Алан Гринспен
Капитализм в Америке: История

Изобретение телеграфа было гораздо более революционной новинкой, чем появление телефона, произошедшее несколько десятилетий спустя. Телефон (примерно как Facebook сегодня) просто повысил качество социальной жизни, сделав вербальное общение более доступным и удобным. Телеграф же изменил параметры экономической жизни: он разорвал незыблемую дотоле связь между отправкой сложных сообщений и отправкой физических объектов и кардинально сократил время на передачу информации. Это стало очевидным уже в первые годы существования телеграфной связи: данные, собранные в 1851 г., показывают, что до 70 % телеграфных сообщений носило коммерческий характер – от проверки кредитоспособности потенциальных заемщиков до «передачи секретных сведений о росте и падении рынков»^[114].

Постепенно телеграф превратил Америку в единый финансово-информационный рынок: товарно-сырьевую биржу в Чикаго в 1848 г. смогли открыть потому, что оттуда уже можно было мгновенно связаться с Восточным побережьем. Сан-Франциско стал процветающим коммерческим центром, поскольку мог поддерживать связь с Нью-Йорком. Когда Леланд Стэнфорд забил золотой костыль своим серебряным молотом, автоматически отправив телеграфное сообщение и на запад, и на восток, так что ему салютовали из пушек и в Нью-Йорке, и в Сан-Франциско. И это было не только тщеславное позерство^[115]. Предприниматель таким образом открывал новую эру бизнеса^[116].

Сооружение трансатлантического кабеля 28 июля 1866 г. сделало телеграф глобальной коммуникационной сетью. Протянуть кабель через огромный океан, естественно, оказалось очень сложной задачей: между 1857 и 1866 гг. делалось пять неудачных попыток – кабель рвался. Дело тем не менее стоило всех затраченных усилий: до этого известия пересекали Атлантику на кораблях дней за десять – или еще дольше, если погодные условия были суровыми. Кабель сократил время ожидания информации до часа или двух и даже меньше (пропускная способность первого кабеля составляла примерно восемь слов в минуту). Кабель позволил сформировать интегрированный трансатлантический финансовый рынок с центрами в Лондоне, Нью-Йорке и Сан-Франциско. Теперь этот рынок поддерживал поток информации, позволявший ему подстраивать предложение под спрос и, таким образом, лучше балансировать распределение мировых ресурсов.

Беспокойные люди

Европейцы, попадая в Америку, почти всегда поражались деловитости и предприимчивости молодой страны: этот мир пребывал в постоянном движении, все суетились в погоне за наживой. Фрэнсис Троллоп говорила о «деятельном, неугомонном, энергичном населении, неумолимо и отчаянно продирающемся» в глубь континента^[117]. Токвиль считал, что за всем этим движением стоит единая логика: люди двигались на запад в поисках новых земель. Фактически же этот процесс объединял две мощных волны.

Одна выплескивалась с Восточного побережья внутрь континента. В 1790 г. население было сосредоточено в нескольких местах вдоль побережья Атлантики, относительно ровно распределяясь между северной (Новой Англией), центрально-атлантической и южной частями побережья. Фактической границей Америки были Аппалачи – горная цепь, пролегавшая примерно в 800 км от атлантического побережья. К 1850 г. всего за пару десятилетий половина 31-миллионного населения Америки и половина из 30 ее штатов находились за Аппалачами.

Эта масштабная внутренняя колонизация требовала всех наличных в новой республике ресурсов. Экспансия началась со сбора информации. Топографические и геодезические работы, сбор самой разнообразной статистической информации были навязчивой идеей молодой нации с первых дней ее существования: Джордж Вашингтон, сам топограф-любитель, изучал «землю, как ювелир изучает драгоценный камень, с кропотливым вниманием ко всем ее недостаткам, фацетам^[118] и достоинствам»^[119]. В 1814 г. медицинский департамент армии США начал систематический сбор материалов о погодных условиях по всей стране, а Смитсоновский институт в 1847 г. – данных о минералах. Информация являлась предпосылкой к расселению. Все правительства Америки – федеральное правительство, правительства штатов, местные власти – пытались активно способствовать экспансии, расчищая и углубляя русла рек, строя платные магистрали и каналы, предлагая частным компаниям разнообразные стимулы, поощряющие переселение на Запад. Предприниматели создавали товарищества и даже корпорации, нацеленные на ускорение переселения.

