Акулина Вольских
Мэтт. Часть 1
Глава 1. «Мужчины не плачут»
Радиоприемник в комнате соседей горланил, будто в последний раз. Заикнулся, следом послышался грохот и треск. Нервы мистера Оливера снова не выдержали, и он опустил свой кулак на хрупкий пластиковый корпус, окончательно его добив.
Я стоял, вытянув руки по швам, с прижатым к груди подбородком. Ещё немного, и я закостенею и останусь навсегда в этой позе, как ступни китаянки после лотосовых туфель.
Джой вышла из кухни, шаркая ногами. Засаленные тапки, как у толстухи из мультфильма про Тома и Джерри, давно уже безвозвратно потеряли свой первозданный вид. Как и сама Джой. Она гневно сминала костлявыми пальцами скрученную в трубочку газету. Металась из стороны в сторону и без конца теребила прическу.
– Какого дьявола ты опять натворил! – рявкнула она, расхаживая по кухне.
Я молчал. Не было смысла с ней спорить, ни раньше, ни, тем более, теперь. Она уже все решила для себя и, что бы я ни сказал, мне будет только хуже.
– Ты хоть представляешь, что я выслушивала от директора и родителей Прайма?
Джой остановилась в шаге передо мной и хлопнула меня газетной трубочкой по руке.
– Отвечай, когда тебя спрашивают! – её пальцы впились в мой подбородок, насильно подняли голову вверх и заставили смотреть на неё. – Ты делаешь это мне назло, маленький сученыш?
Почти не моргая, я смотрел в её глаза. Научился не принимать её слова близко к сердцу. По большому счету, мне было все равно, что она говорит. Я давно привык к ругани и оскорблениям и воспринимал их, как неотъемлемую часть своей жизни.
– Тебе нравится меня доводить?
– Нет, Джой.
– Мама! – она, резко повысив голос, выплюнула мне в лицо это слово, как что-то бранное. – Я твоя мать! Прекрати звать меня Джой!
Рука застыла в воздухе, и Джой сжала губы от злости и бессилия. Мой разум, как и моё тело, уже почти не реагировал на её выпады. Я научился не бояться её. Не бояться синяков и ссадин, оставленных ею. Как и рубцов на хрупкой детской душе. Не мигая, смотрел на неё и чувствовал, что побеждаю в этой схватке. Челюсть Джой от злости заходила ходуном, газетная бумага зашуршала под нажимом её руки. Она несколько секунд смотрела на меня в упор, раздувая ноздри, и была похожа на загнанную лошадь. Осталось начать бить копытом и пошлепать губами.
Чуть успокоив нервы, она отошла, снова поправила рукой волосы и повернулась ко мне, сложив руки на расплывшейся талии.
– Завтра сходишь и извинишься перед этим сопляком Праймом или как там его… Мне не нужны из-за тебя проблемы.
– Нет.
– Что ты сказал? – её глаза округлились, обнажая покрасневшие белки. Джой приблизилась, надеясь задавить моё упрямство превосходством в росте и силе. – Что ты сказал?
– Я не буду извиняться перед ним… Джой.
Она схватила меня за воротник и пихнула.
– Тогда катись отсюда! Проваливай!
Запнувшись о выпавший кусочек паркета, я чуть не свалился на пол. Но всё же устоял на ногах, чем ещё больше разозлил эту женщину. Она кинулась ко мне, трепала меня за одежду, пытаясь добиться реакции от меня. Я же медленно и настойчиво пробирался в помещение, которое в этой холупе называлось моей комнатой.
– Ты маленький гаденыш! Меня уволят из-за тебя!
– Не уволят.
– Ты ещё огрызаешься?!
Её ладонь звонко приземлилась на мой коротко стриженый затылок. Я покачнулся, сжал зубы и с ненавистью повернулся к Джой. Глаза матери торжествующе сверкнули.
Потом она вздрогнула. Входная дверь с шумом распахнулась, ударяясь ручкой о выдолбленную ямку в стене. На пороге вырос мужчина.
– Чего орёшь как потерпевшая? Тебя в начале улицы слышно, – он скинул лямку с плеча. Сумка хлопнулась на пол, а Джой заметно задергалась. – Опять этот ублюдок что-то натворил?
– Разбил нос отпрыску Прайма и отказывается извиняться.
Каждое её слово резало плоть больнее и легче хирургической стали. На лице Майка мелькнуло раздражение.
– Иди-ка сюда, парень, я с тобой потолкую.
Я начал пятиться назад, ощущая, как заныли ребра, напоминая о последнем таком разговоре с Майком. Он надвигался на меня, как грозовая туча, не сулящая ничего хорошего.
– Майк, оставь его, – попыталась вмешаться мать.
