шестой?
– Предполагаю, из какого-нибудь селения в Сьерра- Морене, но я не вполне уверен, – сказал собеседник, смиренно пожав плечами. – Его звали Ящерица, и в тот день я даже не успел спросить его об этом, потому что не прошло и каких-нибудь десяти минут (нас ужасно качало, а ветер временами разыгрывался не на шутку), как этот паршивец начал блевать, будто намереваясь вывернуться наизнанку, вдруг неожиданно бросился в море, поплыл по-собачьи к берегу и исчез среди скал. – Господи, воля твоя!
– Дьявола, а не Господа! Вот уж не думал, что такое случится!
– Твой первый дезертир и первое пятно в твоем личном деле…
– И самый болезненный прокол… – вынужден был без обиняков признать его сотрапезник. – За считаные минуты он поставил под сомнение мою способность выбирать подчиненных. Среди стольких вымуштрованных и оробевших рекрутов, стоявших передо мной в строю в тот день, я указал на единственного, который предпочел жить как дикарь на незнакомом острове, лишь бы не подчиняться моим приказам.
– Может, тебе послужит утешением мысль о том, что ты обратил внимание на человека с характером.
– Полно тебе, Алехандро! – воскликнул собеседник, притворно целясь костью козленка ему в голову. – Не пудри мне мозги. Просто этот мерзавец не переносил качки, и я его понимаю: при этом возникает такое чувство, будто ты умираешь. Поэтому он решил, что лучше уж прозябать на суше, нежели загнуться в море, в чем я тоже его не виню, потому что в такой обстановке, когда и волны, и ветер, и течения, и чертово солнце, которое немилосердно пекло, в голову лезло всякое дерьмо.
– Что за выражение, мой генерал!.. – с лукавой улыбкой попеняла ему старая Файна, убирая пустую тарелку. – Ну как тут научишься хорошо говорить с таким вот хозяином?
Фелюги напоминали бумажные кораблики, влекомые бурным течением по канаве. Они кренились на бок, вразнобой взбирались и спускались по волнам, несмотря на героические усилия гребцов, в движениях которых было больше отчаяния, нежели проворства. На каждую шлюпку приходилось всего лишь по три неопытных человека, тогда как, чтобы заставить судно двигаться в нужном направлении, требовалось никак не меньше десятка морских волков.
Чтобы фелюги не унесло в разные стороны ветром и течениями, их соединили между собой толстым канатом саженей в двадцать длиной, привязав его к корме судна, которым командовал лейтенант Баэса, и к носу второго, которым управлял капрал Карлос Арес. Можно было подумать, будто первое судно тянуло на буксире второе, поскольку мускулистый Бруно Сёднигусто был единственным гребцом, способным успешно справляться с трудностями, хотя с каждым взмахом весла становилось все очевиднее, что они слишком отдаляются от берега.
Все шестеро, обливаясь потом и отдуваясь, предпринимали отчаянные попытки вновь подплыть к утесам, которые защитили бы их от ветра, и высмотреть крохотный пляж или укромную бухту, где можно было бы обрести убежище, однако безжалостный океан, словно магнит, затягивает корабли в свои бесконечные просторы, так что понадобилось не так уж много времени, чтобы осознать, что они находятся на расстоянии уже больше пол-лиги от последнего известного острова.
А они прекрасно знали, что, если так пойдет и дальше, их навеки поглотит то, что географические трактаты и морские карты обычно с полным основанием именуют Мрачным океаном.
Если верить легендам и даже некоторым географам, пользовавшимся авторитетом, бескрайнее море, начинавшееся за островом Иерро, кишмя кишело гигантскими кальмарами, китами-убийцами и жуткими водяными змеями длиной в тридцать саженей и простиралось до такого места, где рычащий бездонный водопад сбрасывал его к пределу Вселенной.
– Давай! Давай! Давай! – не унимался офицер, подгоняя своих подчиненных. – Навались! Навались! Гребите, иначе мы пропали!..
