Алан Брэдли
Трижды пестрый кот мяукнул

3

Я чуть не выпрыгнула из кожи вон.

Руки трупа медленно тянулись ко мне, все его тело шевелилось.

Оно медленно качалось, по мере того как дверь в комнату со скрипом открывалась.

У меня перехватило дыхание, и тут что-то начало просачиваться в спальню.

Кот. Не черный, как можно было бы ожидать, а пестрый. Но ни в чем никогда нельзя быть уверенной, так что я решила не рисковать.

– Привет, – поздоровалась я. – Как тебя зовут? Грималкин? Гризел? Гридигут^[4]?

Кот ответил мне безразличным «мяу».

Я знаю, нет смысла разговаривать с котами, когда их хозяин висит вверх ногами на двери, но жизнь странная штука. Когда нам страшно, мы несем чепуху в надежде, что наше притворство вернет все на свои места.

Некоторые люди приходили на гильотину с вопросом: «Я не опоздал?»

Так или иначе, все это неважно. Кот взглянул на меня, с надеждой ткнулся в волосы покойного хозяина, потом пересек спальню, запрыгнул на кровать и начал вылизываться.

– Милый котик, – сказала я то, что обычно говорят котам.

Если бы не кот, я бы не додумалась осмотреть кровать. Я опустилась на четвереньки и заглянула под нее.

Ничего. Даже пыли нет. Для мужчины, к тому же заядлого холостяка, мистер Сэмбридж был удивительно хозяйственным.

Встав на ноги, я провела руками под подушками. Ничего, даже пижамы.

В изголовье кровати была прикреплена резная полочка.

Жизнь с сестрицей Даффи научила меня тому, что о людях можно многое сказать, если покопаться в их дневниках и книгах, – занятие, которое я очень люблю и в котором я, надо признаться, крупный специалист.

Библиотека мистера Сэмбриджа была невелика – дюжина томов или около того. Некоторые из них были сильно зачитаны – Библия короля Якова и «Анатомия меланхолии» Роберта Бертона, но остальные, такое впечатление, никто не открывал. Они были такими же хрустящими и свежими, словно только утренней почтой приехали из «Фойлз»^[5].

Как ни странно, у него было несколько экземпляров одних и тех же книг, абсолютно новых, в свежих суперобложках.

Я сразу же узнала их по ярким иллюстрированным обложкам: «Дождливые дни», «Лошадкин домик», «История Криспиана Крампета» и «Садовые пираты» – бессмертная детская классика пера Оливера Инчболда.

Кто в Англии или во всей Британской империи и даже за ее пределами не слышал эти стихи в том возрасте, когда первый раз берут в руки ложку? В мою память врезались:

 
Славно под дождем гулять –
Бульк и плюх! Бултых!
Прачке в жизнь не отстирать
Новых брюк моих!^[6]
 

Или еще хуже:

 
Капитанский любимец, большой кенгуру,
На рагу будет пущен у нас ввечеру.
 

Я смутно припомнила, как несчастная мисс Герди механически и без выражения читает эту чушь, пытаясь запихнуть ложку овсянки мне в рот, а я сижу на высоком стульчике.

Для человека вроде меня, которому открылись богатства подлинной поэзии, эти детские рифмы – немыслимое падение. Я вспомнила один дождливый день, когда я была совсем маленькой, и Даффи на чердаке репетировала «Ветер Западный»^[7]:

 
О ветер западный, повей,
Вели дождю лить-поливать.
А мне бы с милою моей,
Исусе, дома почивать.
 

За окном по свинцовым подоконникам стучал аккомпанементом дождь.

 
Вей, ветер, на Мартынов день,
Лютуй, сорви с дерев листву.
Вся жизнь моя – пустая тень.
Я смерть к себе зову.^[8]
 

Что-то в глубине моей души отозвалось на эти слова, и я вздрогнула. Хотя в то время я этого не понимала, но это было чувство одиночества: чувство, которое мне вскоре после этого предстояло узнать, а потом научиться ценить.

