Альберто Тозо Феи
Римские тайны. История, мифы, легенды, призраки, загадки и диковины в семи ночных прогулках

Жало каменного языка

Откуда взялось имя «Паскуино», остается только гадать. Предположений чрезвычайно много. А затем и сама статуя на высоком постаменте дала название близлежащей площади. Одна из расхожих версий повествует о некоем портном по имени Паскуино, державшем поблизости мастерскую. Этот парень прославился редкостным злоязычием, а его лавка считалась местом сходок злопыхателей и кляузников, охочих до обсуждения тех или иных политических фигур. После смерти портного здание мастерской разрушили, и – о чудо! – в 1501 году под ним обнаружилась статуя, ранее скрытая за дворцом Орсини. Потому-то на постаменте и стали появляться сатирические стишки и эпиграммы, с помощью которых народ подтрунивал и анонимно высказывался против власть имущих своей эпохи. Паскуино стал родоначальником своеобразного «Сообщества остряков»: группы так называемых «говорящих статуй», которые в Риме на протяжении столетий обращались к властям от лица простых смертных. Позвольте представить почетных членов сообщества. Это Мадам Лукреция, Марфорио, Носильщик-Факкино (с улицы Лата, по мнению некоторых – вылитый Мартин Лютер) и Аббат Луиджи. Вот уже пять веков гневные и ироничные пассажи-«пасквинады» задевают за живое многих публичных и влиятельных персонажей. В прошлом подобной чести «удостаивались» в основном папы – именно против них был обращен недовольный глас народа. Сегодня достаточно вооружиться тюбиком клея и листком бумаги – и критикуйте кого угодно.

Но раньше пасквинады выражались в форме табличек и сатирических манифестов, которые под покровом ночи вывешивали на шею Паскуино и остальных «говорящих» статуй «Сообщества остряков», чтобы на следующее утро все их могли прочитать до прихода полиции, зачищавшей место преступления.

Как раз в XVI веке, начиная с Паскуино, не только в Риме, но и в других городах Италии и Европы распространился обычай «разбалтывать» статуи с помощью картушей и листков с эпиграммами. На некоторое время Паскуино, по обыкновению «общавшийся» с Марфорио (лежачей статуей Океана, ныне упрятанной в Капитолийские музеи), вдруг стал напрямую обращаться к своему венецианскому «соратнику», статуе Горбуна с Риальто. Горбун впервые подал голос благодаря Пьетро Аретино, автору антипапских сатирических сочинений, сбежавшему в Светлейшую из Рима после восхождения в 1532 году на ватиканский престол Адриана VI Флоренца.

Когда Климент VII Медичи^[9] скончался после долгой болезни, на шее Паскуино появился портрет врача, виновного в папской агонии. Однако поскольку нравственность пациента оставляла желать лучшего, а римляне не особенно жаловали Климента, под портретом медика возникла следующая надпись: «Вот тот, кто поистине искупил мирские грехи». Так Паскуино выжил в веках, несмотря на то, что кое-кто из пап намеревался сбросить статую в Тибр. Однако этот поступок наверняка спровоцировал бы волну еще более жгучей и «отвязной» сатиры. Даже ночные дежурства не могли укоротить каменный язык грозного античного воина. Что уж и говорить о фашистском режиме! По случаю визита Гитлера в Рим в 1938 году Паскуино разразился следующим пассажем, высмеивающим избыточную пышность готовящихся торжеств, на недели охвативших город: «Бедный мой Рим, травертиновый город, / Весь ты картоном закрыт и распорот, / Чтобы порадовать взор маляра…»

Статуя Паскуино, чьи лицо и конечности не сохранились, является фрагментом эллинистической скульптурной группы ок. III в. до н. э. Вероятно, это фигура Менелая над умирающим Патроклом. Судя по всему, в древности она украшала стадион Домициана, ныне уступивший место Пьяцца Навона.

Слева от статуи, если стоять к ней лицом, начинается улица Паскуино (via di Pasquino), которая приведет вас прямиком на великолепное блюдо площади Навона. Это, пожалуй, самая красивая барочная площадь Рима, излюбленное место встреч и развлечений. Она сформировалась на месте стадиона, построенного по указу императора Домициана в 86 году для всевозможных состязаний. В древности здесь проходили настоящие морские бои, «навмахии». И сегодня формы площади напоминают об античной арене. С течением столетий она продолжала быть излюбленным местом празднеств, игр, скачек, турниров и театральных представлений. Между XVII и XIX веками здесь вновь возродили традиции «морских битв». В дни этих действ сливные отверстия возведенных в XVII веке фонтанов специально перекрывали и площадь заполняли водой. Кареты князей и кардиналов с приделанными спереди носами различных судов проносились средь шума вод и рукоплесканий толпы.