Если кто-то желал ободрить товарищей, чувствуя, что их силы на исходе, а ладони содраны до крови, ветер заглушал его крики. Поэтому вскоре ответом ему было только прерывистое дыхание тех, кто уже не мог сопротивляться, да время от времени всхлипы тех, кто был уверен, что смерть уже расположилась на борту их утлых суденышек.
Крепкая веревка, соединявшая шлюпки, не раз натягивалась, а с приходом новой волны трещала, угрожая порваться и тем самым бросить более слабых гребцов на произвол моря, а оно было угрюмого темно-синего цвета и становилось все безжалостнее.
Их обогнала стая дельфинов, которые, играя, весело подпрыгивали, и люди не могли не почувствовать по крайней мере зависть к этим безмятежным созданиям, которые, казалось, радовались жизни, как дети, в самом центре того, что мореплавателям представлялось кромешным адом.
С неба за их тщетными усилиями наблюдали дюжины чаек.
Берег отступал все дальше.
Боже праведный! Неприступный вулканический остров словно ожил и отдалялся, будто это его относило ветром.
– Гребите, гребите, гребите! – надрывно кричал лейтенант Баэса. – Ради всего святого, гребите, иначе мы пропали!
Это уже был не приказ, скорее жалобная мольба.
Даже упорный Бруно Сёднигусто начал выдыхаться.
Через несколько минут двое гребцов во второй шлюпке, которая практически шла на буксире, повалились друг на друга, будучи не в силах бороться с волнами…
Или с судьбой.
Только старший из галисийцев все еще сопротивлялся.
Он продолжал грести один, в ярости и отчаянии, упрашивая своих товарищей не сдаваться до последнего, но вскоре, по-видимому, понял, что их шлюпка превратилась в тяжкую обузу и при попытке подойти к впереди идущей фелюге в таком бурном море они подвергнут опасности оба судна.
Несколько мгновений он сидел неподвижно, обхватив голову руками и упершись локтями в колени, словно ему было нелегко смириться с поражением, а затем встал на носу, вынул из-за пояса острый нож и крикнул:
– Прощай, Амансио! Прощай, брат!
Он перерезал веревку и замер на месте, следя за тем, как первая фелюга, освобожденная от столь невыносимого мертвого груза, набирает ход, устремившись к далекому берегу.
Лицо Амансио Ареса было мокрым от слез, но он был не в состоянии их вытереть, боясь сбиться с ритма. Он греб скорее сердцем, нежели руками, не отрывая взгляда от человека, с которым прожил бок о бок большую часть своей жизни, и вот теперь его фигура уменьшалась на глазах.
– Давай, давай, давай!.. – кричал ему неутомимый Сёднигусто. – Последнее усилие!
Вероятно, поскольку им приходилось грести, сидя спиной к острову и лицом к морю, и в силу этого обстоятельства наблюдать, как лодку с тремя товарищами словно заглатывает некое безжалостное чудовище синего цвета, который с каждым гребком все больше сгущался, их охватил такой ужас, что, не желая разделить подобную участь, они сжали зубы и постарались извлечь силы оттуда, где их не было.
Сколько миллионов несчастных на протяжении истории точно так же противостояло океану и сколько погибло, когда, казалось, спасение было близко, только руку протянуть?
Моряк, ты моря не бойся, бойся скалы.
Моряк, ты моря не бойся, бойся скалы.
Море качает тебя, скала – разобьет.
Море качает тебя, скала – разобьет.
Милая, губы не вспомнят, ты в сердце храни
память мою.
Милая, губы не вспомнят, ты в сердце храни
память мою.
Дно мне милей крутых берегов. Дно мне милей крутых берегов[6].
Самоотверженная команда ветхой и обшарпанной каравеллы, на которой они прибыли на Иерро, не раз напевала эту старую моряцкую балладу, ставя паруса, чтобы придать себе бодрости в этом нелегком деле. Однако ни кастилец, ни андалусец, ни галисиец, которые сейчас так отважно боролись за свою жизнь, не могли и подумать во время долгого, однообразного и тягостного плавания, начавшегося в Севилье, что не пройдет и трех дней после высадки на берег, как они окажутся перед ужасным выбором: обрести вечный покой на темном дне океана или разбиться об утесы под яростным натиском ревущих волн шестиметровой высоты.