Кенгуру капитана Кенглтона, черт возьми!

Воспользовавшись носовым платком, чтобы не оставить отпечатки пальцев, я взяла экземпляр «Дождливых дней» и открыла наугад.

 
Славно под дождем гулять –
Бульк и плюх! Бултых!
Прачке в жизнь не отстирать
Новых брюк моих!
 

Никуда не деться от этой чепухи – даже на месте убийства.

Но потом я подумала: минутку!

Что, если здесь таится какое-то послание? Может, книга не случайно открылась на этом самом месте? Ищут же люди в Библии ответы на свои вопросы, тыкая пальцем наугад в страницу? «Гадания» – так это называла Даффи и утверждала, что это чушь собачья.

Прачке в жизнь не отстирать новых брюк моих!

Неужели эти слова не имеют ни малейшего отношения к моему теперешнему затруднительному положению? Они так подходят. Кроме того, идет дождь: Славно под дождем гулять. Бульк и плюх! Бултых!

«Глэдис» определенно оценила бы по достоинству это странное отражение наших жизней. Эти звуки идеально изображают ее движение по лужам.

«Придерживайся фактов», – произнес дядюшка Тарквин в моей голове.

Я медленно листала страницы: вот Криспиан Крампет строит на берегу песочные замки, а вот он кормит пони яблоком, протянув руку над калиткой. Вот в стихотворении «Маленький Икар» он приклеивает перья к рукам, а вот жарит каштан на палочке на костре.

Интересно, настоящий сын Оливера Инчболда, которого он описывал в своих книгах, и правда все это делал или это просто полет разгоряченной фантазии автора?

Раньше я этого не замечала, но теперь обратила внимание, что мальчик, несмотря на все свои сумбурные выходки, всегда изображается чисто одетым, аккуратным и безупречным, как святой. Ни единой капли грязи нет в мире Криспиана Крампета. Болезни и горе ему неведомы.

Почему жизнь этого отвратительного ребенка наполнена светом и теплом, в то время как моя – дождем и утратами?

Вздохнув, я закрыла книжку и вернула Криспиана на полку.

Его жизнь и моя непохожи, как день и ночь.

«Прекрати!» – скомандовал дядюшка Тарквин, и на этот раз я послушалась.

Только сейчас я осознала, как удивительно то, что я вижу. С чего бы взрослому человеку, пожилому мужчине, ставить на полку детские книги?

Да еще в нескольких экземплярах?

Может, это второе детство, как в случае со старым мистером Терри, бывшим церковнослужителем в Святом Танкреде? По словам миссис Мюллет, мистер Терри печет пирожки из земли в духовке и пытается ловить малиновок в саду викария, если остается без присмотра.

Я снова взглянула на мистера Сэмбриджа. Даже мертвый, он не производил впечатления человека, лишившегося ума. Наверняка викарий и его жена заметили бы, и Синтия Ричардсон вряд ли отправила бы меня одну без предупреждений и объяснений в дом спятившего человека.

Человек не в своем уме вряд ли смог бы зарабатывать на жизнь вырезанием из дерева христианских предметов и сюжетов.

Может, он коллекционирует книги.

Я знаю, есть люди, которые так же сходят с ума по книгам, как мой отец по маркам. Например, моя сестрица Даффи может нудеть о форзацах, выходных данных и первых изданиях не то что до тех пор, когда ад заледенеет, но и когда он снова разморозится.

Снова воспользовавшись платком, я начала аккуратно снимать книги Оливера Инчболда с полок и смотреть на титул: первые издания, все до единого. Ни единой подписи или дарственной надписи.

Под названием и именем автора на каждой книге был логотип издательства – «Ланселот Гэт», Лондон, и адрес на Бедфорд-сквер.

Больше ничего: ни отметок, ни подчеркиваний, ни закладок.