Сегодня площадь носит имя Пьяцца Навона, а изначально называлась – «ин Агоне», как раз в честь тех самых древних состязаний-агонов. Однако со временем людская молва стала по-своему переиначивать историческое название. Оно превратилось в «н’агоне» и постепенно дошло до «Навоны».

Одну из сторон площади почти полностью занимает громадный дворец семейства Памфили. Перед его парадным входом словно вросли в землю две колесоотбойные тумбы с очертаниями голубок с оливковыми ветвями в клювах. Говорят, их переместили сюда от древней базилики св. Петра, разобранной перед началом нового строительства Браманте.

Секреты четырех рек

Лоренцо Бернини и Франческо Борромини были величайшими зодчими и скульпторами в Риме XVII века, где они исполняли заказы разных пап и знатнейших семейств. Те, в свою очередь, обеспечивали им признание и почет на десятилетия. Разумеется, это разжигало сильнейшее противостояние между творцами, перераставшее в настоящие «архитектурные войны». Площадь Навона стала ареной одной из таких баталий.

Центральный фонтан ансамбля, названный фонтаном Четырех рек, был спроектирован Бернини в 1648-м и завершен в 1651-м. Заказ поступил от папы Иннокентия X Памфили, который в союзе со своей невесткой (женой брата) Олимпией Майдалькини полноправно распоряжался площадью, где уже царил их фамильный дворец. При выборе автора фонтана понтифик был сражен простотой и эффектностью глиняной модели Бернини, который таким образом перехватил обещанную Борромини работу на стадии эскиза. Более того: Бернини удалось завоевать папскую милость и обеспечить дальнейшие привилегии в свою пользу. Мастер даже позволил себе игривую выходку в день торжественного открытия фонтана, показав его совершенно сухим. Только когда раздосадованный папа собрался покинуть площадь, мастер знаком приказал выпустить струю воды. «Подарив нам это нежданное веселье, – воскликнул Иннокентий, – вы подарили нам еще добрых лет десять жизни!» Но бедняга рано радовался. Смерть настигла его через четыре года.

Замысел Бернини состоял в том, чтобы наглядно воплотить в мраморе метафору Милости Божией, изливающейся на четыре известных тогда континента. Композицию венчал обелиск, римская стилизация эпохи Домициана под Египет. Его обнаружили в 1647 году на территории цирка Максенция на Аппиевой дороге. Вершину обелиска предполагалось украсить голубем Святого Духа. Четверо гигантов на скалах у его подножия воплощают четыре самые протяженные реки в мире, по одной на континент: Дунай, Нил, Ганг и Ла-Плата.

Разумеется, с момента создания монумента в статуях стали находить связь с творческим поединком Бернини и Борромини. Это было неминуемо, раз уж напротив оказалась церковь Сант-Аньезе-ин-Агоне^[10], исполненная Борромини по воле того же папы Памфили. Статуя Ла-Платы, как считают римляне, воздевает руку вверх, опасаясь, что здание вот-вот обрушится, а Нил спрятал голову под покрывалом, не желая смотреть на устрашающую громаду. На самом деле, жест Нила значит другое: истоки африканской реки в те времена были еще неизвестны, так что покрытая голова в данном случае символизирует тайну происхождения. Все равно похоже, что Бернини специально развернул фигуры в разные стороны от храма. Борромини, как увидим, тоже зря времени не терял. Смотря на фасад, обратим внимание на его святую Агнессу на постаменте близ правой колокольни базилики. Праведница прижимает руку к груди, словно горячо заверяя диких громил, что благодаря ее вере церковь непременно устоит!

Сразу после открытия фонтана Борромини и его сторонники выдвинули массу упреков в отношении «мокрого дела» папского фаворита: что мол, полая конструкция в основании фонтана не выдержит тяжести обелиска и автора вскоре ждут серьезные тектонические проблемы.

Последовала шутливая реакция Бернини и помощников. Однажды утром он прибыл на площадь с командой помощников и очень серьезно, деловито закрепил скульптурную группу крепкими стяжками из… простой бечевки.