Второй волной было движение из сельских районов в города. Доля горожан в Америке увеличилась с 5 % в 1790 г. до 20 % в 1860 г.^[120]. Доля населения, занятого несельскохозяйственным трудом, выросла с 26 до 47 %. В 1810 г. население только двух городов (Нью-Йорк и Филадельфия) превосходило 50 000. К 1860 г. таких городов было уже 16.

Переселение повышало общую производительность. Наиболее сильное воздействие оказывал процесс перемещения людей с ферм в города и из сельского хозяйства в промышленность. Несмотря на то, что американское сельское хозяйство было самым высокопроизводительным в мире, переезд в город позволял фермеру в среднем удвоить свой доход^[121]. Переселение подключало к экономике новые производительные силы: поселенцы добывали новые ресурсы и через сеть каналов и железных дорог доставляли их в старые центры сосредоточения населения (и тем самым в мировую экономику). Кроме того, переселение ускорило формирование национальной идентичности: все чаще люди считали себя именно американцами, а не ньюйоркцами или вирджинцами. В первой половине XIX в. одно за другим появлялись такие объединения, как Американское библейское общество (1816), Американское общество содействия образованию (1816), Американское колонизационное общество (1816) и Американское общество борьбы с рабством (1833), которому предстояло сыграть важнейшую роль в будущем страны.

Экспансия привела к росту уровня жизни. До начала XIX в. экономический рост был «экстенсивным» – в том смысле, что он практически соответствовал показателям роста населения. Однако в некоторый момент после войны 1812 г. экономический рост стал «интенсивным»: экономика начала расти быстрее, чем население. Экономические оценки показывают, что подушевая производительность росла на 1,25 % в период с 1820 по 1860 г., в то время как в предыдущее 20-летие рост составлял лишь 0,24 % в год^[122].

Все это звучит относительно просто: Америка была молодой республикой, движимой революционными идеями и поклонявшейся богу роста. На деле же все было гораздо сложнее: Америка разрывалась между двумя концепциями общественного устройства – динамичной и статичной; между двумя экономическими моделями – основанной на труде свободных людей и основанной на труде рабском.

Глава 2
Две Америки

Та формообразующая эпоха породила множество образов Америки. В книге «Семя Альбиона» (Albion's Seed) Дэвид Фишер выделил четыре типично британские традиции, которые определили американскую культуру. Северо-восток сформировали пуритане, бескомпромиссные морализаторы и успешные социальные организаторы. Квакеры определяли уклад Пенсильвании и Делавэра. Они были эгалитаристами в большей степени, чем их северные компатриоты, но в создании общественных институтов преуспели гораздо меньше. «Кавалеры» – лоялисты, потомки британских сторонников короля Карла I в ходе английской Гражданской войны середины XVII в. – создавали культурную идентичность Вирджинии и Мэриленда, а также, в более широком смысле, Юга вообще. Они были аристократичными, иерархичными рабовладельцами, истово увлеченными скачками и азартными играми. Англикане и англофилы, многие из них являлись младшими сыновьями британских аристократов, эмигрировавшими в надежде, что в Америке они смогут вести тот же образ жизни, что и их старшие братья. Наконец, иммигранты шотландско-ирландского происхождения, застолбившие за собой фронтир^[123], являлись яростными сторонниками независимости, убежденными эгалитаристами. Привычные к трудностям и невзгодам простой и тяжелой жизни, они и сами были резкими и жесткими людьми. Они пили невероятно крепкий самогон («белую молнию»), жевали табак и развлекались охотой, петушиными боями и борьбой. Пытаться «укротить» таких людей было бы дурацкой затеей.