Только одна книга, довольно потрепанный экземпляр «Лошадкиного домика», была без суперобложки и лежала на Библии и томике Шекспира.

Я открыла ее. Тоже первое издание. Имя хозяина было написано тонкими неаккуратными заглавными буквами зелеными чернилами, испачкавшими промокашку:

Карла Шеррингфород-Кэмерон.

Мое сердце подпрыгнуло от радости и еще кое-какого чувства.

Я знаю Карлу.

Что, во имя всех святых, делает книга Карлы в спальне престарелого резчика по дереву, живущего в нескольких милях от ее дома в Хинли?

Есть только один способ узнать – допросить Карлу. Даже если она не знает, она расскажет мне все, что можно.

Оставался также вопрос насчет мистера Сэмбриджа. Кто его убил и зачем?

Время на исходе, мне надо возвращаться в Букшоу. Второй возможности осмотреть место преступления не представится. Это мой единственный шанс, и надо использовать его по максимуму.

Перед тем как продолжить изучение трупа, я профессионально обыскала комнату: быстро, но внимательно.

На ходу я составляла мысленный список: ничего не перевернуто, ничего не пролито, никаких следов в пыли, указывающих на то, что какой-то предмет, например инструмент, был передвинут или унесен из комнаты. На самом деле, пыли вовсе не было: дальнейший осмотр показал, что мистер Сэмбридж был на удивление аккуратен.

Возвращаясь к моему списку: на полу ничего, свежих царапин или потертостей нет, под ковром ничего, за картинами на стенах тоже (пейзаж, изображающий пески Маргейта, с подписью, и довольно приличная акварель лесной просеки – удивительно точная работа, которая словно переносит вас в то место).

Кувшин, умывальник, стакан с водой, зубная паста и щетка на прикроватном столике – осмотр закончен. Я уже знала, что у мистера Сэмбриджа сохранились почти все зубы – настолько редкое явление, что о нем следовало помнить, о чем я знала по своим визитам на Фаррингтон-стрит, где висели таблички в армейском стиле:

«Болезнь десен – тихий враг. Он ударяет, когда вы спите!»

«Держим оборону. Против кариеса!»

«Избегайте светомаскировки. Чистите зубы после каждого приема пищи!»

Эти девизы научили меня тому, что наши английские зубы – редкое явление и что мы должны их беречь, как драгоценности короны.

Такое впечатление, что кот, продолжавший вылизываться на кровати, почувствовал, что я закончила. Он подпрыгнул и, взмахнув хвостом, как флагом, промаршировал к двери и вышел наружу, не удостоив мистера Сэмбриджа и взглядом.

Я последовала за ним, закрыв за собой дверь (разумеется, с использованием носового платка) и проконтролировав, чтобы замок закрылся. Мысль о коте, запертом наедине с человеком в состоянии мистера Сэмбриджа, – это для меня слишком, несмотря на мой крепкий желудок. Есть подробности, о которых не осмеливался писать даже Эдгар Аллан По.

Следующим пунктом на повестке дня был звонок в полицию: действие, которое следовало хорошенько обдумать. Торопиться нельзя, но при этом надо производить впечатление человека, готового к сотрудничеству. Инспектор Хьюитт будет судить меня по моему профессионализму, нельзя его разочаровывать.

Выйдя во двор под моросящий дождь, в сопровождении кота я подошла к «Глэдис». На другой стороне тропинки, ведущей в Торнфильд-Чейз, стоял коттедж, и его обитатели наверняка видели, как я вошла в дом мистера Сэмбриджа. В английских деревнях мало что ускользает от внимания соседа.

Словно иллюстрируя мои мысли, в окне коттеджа шевельнулась кружевная занавеска.

Меня заметили.

По всей видимости, обитатели коттеджа не знают, что мистер Сэмбридж мертв. Если они были в курсе, они бы окликнули меня или позвонили бы в полицию.