Даже Древнему Египту и его тайнам нашлось место среди удивительных сплетений символической программы фонтана. В самом низу, у подножия иллюзорных скал, можно узреть флору и фауну четырех континентов. При этом изображенные здесь животные свидетельствуют о недюжинных познаниях Бернини в египтологии, почерпнутых из трудов Атанасиуса Кирхера. Этот немецкий иезуит прославился своими штудиями иероглифов, провозглашая преемственность христианских чудес от древнеегипетской мистики. Некоторые представители фонтанной фауны близки пантеону египетских божеств. Таков лев, символ солнечной силы и священное животное Осириса. По легенде Осирис погиб по вине хитрого брата Сета, чей символ – бегемот. При этом «гиппопотам» в переводе с греческого означает «речная лошадь». И вот в скалах фонтана, с другой стороны от льва, среди вод появляется огромный конь. Завершают звериную тему морское чудище (крокодил) и небольшой дракон, спрятавшийся в тени фигуры Ла-Платы. Крокодилообразный зверь к тому же мог напомнить современникам чучело американского броненосца, свисавшее с потолка в домашнем музее ученого иезуита.

Фонтан Мавра в южной части Пьяцца Навона обязан своим названием каменному герою, который держит за хвост дельфина, изрыгающего воду. Скульптор Джованни Антонио Мари изваял статую в 1654 году по эскизу Джанлоренцо Бернини, в свою очередь продолжившего дело мастера предыдущего столетия, Джакомо делла Порта. Пластика фигуры действительно может отдаленно напомнить африканскую. Именно из-за этой особенности фонтан сразу получил запоминающееся имя и до сих пор его сохраняет. С другой стороны, считается, что при работе над лицом Мавра и его позой Бернини вдохновлялся формами статуи Паскуино, стоявшей по соседству.

Итак, папа Иннокентий X и его невестка Олимпия Майдалькини оказались настоящими творцами одной из прекраснейших площадей Рима, которая до сих пор хранит следы их присутствия. Могущественная донна Олимпия, речь о которой пойдет позже, настолько ненавистна римлянам, что после смерти папы ей пришлось бежать, прихватив с собой часть сокровищ, нажитых за годы интриг при папском дворе. Благодаря ей и сыну, тело понтифика несколько дней пылилось в одном из чуланов Собора св. Петра среди мотков веревки и прочих хозяйственных мелочей.

Дружная и сплоченная семья

«Папа не предан земле, потому что некому заплатить за похороны. Дон Камилло клянется, что не получил ни сольдо от его святейшества и делом занимается донна Олимпия. Та отрицает, что является наследницей. В итоге его святейшество вынужден прозябать в темном углу какого-то сарая». Эти слова флорентийского посла записаны сразу после смерти Иннокентия X. Всего несколько строк, но их достаточно, чтобы дорисовать в воображении всю картину. Дон Камилло, упомянутый дипломатом, – это как раз Камилло Памфили, сын Олимпии Майдалькини. Бросая вызов всесильной матери, он отказался от подарка дяди, кардинальского места, чтобы жениться на другой Олимпии – Альдобрандини, вдове вельможи Паоло Боргезе.

«В воскресенье вечером, – пишет анонимный летописец, – <…> величественные останки так и не были преданы земле, ибо гроб для тела оказался не готов и никто не возжелал потратиться на похороны <…> Поэтому неудивительно, что на следующий день толпа породила тысячи обвинений в скаредности в отношении членов семьи, что пожалели сотню скудо на захоронение тела своего папы. Папы, который не побоялся распотрошить казну церкви, чтобы озолотить каждого из них».

Долг папы Иннокентия X, подсчитанный Апостольской палатой, оказался поистине огромным: 8 миллионов 600 тысяч скудо. После традиционного трехдневного ритуала прощания с телом, не найдя подходящего гроба и места для временного «хранения» в какой-либо сакристии, бедный Джованни Баттиста Памфили оказался в сырой мышастой подсобке, где хранились «разного рода веревки, железный и плотницкий инструмент и прочие орудия подмастерьев».

В итоге обеспечить плохонький гроб вызвались два папских мажордома (один из которых плюс ко всему был некогда уволен понтификом). «Таков великий урок папам, – заключает очередной летописец, – не следует ожидать ответного расположения от родни, ради которой порой приходится рисковать честью и добрым именем». Наш Паскуино тоже не удержался и ввернул словечко для донны Олимпии: «Пастырь умер, – читали прохожие на висящей на статуе табличке, – а нам осталась корова».

За великолепием шедевров на площади Навона практически невозможно углядеть крохотную мраморную головку на стене между окнами третьего^[11] этажа дома № 34. И все же, как обычно бывает, она вмурована туда неслучайно. Ее история связана с суровостью понтификата Сикста V. Он продлился всего пять лет, но оставил неизгладимый след в истории Рима и его церкви.