С этими британскими субкультурами смешивались множество иных, разного происхождения. Америка импортировала миллионы рабов из Африки через Вест-Индию. Перепись 2010 г. показала, что большинство американцев возводят свою родословную к Германии больше, чем к какой-либо иной стране, включая Англию: выходцы из Германии прибывали в Америку тремя мощными волнами – в XVIII в., после 1848 г. и после 1890 г. Эти волны включали протестантов, католиков и иудеев, поэтому иммигранты связывали себя брачными узами со всеми региональными религиозными субкультурами страны. Одна из причин экономического успеха Америки коренится в ее способности опираться на эти разнообразные традиции и черпать из них все лучшее, а еще одна – в способности Америки объединять эти разнообразные традиции в одну.

Гамильтон против Джефферсона

В период с 1776 по 1865 г. все разнообразие взглядов и укладов в Америке постепенно сконцентрировалось в великий диспут двух системных точек зрения. Противостоянию сторонников промышленной модернизации и аграриев-рабовладельцев было суждено определить весь дальнейший ход американской истории. Оно началось с интеллектуальной дискуссии между первым министром финансов США Александром Гамильтоном и первым государственным секретарем (впоследствии – третьим президентом США) Томасом Джефферсоном. Постепенно этот диспут перерос в общенациональное противостояние между промышленным Севером и рабовладельческим Югом. В феврале 1861 г. «две Америки» стали чем-то большим, нежели метафора: Конфедеративные Штаты Америки (коалиция южных штатов) объявили себя независимым государством с собственным президентом (Дэвисом Джефферсоном) и столицей (Ричмондом). Таковыми – по крайней мере в собственных глазах – они оставались на протяжении 49 месяцев, до начала апреля 1865 г.

Александр Гамильтон и Томас Джефферсон происходили из противоположных концов социального спектра. Гамильтон, по словам Джона Адамса^[124], был «ублюдком шотландца-разносчика». Джефферсон на свое 21-летие унаследовал большой земельный участок вместе с рабами, которые там работали, и женился на представительнице одной из богатейших семей Вирджинии. Гамильтон родился на острове Невис, в Вест-Индии, а обучался в нью-йоркском Королевском колледже – в будущем тому предстояло стать Колумбийским университетом (один из редких случаев, когда Гамильтон вышел из себя во время публичных дебатов, произошел, когда Джон Адамс обвинил Гамильтона в том, что тот «родился на чужбине»^[125]). Джефферсон учился в самом популярном среди вирджинской элиты Университете Уильяма и Мэри. По представлению Гамильтона, в мире должна существовать вертикальная социальная подвижность: Америке следует обеспечить каждому возможность подняться за счет собственных талантов и усилий. Джефферсон же исходил из принципа «положение обязывает»^[126]: класс плантаторов должен был тщательно прочесывать общество в поисках одаренных людей, «природных гениев», которым следовало помочь занять подобающее им место среди элиты.

Эти разногласия приняли характер личной вражды. Джефферсон испытывал глубочайшую неприязнь к Гамильтону, и с годами эта неприязнь становилась все острее. Ее подпитывали страх и зависть. Джефферсон считал себя естественным лидером Американской революции. Он происходил из одной из величайших семей Америки! Он был автором великой Декларации! Наконец, он был на 12 лет старше своего соперника! Однако Гамильтон становился все более влиятельной фигурой. Он был избранником Вашингтона, его адъютантом и личным секретарем во время Войны за независимость, возглавлял самый влиятельный государственный орган – Министерство финансов – и вмешивался в работу всех остальных министерств, включая Министерство иностранных дел. Несмотря на то, что сам Вашингтон также был уроженцем Вирджинии и принадлежал к высшим слоям местной аристократии, общество и идеи Гамильтона он, похоже, предпочитал обществу и идеям Джефферсона. Гамильтон фонтанировал множеством вычурных прожектов по обустройству и развитию новой страны. Джефферсон уединялся в Монтичелло, обложившись книгами.