Я подумала, что лучший вариант – уйти как ни в чем не бывало, словно я обычная деревенская девчонка, катающаяся на велосипеде. Чтобы усилить впечатление, я подкатила «Глэдис» к падубам, растущим у калитки, и попутно подумала, что эти деревья часто так сажают, чтобы защититься от колдовства и молний.

Чего боялся мистер Сэмбридж?

Быстро оглянувшись и делая вид, что я проверяю, наблюдают за мной или нет, я отломила веточку с горсткой ягод и, встряхнув волосами, небрежно заткнула ее за ухо.

Флавия Сабина Долорес де Люс.

Однажды именно так я представилась носатой библиотекарше.

Хотя я сдержалась, чтобы не прищелкнуть каблуками, я практически слышала этот звук.

Готово. Кружевная занавеска торопливо вернулась на место.

Кот, сидевший у калитки, встал и подошел ко мне, задрав хвост, как будто хотел что-то рассказать.

– Мяу, – заявил он.

– Прости, котик, – ответила я. – Не могу взять тебя с собой. Иди поймай мышь. Веди себя хорошо, пока за тобой не придут.

Мы с «Глэдис» направились в сторону дома. У меня еще есть достаточно времени для размышлений.

От Паупер-Уэлла к холму Дэнхем ведет длинная крутая ровная дорога. Пригнувшись к рулю, я быстро разогналась, а потом выпрямилась, наслаждаясь головокружительным спуском.

Мне представлялось, что я – Дональд Кэмпбелл, а «Глэдис» – гоночный катер «Блюберд», и что мы несемся по озеру Конистон со скоростью сто семьдесят километров в час. Когда мир вокруг сливается в пестрое пятно, нетрудно понять, почему люди питают страсть к скорости, и только на середине спуска встреча с коровой заставила меня вернуться к реальности и продолжить путь к Бишоп-Лейси более аккуратно.

На главную улицу въехала уже медленная и скромная мисс Чопорность: плечи назад, спина прямая, сплошь прямые углы, приличествующие старой деве средних лет – человеку, который никоим образом не может быть замешан в убийстве.

Помимо воли я поджала губы, коротко кивнув хозяину «Тринадцати селезней» Талли Стокеру в ответ на его приветствие. Талли стоял на табуретке с перочинным ножом в руке, доводя до совершенства новую оконную раму в своем трактире.

Талли подстраховывал худой, довольно хлипкий джентльмен, которого я раньше не видела, и я задумалась, куда подевался помощник Талли Нед Кроппер.

Нед – очередная жертва в ряду бесчисленных ухажеров Фели. Хотя Нед не был обучен светским манерам, он научил меня громко свистеть в два пальца, так чтобы меня было слышно аж на ферме «Голубятня».

С ним что-то случилось в мое отсутствие? Его уволили или с ним произошло несчастье? Я понадеялась, что нет. Может, он махнул рукой на Фели, женился на другой и эмигрировал, например в Австралию, чтобы заняться фермерством или открыть собственный трактир. Если так, дочь Талли Мэри должна быть вне себя от горя. Она всю жизнь влюблена в Неда.

Я взяла на заметку поговорить с ней попозже.

Но сейчас мне надо сосредоточиться на том, каким образом я сообщу о кончине мистера Сэмбриджа.

Я смогла держать свое возбуждение под контролем до того момента, как оказалась в домике викария.

– Он мертв! – воскликнула я, влетая в дверь и даже не потрудившись постучать. – Мистер Сэмбридж умер!

Синтия, находившаяся на кухне, широко распахнула глаза, когда я влетела в ее объятия и спрятала лицо у нее на плече. Я еле сдерживалась, чтобы не взмолиться о том, чтобы она вызвала полицию. Временами надо следовать природному ходу вещей.

Я согласилась выпить чаю, и, несмотря на адское слюнотечение, отказалась от печенья «Пик Фрин».