Сикст V: характер – не сахар

В тот вечер папа Сикст V, сняв церковные облачения и сев в лишенную каких-либо опознавательных знаков карету, выехал из ворот своего дворца, чтобы совершить очередное «путешествие» инкогнито по улицам Рима. С какой же целью? Чтобы лично послушать глас народа и узнать, что о нем люди болтают.

XVI век подходил к концу, и Феличе Перетти (именно таково было его мирское имя) на тот момент пребывал на папском престоле всего несколько лет. В кратчайшие сроки ему удалось провести административную перестройку церковного аппарата и вывести на новый виток решение вопросов духовной сферы. Он строил дороги и дворцы, поднимал обелиски, лежащие в забвении веками, повесил десятки преступников. Однако вся эта деятельность, сопровождаемая к тому же введением новых налогов, подвергалась нешуточной критике. Папа терпеть не мог, когда ему перечат, и яростно подавлял недовольство. Но этим дело не ограничивалось. Его святейшество хотел убедиться, что простой люд его уважает…

В тот памятный вечер местом визита была выбрана площадь Навона. После бесполезных попыток разобраться в мнениях жаровщика и конюха, с которыми был заведен разговор, наш тайный агент решил пропустить бокальчик вина в местной харчевне. Но и от этого проку оказалось мало. На свои вопросы он получал лишь уклончивые ответы: страх был слишком велик, чтобы свободно болтать с незнакомцем.

Сикст V это подозревал, но молчание запуганного люда его не устраивало. Во что бы то ни стало он хотел выведать, что на самом деле думают римляне о своем пастыре. Его вывел из задумчивости вопрос трактирщика: «Что тебе подать, чужестранец?» Сикст встрепенулся: «Полкувшинчика красного „Колли“ за здоровье папы!» В остерии повисло молчание, но хозяин не придал этому значения и ответил: «О здоровье папы пусть его личный врач печется… Только лучше бы тот однажды наломал дров и отправил хозяина к праотцам.

Да, видать, впустую мои надежды: дурная трава почем зря не усохнет». Затем трактирщик спустился в подвал и вернулся с заказанной посетителем емкостью в четверть литра, введенной в обиход совсем недавно. Сикст V опрокинул содержимое в дорожную флягу и спустя какое-то время заказал еще четвертушку, а потом еще и еще, заставляя хозяина наполнять мелкий кувшинчик… Язык трактирщика постепенно развязался, и он стал вскоре костерить новую систему мер и ее учредителя.

«Откуда такая упорная ненависть? – раззадоривал его Сикст. – Возьми хоть меня: я прибыл к Тринита-деи-Монти по новой верхней дороге, страда Феличе^[12], переименованной в честь понтифика. Это ли не прекрасно?»

«Прекрасная она или ужасная, а только сдается мне, что единственный счастливец в городе – это сам папа и есть. За улочку ту мы платим из своего кармана, налогом обложены вино и торговые разрешения. А ему все мало! Жрет, пьет, обелисков пару взгромоздил… а о бедном народе кто позаботится? Папа тебе полюбился? А иди-ка к нему и попроси бокальчик вина, если не боишься, как он с тебя сдерет три шкуры – и за бухло, и за стекло!» И с этими словами схватил Сикста и под улюлюканье посетителей выставил за порог заведения.

На следующее утро трактирщик, открывая заведение, обнаружил, что за ночь прямо перед дверью вырос эшафот. «Хорошенькое дельце, – подумал он про себя, – похоже, сегодня все соберутся поглазеть на казнь бедолаги». И, пока суд да дело, стал выносить наружу столики и подметать мостовую перед входом. Однако имени приговоренного никто не знал, пока в трактир не зашел палач с помощником. «В чем дело?» – спросил хозяин, учуяв недоброе. «А в том, что сегодня – твой черед!» – «Мой?! Чем же я провинился?» – «У папы спроси. Он навещал тебя вчера вечером». И через считаные минуты по булыжникам уже катилась непутевая голова.

Хозяева окрестных заведений, не осмеливаясь восстать в открытую, решили установить в память о произошедшей с их товарищем трагедии особый знак. Они вмуровали слепок его лица в стену дома, да повыше, чтобы он всегда мог созерцать площадь, напоминая окружающим, что не стоит откровенничать с незнакомцами.