Гамильтон хотел, чтобы Америка стала республикой бизнесменов, ведущую роль в которой играли бы производство, торговля и города. Джефферсон, напротив, желал сохранить децентрализованную аграрную республику свободных фермеров. Гамильтон надеялся наделить Америку всеми атрибутами торгово-промышленной республики. Джефферсон настаивал на том, чтобы та оставалась аграрным обществом, населенным, как он говорил, проникнутыми духом гражданственности землевладельцами и свободомыслящими крестьянами. «Те, кто обрабатывает землю, – самые ценные граждане, – писал он Джону Джею в 1785 г. – Они наиболее энергичны, наиболее независимы, они привязаны к своей стране и обручены самыми крепкими узами с ее свободолюбивыми интересами»^[127]. Величайшим преимуществом Америки были «необъятные просторы земли, с вожделением ожидавшей внимания землепашца». Наиболее разумной стратегией было привлечь максимально возможное число людей к земледелию и благоустройству земли.

И Гамильтона, и Джефферсона современники называли природными аристократами. Оба читали запоем, прекрасно писали, были блестящими ораторами, способными выступать часами без бумажки. Однако Гамильтон все же был более впечатляющей фигурой. Джефферсон мыслил традиционно – стремясь сохранить и усовершенствовать старое аграрное общество. Гамильтон же создавал образ будущего – практически из воздуха. Он не только предвидел развитие индустриального общества, когда в Америке еще ни о какой промышленности и речи не шло. Он понимал, как вдохнуть в такое общество жизнь: для этого требовалась надежная валюта; бюджетно-финансовую политику должен администрировать центральный банк, моделью для которого служил Банк Англии; источником бюджетного дохода должны были выступать таможенные сборы; единый рынок стимулировал бы разделение труда; «энергичное управление» улучшило бы правила коммерческой деятельности. Гамильтон как раз и был природным гением калибра Моцарта или Баха.

Спор между этими великими людьми не затихал: они дискутировали и на публике, и во время заседаний правительства в Вашингтоне. Гамильтон настаивал на том, что само выживание Америки как государства зависит от ее способности развить мощный промышленно-производственный сектор. Развитая промышленность даст возможность молодой стране создать мощную армию и обеспечит ей экономическую независимость. Но выживание было только началом: особую силу проектам Гамильтона придавал их динамизм – он видел ситуацию в развитии. Со временем республика бизнесменов будет становиться все сильнее: банкиры будут направлять капиталы в наиболее выгодные и эффективные проекты, а предприниматели – изобретать все новые машины. Экономический прогресс повлечет за собой прогресс моральный – люди, прежде обреченные лишь возделывать землю и возить воду, смогут полностью раскрыть и развить свои способности. «Когда в обществе имеются различные виды отраслей [промышленности], – писал он, – каждый индивид может найти свою стихию и выбрать для себя вид деятельности, наиболее соответствующий его устремлениям и энергии». Этот аргумент Гамильтон подчеркивал особо, поскольку из всех отцов-основателей, включая Франклина, именно Гамильтон ближе всех подошел к идеалу человека, который «сделал себя сам».

Джефферсон как представитель знати считал это все чепухой. Гамильтоновская версия экономического прогресса, полагал он, уничтожит Американскую республику так же верно, как варвары уничтожили Рим. Выживание Америки зависело от ее способности сохранить гражданскую добродетель и достоинство, настаивал Джефферсон, а ее способность сохранить гражданскую добродетель зависела от ее способности взрастить в населении множество необходимых для этого качеств (бережливость, трудолюбие, умеренность, неприхотливость и т. д.), а также от ее способности удержать отдельных людей от попыток властвовать над другими. Республика Гамильтона погубит многие добродетели, поощряя стремление к роскоши, и уничтожит независимость, подталкивая к власти работодателей и биржевых спекулянтов. Индустриализация будет путем к гибели.