Что это было – предостережение или насмешка судьбы?
Не все ли равно?
– Впереди рифы, мой лейтенант! – неожиданно крикнул саморец. – Что будем делать?
Гонсало Баэса понял, что у него всего пара минут, чтобы выбрать какой-то из двух вариантов, один другого нежелательнее и рискованнее: перестать грести и, позволив ветру и течениям унести шлюпку обратно в открытое море, разделить судьбу товарищей, которые уже начали исчезать из виду, приблизившись к колеблющейся и волнистой линии горизонта, или попытаться пробраться через лабиринт остроконечных скал, покрытых белой пеной, которые неизбежно разнесут фелюгу в щепки.
– Ты что думаешь?
– Дело дрянь, мой лейтенант! Что бы мы ни предприняли, сегодня густо, завтра пусто.
– А ты, Амансио, что скажешь?
– Что земля есть земля, какой бы суровой она ни была.
– Верно! – согласился командир; в его голосе звучала убежденность. – Земля есть земля, а чертово море – рыбам! Плывем вперед, и будь, что Богу угодно. Лево на борт!
– А это что значит?
– Что надо повернуть налево, бестолочь. Попытаемся проскочить по проливу, который ведет вон к той бухте. Правда, это все равно что просунуть канат в игольное ушко, но у нас нет иного выхода.
Разумеется, толстый канат нипочем не пролез бы в узкое игольное ушко, однако в последний момент одна непривычно сострадательная волна решила сжалиться над горемыками, на долю которых выпало столько несчастий, мягко подняла их шлюпку, пронеся ее на несколько сантиметров выше острых выступов скалы, и опустила внутри маленькой природной бухты диаметром каких-нибудь двадцать метров, куда следом начали проникать другие, гораздо менее дружелюбные волны.
Берег острова с этой стороны являл собой результат резкого остывания изливавшейся из жерла вулкана раскаленной лавы во время ее низвержения в океан. Черные и гладкие наплывы лавы представляли собой поразительное и одновременно мрачное зрелище – естественное следствие яростного столкновения самых противоборствующих стихий: огня и воды.
И внутри этого созданного природой цирка танцевала хрупкая и неустойчивая шлюпка, повинуясь капризу прибоя, который проникал через узкий пролив и играл ею, как скорлупкой, заставляя отскакивать от каменной стены, чтобы снова дать ей щелчка в тот момент, когда она плыла ему навстречу.
Не было никакого толку ни от гребцов, ни от весел.
Первым, кто это понял, был Бруно Сёднигусто, который бросился в воду, схватил канат и поплыл на спине, таща за собой шлюпку в направлении к единственной точке – крохотному пляжу, где он надеялся вытащить ее на берег.
Осознав, что от этого зависит их жизнь, Гонсало Баэса и галисиец последовали его примеру, и после десяти минут тяжких усилий, терпя удары моря и боль в обод ранных ладонях, они сумели отвести фелюгу, весьма потрепанную и почти с пробитым днищем, в безопасное место.
Когда же, вконец обессилев, все трое припали к склону пятиметрового откоса, они являли собой живой пример того, чем и были: жалких остатков кораблекрушения.
И вот стоило им спастись, как мрачная игра тут же разонравилась взбалмошным стихиям. Ветер прекратился, прибой ослабил напор, а прилив, совсем недавно достигавший своей верхней точки, начал отступать, увлекая за собой воды небольшой бухты.
Они напрягли зрение, но лишь только когда солнце начало склоняться к горизонту, смогли различить выделяющееся на бесконечной синей поверхности темное пятно шлюпки, неподвижно застывшей посреди пустоты.
– Почему они не гребут?.. – чуть ли не всхлипывая, вопрошал Амансио Арес. – Почему не попытаются еще раз? Может, сейчас, когда море успокоилось, у них получится добраться до берега.
– Они сдались, а когда кто-то признает свое поражение, где уж тут ему воспрянуть духом, – мрачно заметил лейтенант. – Вот поэтому никогда нельзя сдаваться.