– Бедняжечка! – произнесла Синтия, и я позволила ей утешать меня. Она нуждается в этом больше меня. – Это было ужасно?

Я прикусила нижнюю губу и чинно кивнула.

– Понимаю, – сказала она. – Ты не хочешь об этом говорить. Я позвоню констеблю Линнету. Он знает, что делать.

«Да уж, – подумала я. – У него хватит мозгов, чтобы позвонить инспектору Хьюитту и его сотрудникам, детективам-сержантам Вулмеру и Грейвсу».

– Вот, высморкайся, – предложила Синтия, извлекая платок словно ниоткуда, и я послушалась.

4

– Флавия, Флавия, Флавия, – повторил инспектор Хьюитт.

Он отправил Грейвса и Вулмера осмотреть Торнфильд-Чейз, но решил сначала допросить меня лично, перед тем как отправиться следом за ними.

Разумный выбор, подумала я, и мне это льстит.

Под струями декабрьского дождя окутанный аурой старости и книг дом викария выглядел особенно мокрым и унылым – идеальный антураж для нашей встречи. Темно, и все углы просто источают запах тайн и историй, которые когда-то здесь рассказывались.

Синтия, как всегда деликатная, скрылась в самом дальнем углу дома, предоставив нам с инспектором возможность поговорить наедине.

– Ты прикасалась к чему-нибудь?

Его первый вопрос мне не понравился.

– Разумеется, нет, инспектор. Я же все понимаю.

– М-м-м, – протянул он, не подтверждая и не опровергая мои слова.

Поскольку Синтия уже объяснила, что это она отправила меня с поручением, нам оставалось только обсудить место преступления.

– Ты что-то видела, когда ехала в Торнфильд-Чейз или возвращалась оттуда?

Я рассказала о дернувшейся занавеске. Честность – лучшая стратегия, в том случае если любопытная Варвара, живущая по соседству, уже донесла обо всем инспектору.

– И все? – допытывался он, проверяя мою наблюдательность.

– Нет, никого, инспектор. Только когда я вернулась в Бишоп-Лейси. Мистер Стокер чинил подоконник в «Тринадцати селезнях».

– Гм-м, – промычал он, потирая подбородок. – Странно, в такое время суток? Проехать всю дорогу до Торнфильд-Чейза и обратно и не заметить ни единой живой души?

Я тоже могу играть в эту игру.

Я пожала плечами. Вряд ли я могу отвечать за географическое распределение всего населения Великобритании в определенное время суток в один дождливый день.

– Я просто думаю вслух, – сказал он после нервирующей паузы. – Как ты полагаешь, сколько времени он уже мертв?

– Недолго, – тут же ответила я.

– Как ты определила?

Слишком поздно. Я угодила в его ловушку.

– Изменения цвета кожного покрова. Кажется, это называется гипостаз посмертный.

На самом деле я прекрасно знала, как это называется, но не хотела слишком рано демонстрировать свое интеллектуальное превосходство.

– Отлично! – сказал инспектор Хьюитт, и я слегка раздулась от гордости. – В котором часу это было?

– Кухонные часы показывали три минуты одиннадцатого, – ответила я.

– Благодарю тебя, Флавия, – сказал он. – Это очень полезно. Я надеялся, что ты что-то заметишь.

В комнате стало теплее или это организм играет со мной шутки? Я стремительно краснела и ничего не могла с собой поделать.

Я сделала вид, что закашлялась, но, кажется, слишком поздно.

– Это потому что он висел вверх ногами, – добавила я, стремясь быть полезной. – Имею в виду гипостаз посмертный. Он был бы более выражен…

– Благодарю, – перебил меня инспектор. – Но, прошу тебя, больше ничего не говори. Я еще не был на месте преступления и хотел бы получить первые впечатления самостоятельно.