Джефферсон жаловался, что «банды из больших городов способствуют честному управлению государством в той же степени, в какой язвы способствуют силам человеческого тела» (он предпочитал при этом «забывать», что нет более болезненной общественной язвы, чем рабство). На доклад Гамильтона Конгрессу «По вопросу мануфактур» он отреагировал попыткой подчеркнуть важность интересов сельского хозяйства. «Единственное, что нуждается в исправлении в существующей ныне форме правления, – писал он Джорджу Мейсону^[128] вскоре после того, как доклад "О мануфактурах" увидел свет, – это количество мест в нижней палате. Их необходимо увеличить, чтобы повысить представительство земледельцев, чтобы их интересы получили приоритет перед интересами дельцов».

Джефферсон ненавидел способы, которыми Гамильтон пропагандировал экономический прогресс, не меньше, чем сам экономический прогресс: Гамильтон настаивал на том, что власть должна быть сосредоточена в руках федерального правительства, а управление – осуществляться из центра. Ради чего же тогда американцы совсем недавно восстали против британского господства, как не ради того, чтобы предотвратить именно такую централизацию власти? Американцы опасались, что все правители – это потенциальные тираны: именно поэтому они с таким энтузиазмом соревнуются в честолюбии – так размышлял Джеймс Мэдисон в статье 51-й сборника «Федералист»^[129]. Кроме того, верховные правители всегда очень ревниво относились к власти своих же губернаторов.

Джефферсон с самого начала был в выигрышной позиции по сравнению с Гамильтоном: фактически он имел изрядную фору. Относительным национальным преимуществом Америки в 1789 г. было ее сельское хозяйство: в США имелось больше пустующей земли, чем в любой другой стране, а большинство иммигрантов – от младших сыновей британских аристократов до крестьян из Померании – являлись прирожденными сельскими хозяевами. Промышленность страны, напротив, сводилась к надомному ремесленничеству. Однако на стороне Гамильтона имелись более сильные аргументы. И история, как выяснилось, была на его стороне. Будучи министром финансов в администрации Джорджа Вашингтона, он заложил основы гамильтоновской республики. Он сформулировал удачную мысль о «подразумеваемых полномочиях» – иными словами, если закон или акт, принятый федеральным правительством, признается соответствующим Конституции, то тогда все действия, необходимые для исполнения этого закона, также являются конституционными. Федеральное правительство имело право строить маяки, даже если Конституция не давало ему на это специального разрешения, поскольку защита границ страны сама по себе являлась конституционным императивом.

Гамильтон, что было еще важнее, проводил удачную кредитно-финансовую политику. Прежде всего под его руководством федеральное правительство взяло на себя все обязательства по национальному долгу: сначала его консолидировали, а затем его удалось оплатить за счет поступлений от налогов на импортные товары, благодаря «тарифу Гамильтона» (Акту о тарифах) от 1789 г.^[130]. Кроме того, он основал первый Центральный банк Соединенных Штатов в 1791 г. (в тогдашней столице страны Филадельфии), лицензия которого действовала до 1811 г. Капитализация резервов банка обеспечила возможность получения дополнительного национального кредита, что похоже на современный денежный мультипликатор.