– Разве это лучше? – спросил безутешный галисиец, которому с трудом давалось каждое слово. – Я предпочел бы оказаться там и видеть, что Карлос остался живым и невредимым, нежели здесь, зная, какой конец его ожидает посреди океана.
– Но ведь ни у лейтенанта, ни у меня нет брата на этой шлюпке, что существенно меняет дело… – без тени язвительности напомнил ему саморец. – Твои родители живы? – спросил он и, когда тот кивнул в ответ, добавил: – Может, им послужит утешением, что, по крайней мере, одному из их сыновей удалось спастись.
– Но не вздумай рассказать им правду… – поспешно перебил его Гонсало Баэса. – Пусть уж лучше думают, что твой брат умер без мучений, чем представляют себе, каково им было, когда их унесло в море.
– А что я им скажу, если потом окажется, что он не погиб? – не успокаивался Амансио Арес. – Как я могу сказать им, что он утонул, если я не до конца в этом уверен? Если, как утверждают некоторые моряки, существует земля – там, дальше, за этими островами, – возможно, ему удастся туда добраться, и в один прекрасный день он вернется домой живым и здоровым.
– Этот чертов океан похож на жизнь, парень… – с поразительной бесцеремонностью перебил его Бруно Сёднигусто. – Какое там вернуться, если на то, чтобы дойти до конца, уходят все силы.
– Не понимаю, что ты хотел этим сказать?
– Какая разница? Я тоже не понимаю и половины того, что происходит вокруг, и не схожу из-за этого с ума. А что теперь мы будем делать, мой лейтенант? – Переночуем здесь и отдохнем, – мягко сказал лейтенант. – Похоже, у Ареса вывихнуто плечо, у меня распухла лодыжка, и у всех нас содрана кожа на ладонях. Проклятые весла!
– Схожу-ка за водой и провизией, а то как бы с приливом шлюпку не унесло вместе со всем содержимым, – вызвался неутомимый саморец и, скользнув взглядом по ноге своего командира, мрачно прокомментировал: – Лодыжка начинает смахивать на спелый баклажан. Очень больно?
– Только когда я танцую… Ты справишься один?
– Лучше, чем с вашей помощью, конечно… – Он повернулся к третьему спасшемуся, который сидел с отсутствующим видом, вперив взгляд в горизонт, и поинтересовался у него: – Как твоя рука?
– Какая рука? – переспросил тот, словно вернувшись откуда-то издалека.
– Та, что висит у тебя плетью…
Амансио Арес опустил глаза, посмотрел на руку, будто увидел ее впервые, не сделал даже попытки ею подвигать, но вскоре проговорил:
– У меня все болит. Может, это рука, а может, и нет…
Сочтя ответ несуразным, Бруно Сёднигусто только пожал плечами и начал спускаться между камней к тому месту, где находилась злосчастная шлюпка.
Когда наконец он вернулся, с трудом дотащив на себе фляжку и промокший мешок с провизией, уже начало темнеть.
Они с жадностью попили, без аппетита поели и, как только вокруг сгустились сумерки, не могли не поддаться странному чувству уныния, заметив там, далеко-далеко на горизонте, дрожащий огонек.
Это трое отчаявшихся мужчин подожгли свою одежду, в последний раз с тоскою моля о помощи.
Но никто не мог прийти им на помощь.
Молодой офицер Гонсало Баэса привалился к лавовой стене и крепился изо всех сил, чтобы не застонать от невыносимой боли, охватившей его ногу, которая приобрела фиолетовый цвет. Однако он не сумел справиться со слезами, навернувшимися на глаза, стоило ему перебрать в памяти все события этого дня – его первого дня в роли командира, – закончившегося ужасным несчастьем.
Он потерял две трети личного состава.
Четверых из шести.
Один дезертир и трое обреченных на самую ужасную смерть, какую только можно себе представить. Единственное, что он мог сказать в свое оправдание, сводилось к тому, что ему не хватило смелости отказаться от исполнения приказа, сопряженного с чрезмерным риском.
Зачем было так спешить?
Почему понадобилось срочно пускаться в плавание вокруг неизвестного острова, не располагая необходимыми средствами?