Как-то раз город облетела новость о том, что закровоточила деревянная статуя Христа. На место происшествия устремились тысячи людей, к радости хозяина чудотворной земли, почуявшего аромат денег. Новость проникла в покои Сикста V, решившего взглянуть на диво своими глазами. Оказавшись перед статуей, папа приказал принести топор и со словами: «Христа я почитаю, но дерево разрубаю» нанес сильный удар по фигуре, разрубив ее надвое. Внутри обнаружилась губка, смоченная кровью домашнего животного. От нее тянулась веревка, за которую можно было дергать: губка сжималась, и из статуи прыскала кровь. Хозяина «чудотворной» земли немедленно казнили, а легендарный случай лег в основу следующей поговорки: «Будь ты хоть Иисусом с виду, папа Сикст себя не даст в обиду».

На короткой стороне площади, откуда вы пришли, отыщите улицу Кукании^[13] (via della Cuccagna) и идите по ней, пока не свернете налево, в переулок Кукании (vicolo della Cuccagna). По пути не упустите случай взглянуть на прекрасное средневековое строение с балкончиком (жилой дом № 13B). Спустя несколько метров вы у цели – по правую руку открывается площадь Массими (piazza de’ Massimi).

Улица и переулок Кукании по названию напоминают нам об игре в «Дерево лентяев», затеваемой два раза в год на площади Навона. В дни таких праздников в землю втыкался гладкий, покрытый жиром шест с болтающимися наверху куриными тушками и прочей снедью. Получал этот питательный приз тот, кому удавалось вскарабкаться ввысь и ухватить желаемое.

На площадь выходит восхитительный фасад палаццо Массимо, построенного в XV веке Бальдассаре Перуцци на развалинах театра Одеон времен Домициана.

Одна из древних колонн до сих пор высится в центре площади. Говорили, что род Массимо, один из древнейших в Вечном городе, ведет свое начало от Квинта Фабия Максима, легендарного освободителя Рима от карфагенян. Однажды Наполеон Бонапарт спросил у самого князя Массимо, так ли это, на что получил следующий ответ: «Доказательств я представить не сумею, но мы в семье спорим об этом вот уже больше тысячи лет…»

Здание известно также как «дворец Пирра», поскольку при раскопках под его фундаментом была найдена статуя Марса, сперва принятого за Пирра. Как известно, эпирский полководец Пирр прославился в истории тем, что понес страшные потери от римской армии в сражении при Аускуле в 279 году до н. э. С тех пор выражение «пиррова победа» означает триумф, равносильный поражению. В 1532 году в честь празднования бракосочетания Анджело Массимо и Антониетты Планка Инкоронати фасад дворца украсили монохромными росписями со сценами из Ветхого и Нового Завета, сохранившимися до сих пор. У дома имеется и третье название – «дворец Чуда», благодаря невероятному происшествию 16 марта 1583 года.

Воскрешение на пробу

Князь Фабрицио Массимо был очень привязан к Филиппо Нери, впоследствии причисленному к лику святых. Жизнь аристократа была печальна. Давно умерли жена и дочери, а два месяца назад заболел сын Паоло и находился между жизнью и смертью. Аббат Филиппо Нери навещал мальчика ежедневно. Но когда тот преставился, святой отец вел службу и поспел к изголовью Паоло Массимо слишком поздно. Будущий святой обнял подростка и воззвал к Богу в жаркой молитве. Затем окропил бездыханное тело святой водой и назвал отрока по имени.

В тот самый миг Паоло открыл глаза и несколько минут разговаривал со священником, отвечая на вопросы последней исповеди. Когда святой спросил, хочет ли он вознестись на небо и поприветствовать мать и сестер, мальчик кивнул и, просветленный, уснул спокойным сном навечно.

Во дворце Массимо в 1476 году размещалась первая римская типография во главе с немецкими учеными Арнольдом Паннартцем и Конрадом Швейнхеймом. Кроме прочего, здесь были напечатаны «Письма к близким» Цицерона («Epistulae familiares») и «О Граде Божием» святого Августина («De Civitate Dei»). На томах значилось: «in domo Petri de Maximis», то есть «издал Пьетро из дома Массимо».

* * *

Теперь предлагаю направиться по улице Сан-Джузеппе-Калазанцио (via di San Giuseppe Calasanzio), не забыв взглянуть на любопытную мраморную табличку на углу площади. Она до сих пор красноречиво (и по-прежнему безрезультатно) призывает не сорить^[14]. Поворачивайте направо на проспект Ринашименто (corso del Rinascimento) и идите до площади Сант-Андреа-делла-Валле (piazza di Sant’Andrea della Valle), обустроенной перед одноименной церковью.