Я решила, что это ложь или, по меньшей мере, уклончивость. Труп либо висит вверх ногами, либо нет – без разницы, увидишь это собственными глазами или услышишь от кого-нибудь. Но если это ложь, она из тех, что я ценю: я бы сама использовала такой же предлог.

Инспектор захлопнул записную книжку и встал. Он записал только время, которое я назвала.

Должна признаться, мне не хотелось, чтобы он уходил. До этого момента я не осознавала, как мне недостает его безраздельного внимания. Временами это то, что мне нужно.

Это любовь? Не знаю, но ощущения неприятные. Я готова сделать что угодно, лишь бы задержать его еще на несколько минут.

– Как миссис Хьюитт? Антигона?

– Очень хорошо, спасибо. Я передам ей, что ты о ней справлялась.

Он повернулся, собираясь уходить.

– На самом деле, – сказал он, положив ладонь на дверную ручку, – она писала тебе в Канаду, но письмо вернулось нераспечатанным со штампом «Адрес неизвестен. Вернуть отправителю».

У меня перехватило дыхание.

– Это невозможно! Она отправляла его в женскую академию мисс Бодикот в Торонто?

– Полагаю, да, – ответил он. – Но теперь это не имеет значения, верно? Поскольку ты здесь.

Я смогла только молча кивнуть.

Что за кретин отослал письмо Антигоны обратно? Может быть, мне приходила и другая почта, которую тоже возвращали? Может, поэтому за все время моего заключения в Канаде я получила только одно письмо от Доггера?

Должно быть, мои мысли отразились на моем лице.

– Ну ладно, – сказал инспектор. – В любом случае, добро пожаловать домой.

Вот так чаще всего происходит наше общение с инспектором Хьюиттом. Оставляет ощущение легкой неудовлетворенности.

Секунду спустя он ушел, и я осталась наедине со своим мыслями.

Как обычно.

Я покричала Синтии, которая, судя по голосу, была где-то на чердаке.

– Синтия, спасибо! Я поеду домой!

– Я сейчас спущусь, – издалека донесся ее ответ.

– Не утруждайтесь! – ответила я. – Мне надо торопиться в больницу.

Не успела она сказать и слово, как я вышла из дома, вскочила на «Глэдис» и умчалась.

Даже вблизи, когда я повернула к воротам Малфорда и покатила по каштановой аллее, Букшоу казался удивительно тихим, словно покинутым.

Хотя это не самое людное место в Бишоп-Лейси, здесь все время кто-то мелькает, будь то миссис Мюллет, почтальон, фургон, доставляющий покупки, или такси.

Сейчас тут было на удивление спокойно и безлюдно. На гравиевой дорожке не было видно такси, хотя нам вот-вот надо уезжать в больницу Хинли.

Я припарковала «Глэдис» и открыла парадную дверь.

Тишина. Я склонила голову и воспользовалась своим сверхъестественно чутким слухом – эту способность, порой причиняющую мне беспокойство, я унаследовала от моей покойной матери Харриет.

Ни звука. Абсолютная тишина в доме.

Я вышла – на самом деле прокралась на цыпочках – в центр вестибюля и снова прислушалась.

– АААА-А-ААААА-А-ААААА-А-АААА-ААА!

Такое ощущение, что этот душераздирающий вопль доносится со всех направлений одновременно.

Мне на плечи рухнуло что-то тяжелое, и я грохнулась на пол.

– Поймала! – завопила Ундина. – Я Тарзан, повелитель обезьян, а ты – вторгшийся в мои владения бородавочник!

Я перекатилась на спину и уставилась на длинную тяжелую веревку, лениво качающуюся взад-вперед по вестибюлю. Кажется, она закреплена где-то высоко наверху, на лестнице.

– Что ты делаешь? – сердито спросила я. – Я могла серьезно пострадать. Ты могла сломать мне позвоночник! Зачем ты привязала эту веревку? Я все расскажу.