С началом формирования в Америке промышленной экономики на переломе веков Джефферсон перестал быть таким уж бескомпромиссным аграрием. Он начал опасаться, что отстанет от времени: Америка постепенно превращалась в страну, очень похожую на гамильтоновскую республику бизнесменов. В своей блестящей инаугурационной речи в марте 1801 г. он сделал широкий шаг навстречу своему оппоненту^[131]. «Не всегда разница во мнениях означает разницу в принципах, – сказал он в той части своей речи, которую стоит перечитать сегодня. – Мы оба – республиканцы. Мы оба – федералисты». Гамильтон приветствовал это обращение «как фактический искренний и прямой отказ от прежних заблуждений и поручительство перед обществом» в том, что новый президент «пойдет по стопам своих предшественников». Председатель Верховного суда федералист Джон Маршалл заключил, что реплики Джефферсона были «продуманными и умиротворяющими». Сенатор-федералист Джеймс Байярд отметил, что эта речь «в своем политическом наполнении была лучше, чем мы ожидали; и совершенно не отвечала ожиданиям фанатиков с другой стороны». Для медика и просветителя Бенджамина Раша, горячего поклонника Джефферсона, эта речь была поводом вознести благодарственную молитву: «Старые друзья, которых много лет разделяла партийная принадлежность^[132] и мнимая разность в понимании принципов политики, пожали друг другу руки сразу после того, как прозвучала эта речь, и обнаружили – впервые, – что они имели различные мнения относительно наилучшего пути представления интересов их общей страны»^[133].

В своей биографии Джефферсона Джон Мичэм пишет, что «не будет большим преувеличением сказать, что Джефферсон использовал гамильтоновские методы для достижения джефферсоновских целей»^[134]. Но даже такое громкое заявление не до конца отражает масштаб того, насколько изменились взгляды Джефферсона: прежний ярый приверженец положений Конституции 1788 г., став президентом, демонстрировал настолько поразительный прагматизм и гибкость, что даже Гамильтон вряд ли сумел его в этом превзойти, окажись он на месте Джефферсона. Скорее всего, он поступал бы ровно так же. Этот образ мыслей наиболее ярко проявился в 1803 г., в процессе «Луизианской покупки». В 1800 г. император Франции Наполеон Бонапарт отнял Луизиану у Испании в ходе масштабной кампании по упрочению позиций Французской империи в Северной Америке. Однако вскоре он был вынужден отказаться от заморских имперских амбиций, поскольку неудачная попытка Франции подавить восстание в Сан-Доминго продемонстрировала всю сложность управления настолько обширной империей, особенно в контексте яростного сопротивления Великобритании, отчаянно защищавшей свою империю. В такой ситуации затраты на экспансию попросту грозили не окупиться. В итоге Наполеон решил продать Луизиану Соединенным Штатам за 15 млн долл. (по 7,5 цента за 1 га). Джефферсон сделал все, чтобы воспользоваться этой счастливой возможностью, несмотря на жесткое противостояние федералистов, утверждавших, что приобретение каких бы то ни было территорий противоречит Конституции. Он отклонил протесты скептиков, желавших ограничиться приобретением только портового Нового Орлеана и прилежащих к нему прибрежных территорий. Он проталкивал свое решение, несмотря на отсутствие соответствующей конституционной поправки. Обнаружив, что у Америки недостаточно денег на покупку Луизианы, он положился на обеспеченный Гамильтоном мощный кредитный рейтинг своей страны, чтобы занять недостающие средства. Этот Джефферсон кардинально отличался от того, который в бытность государственным секретарем США на вопрос президента о том, насколько создание национального банка соответствует Конституции, ответил, что любая власть, не оговоренная в Конституции особо, принадлежит штатам, а не федеральному правительству: «Любой шаг за пределы, специально установленные для ограничения власти Конгресса, будет шагом к тому, чтобы захватить неограниченную сферу власти, неподконтрольную более никаким дефинициям».

Приобретение Луизианы было одним из самых важных предприятий, затеянных кем-либо из американских президентов ради национального развития. Присоединение этих земель значительно расширило территорию США, добавив к ней огромные плодородные и богатые минералами районы, что стало очевидно во время экспедиции Льюиса и Кларка к Западному побережью (май 1804 г. – сентябрь 1806 г.). Покупка стала стимулирующим толчком к развитию предпринимательства, которого Джефферсон ранее опасался, а ныне приветствовал. Джефферсон получил справедливо причитающиеся ему политические дивиденды за дерзновенное стремление к расширению и обновлению. Он не только победил Чарльза Пинкни 162 голосами выборщиков против 14, выставив свою кандидатуру на второй президентский срок. Он также помог привести в Белый дом своих ближайших союзников – Джеймса Мэдисона и Джеймса Монро, ставших его преемниками на посту президента.

Джеймс Мэдисон поступил недальновидно, в 1811 г. не продлив срок банковской лицензии Первому банку США. Однако ему вскоре пришлось передумать. Вторая англо-американская война 1812 г. обошлась стране примерно в 158 млн долл., а способов повысить национальный доход у США в то время было немного. Американское эмбарго на британские товары лишило страну таможенных сборов, одного из самых главных источников пополнения казны, заодно снизив уровень внутриэкономической активности. Конгресс отказался поднять налоги. В отчаянной попытке профинансировать войну правительство поначалу активно занимало средства, а потом, в 1814 г., объявило дефолт по своим обязательствам, оставив солдат и производителей оружия без оплаты. В 1816 г. Мэдисон наконец вернулся к действительности и создал Второй национальный банк, получивший лицензию на 20 лет. Гамильтон вновь восторжествовал, на сей раз – посмертно.

Ключевой фигурой, обеспечившей примирение аграрного и индустриального образов Америки, стал Эндрю Джексон. Он не был особенно привлекательным человеком: скандалист и бахвал, одинаково безжалостный как к индейцам, так и к британцам. Он не был продуктом ни гамильтоновского буржуазного мира и городской коммерции, ни джефферсоновского мира аристократичных плантаторов-рабовладельцев. Он принадлежал к шотландско-ирландской культуре американского фронтира: его родители были родом из Теннесси, а сам он появился на свет в Южной Каролине.

Эндрю Джексон был воплощением новой силы, набиравшей влияние в общественной жизни Америки, – народной демократии. В 1824 г. он проиграл президентские выборы последнему великому представителю патрицианской Америки, Джону Куинси Адамсу, разделявшему веру своего отца Джона Адамса в то, что демократия может выжить, только будучи облаченной в ограничения самого разного рода. Однако Адамс победил лишь благодаря тому, что выбор президента пришлось делать Конгрессу^[135], о чем ему не уставали напоминать раздосадованные критики в течение всего срока его пребывания (довольно бесславного, надо сказать) в Белом доме, а через четыре года популистская лавина снесла Адамса, а на гребне ее утвердился Джексон. Наибольшую поддержку он получил в новых штатах, имевших меньше ограничений на участие в голосовании, чем «штаты-основатели». Кроме того, Джексона с энтузиазмом поддерживали механики, торговцы и ремесленники, многие из которых отправились в тяжелую дорогу до Вашингтона, чтобы приветствовать его инаугурацию.

Джексоновская демократия была тесно связана с очередным изменением общественно-политических настроений в США – с неприятием привилегий и ограничений. Джексон с удовольствием считал себя участником исторической борьбы против привилегий, восходящей к принятию Великой хартии вольностей и включавшей в себя протестантскую реформацию XVI в., Славную революцию в Англии XVII в. и Американскую революцию XVIII в. На каждом этапе этого процесса люди отбирали себе больше прав у тех, кто желал, чтобы власть оставалась уделом немногих избранных. Джексон выступал против «искусственных разграничений» – таких, например, как невозможность создать корпорацию без лицензии.

В то же время Джексон объединял популизм с тем, с чем он редко сочетается, – с фискальным консерватизмом. Он добился снижения федерального долга до нуля и удерживал его на этой отметке три года подряд – в первый и последний раз в истории Америки. Он активно поддерживал металлические деньги и золотой стандарт. Таким образом, он ввел в американские экономические споры новый мощный элемент – либерально-рыночный популизм.