Слабая угроза, и я думаю, Ундина это поняла. Пока отец лежит в больнице, жаловаться на нее некому.

– Расскажу Доггеру, – добавила я.

– Ха! – был ее ответ. – Доггер все знает. Он помогал мне привязать ее.

Я дернулась, словно меня ударили в лицо.

Доггер? Привязал веревку, чтобы Ундина могла играть в свои дурацкие игры?

Мой мозг отказался размышлять над этим. Это такая же чушь, как если бы фермер пытался завести трактор, пихая сено в бак с бензином.

– Я тебе не верю, – заявила я.

– Это правда, – тихо сказал Доггер. По своему обыкновению, он возник словно из ниоткуда. – Мисс Ундина очень скучала по родине и по матери. Я подумал, если воссоздать что-то оттуда, пусть даже…

– Спасибо, Доггер, – перебила я. – Понятно.

Хотя мне вовсе не было понятно. Наверное, для его предательства имелись веские причины, но я не готова закопать топор войны.

Мать Ундины, Лена из корнуольских де Люсов, приехала с дочерью в Букшоу из Сингапура, перед тем как найти свой прискорбный конец в приходской церкви.

Что человек-обезьяна может иметь общего с Сингапуром – за пределами моего понимания; может быть, эта веревка должна напоминать девочке о фильмах с Джонни Вайсмюллером, которые она смотрела с матерью в более счастливые времена.

Тем временем веревка медленно и укоризненно покачивалась туда-сюда, словно нелепая декорация в одной из тех утомительных детективных пьес, которые ставят в Вест-Энде.

На секунду она напомнила мне о другой веревке, вернее, о веревках, на которых был повешен мистер Сэмбридж в своей спальне в Торнфильд-Чейзе, но не успела я детально обдумать этот вопрос, как мысль ускользнула.

– Мисс Ундина долго ждала подходящего момента, чтобы удивить вас, – добавил Доггер.

– И у меня получилось, не так ли? – закаркала Ундина. – Ну давай же, Флавия, признай это. Я тебя до смерти напугала, верно?

– Да, – согласилась я, – определенно.

Внезапно меня охватило необъяснимое желание схватить эту одинокую маленькую девочку и крепко обнять, но, к счастью, я умею подавлять неадекватные порывы. Кровь де Люсов сильнее, чем сантименты.

«Что со мной происходит, – подумала я. – Размягчение мозгов?»

Может, я скоро превращусь в слюнявую идиотку и меня запрут в высокой башне, как часто случается в английских титулованных семьях?

Хотя тоска по дому принимает разные формы, иногда возвращение страшит куда сильнее, чем жизнь вдалеке. Может, об этой болезни мне рассказывал Доггер? О болезни, лекарство от которой куда хуже, чем сама болезнь?

Я думала не столько об Ундине, сколько о себе самой.

– Пожалуй, я попудрю носик и буду собираться ехать в больницу, – сказала я, отчаянно пытаясь выйти из этой неловкой ситуации.

– Боюсь, сегодня мы туда не поедем, – тихо сказал Доггер. – Главная медсестра считает, что полковнику нужен покой, и доктор Дарби согласен с ней.

Я почувствовала привкус разочарования во рту, более горький, чем желчь и даже чем бруцин или стрихнин, а это две самые отвратительные субстанции, которые известны человечеству.

Меня охватила ярость. Мне показалось, что я вот-вот вспыхну и сгорю дотла. Я едва осмеливалась вздохнуть, чтобы не раздуть огонь.

Где же я взяла силу, позволившую мне с мудрым видом кивнуть, как будто я целиком и полностью согласна? Силу, заставившую меня грациозно подняться по лестнице, словно я Вивьен Ли в напудренном парике, шелках и парче?

Не говорите мне, что чудес не бывает.

Они есть.

Я лежала на кровати, сцепив руки за головой. Когда вы расстроены, иногда в голове вертится дурацкий стишок, и я все время вспоминала глупые строчки.

 
О Тимбалло! Плывем мы к мечте –
Кто в глиняной плошке, а кто в решете!
 

Это написал Эдвард Лир, и он был мудрым человеком. Жить в решете – это идеальное описание моей теперешней ситуации. Сам Шекспир не выразился бы лучше.

 
Вчера на берегу морском
Весь день возился я с песком,
Лопаткой рыл и рыл…
 

А это Роберт Льюис Стивенсон.

В детстве я думала, что этот детский стишок рассказывает о похоронах на пляже, а потом была глубоко разочарована, узнав, что это просто описание глупой игры в песке.

Криспиан Крампет тоже строил замки из песка, не так ли? В книгах Оливера Инчболда? Как заправский гробокопатель, Криспиан все время орудовал лопаткой.

Например:

 
Криспиан яму копает в саду,
Усердия – хоть отбавляй!
«Куда ты собрался, дружок?» – я спросил. –
«В Бенгалию… или Китай». –
 
 
«А что ты оттуда с собой привезешь?» –
Фантазии хоть отбавляй! –
«Ковер для гостиной работы ручной,
Парочку тигров и чай».
 

Зачем мистер Сэмбридж хранил первые издания этой чепухи в безупречном состоянии на прикроватном столике? И почему в одном из них было имя Карлы Шеррингфорд-Кэмерон?

Это Карла убила старого резчика по дереву? Маловероятно, но случались и более странные вещи, я прекрасно это знаю – не только по радиопередачам о приключениях детектива Филипа Оделла, но и по собственному опыту.

Что, если между этой девушкой и владельцем Торнфильд-Чейза есть скрытая связь? Может, он ее дедушка?

Мои мысли прервал грохот дверной ручки. Поскольку Доггер никогда не стучал ручкой в дверь, я сразу поняла, кто это.

– Убирайся! – сказала я.

– Открой дверь! – донесся голос Ундины.

Я угадала!

– Уходи, я сплю.

– Впусти меня, Флавия. Это жизненно важно.

Я не смогла сдержать улыбку.

– Минуту, – ответила я и выдержала паузу, перед тем как открыть дверь.

– Прости, что причинила тебе неудобства, – сказала она. – Абу, бывало, говорила, что «причинить неудобства» означает сдернуть кого-то с горшка. Она была очень остроумна, знаешь ли.

Абу – так она называла мать, когда они жили в Сингапуре.

– Возможно, – сказала я. – Что тебе надо?

– Фели обещала сводить меня на рождественский концерт в Святом Танкреде, но отговорилась головной болью. Ей надо уже наконец выйти замуж за Дитера и прекратить дурить.

– Гм-м, – протянула я. Не хочу связываться с любовной стратегией Фели – во всяком случае, с участием Ундины.

– Концерт начинается в половине второго, – продолжила Ундина. – Детей будут угощать имбирным печеньем, а взрослых – улуном. Я обожаю улун. Ты можешь украсть его для меня.

Хотя мне польстило, что меня считают взрослой, я вовсе не была поклонницей чая улун, который, на мой вкус, отдавал рыбой и рисом.

– Нет, спасибо, – отказалась я, – у меня другие дела.

– Например?

– Отстань. Иди покачайся на своей веревке и съешь банан. А кстати, передавай привет Джейн.

Ундина печально взглянула на меня.

– Ты меня не любишь, да?

– Конечно, я тебя люблю! Так люблю, что готова обмазать тебя кетчупом и съесть. Ням! Ням! Ням!

– Фу! – сказала Ундина. – Ты отвратительна. Ну давай, Флавия. Будет петь Карла Шеррингфорд-Кэмерон, ты же не захочешь это пропустить?

Она открыла рот и сделала вид, что засовывает пальцы внутрь, чтобы вызвать рвоту.

Десять минут спустя мы неслись по мокрому полю под свинцовым небом по направлению к деревне.