– Заткнись. Мне надоело краснеть из-за него каждый раз.
Джой беспомощно опустила руки и переводила взгляд с меня на Майка. А тот всё придвигался ко мне. Он сделал выпад, схватил меня за шкирку и дёрнул к себе. Я вырывался изо всех сил, но Майк значительно превосходил меня.
– Убери руки, сволочь! – зарычал я.
– А ну, цыц!
Тяжёлая ладонь опустилась на затылок ровно в том месте, куда недавно меня шлëпнула Джой.
– Майк…
– Заткнись, я сказал!
Он отвлекся на неё и, пользуясь моментом, я дёрнул сильнее, вырвался и отбежал на несколько шагов к кухонному столу.
– Лучше сам подойди, – оскалился он. – Иначе, когда я тебя поймаю…
Я обернулся назад, ища хоть что-то, чем можно защищаться, схватил со стола нож с узким лезвием, которым Джой нарезала сыр. Лицо Майка исказила гримаса ненависти.
– Хочешь убить меня? Пырнуть ножом? – он медленно приближался, разведя руки по сторонам и самоуверенно подставляя грудь. – Давай. Сможешь? Сможешь ударить ножом живого человека?
Сердце барабанило внутри. Руки дрожали. Чтобы не выронить своё оружие, я сильнее сжал пальцы на рукояти и с вызовом смотрел на Майка. Чем ближе он подходил, тем сложнее мне было устоять на месте. Он растянул губы в гадкой ухмылке, поддразнивая меня.
– Ну! Страшно? Давай, гаденыш!
– Прекрати, он ещё ребёнок! Мэтт, положи нож на место!
Я посмотрел на Джой. Она стояла в трёх метрах от нас и, кажется, действительно переживала.
– Дай сюда, сопляк… – Майк рыпнулся в мою сторону.
Ребра снова напомнили о прошлой стычке. Я стиснул рукоять и с боевым кличем кинулся на него, выставив перед собой острие.
– Ах, ты…
Лезвие распороло рубашку. Ткань на рукаве тут же стала окрашиваться в насыщенный алый цвет. Майк яростно зашипел, прижал руку к себе, второй цапнув меня за плечо.
– Пусти! – закричал я со злостью.
Он крепче сжал пальцы. Я присел от боли и сильнее стиснул челюсти. Не плакать! Мужчины не плачут!
– Мэтт… Господи, что ты сделал! Совсем с ума сошёл!? – Джой забегала по комнате кругами, открыла ящик комода, вытащила пластиковый бокс с медикаментами, принялась отыскивать в нём что-то, чтобы остановить кровотечение, которое усиливалось, с каждой секундой. Агрессор стонал от боли.
Пальцы Майка на моем плече ослабили хватку, и мне удалось выскользнуть. По дороге к входной двери, я схватил свой журнал, перочинный нож, и выбежал в подъезд.
Я бежал, слушая бешеный стук своего сердца в ушах и глухой звук ударяющихся о сухой асфальт подошв моих кроссовок. Не оборачивался. Но шагов позади не было. Меня не догоняют. Хотя, Майку сейчас точно не до того. Насколько сильно я его ранил? Насколько сильно вообще можно ранить в руку?
Я бежал и ненавидел себя за то, что бегу. Потому что знал, что прав. И Джой знает, что я прав. Но ей так проще. Легче заставить изменить мнение ребенка, чем объяснить другому взрослому, в чём не прав он или его горячо любимое чадо.
Наш город, Трентон, насчитывал чуть больше двухсот пятидесяти тысяч человек. В разных его концах расположились два крупных градообразующих предприятия. На севере – завод по производству химических удобрений, обеспечивший работой половину жителей, и швейная мануфактура на юге. Около четверти населения трудилась у станков со шпульными колпачками и прижимными лапками. Оставшаяся часть нашла себя в магазинах, прачечных, салонах красоты и прочих сферах сервиса.
Тридцать пять лет на заводе по пошиву спецодежды работала закройщицей женщина. Одри Дэвис. Моя бабушка.
Я помню, как сидел на ковре в её гостиной, сооружал башню из конструктора, а она, компактно усадив своё грузное тело в кресло и нацепив на нос очки, зашивала мои порванные штаны.
– Мэтти, Мэтти… – затянув узелок и откусив нитку, она расправила аккуратный шов на коленке и подозвала меня рукой. – Как тебя угораздило разорвать новые штаны?
Я виновато пожал худенькими плечами. Бабушка сипло рассмеялась и шутливо схватила меня за нос.
– Ох, что с тобой делать, сорванец… Держи.
– Спасибо, бабуля.
Она протянула мне штаны, поглаживая по спине морщинистой рукой и тут же назидательно погрозила пальцем.
– В следующий раз будешь зашивать сам.
– Я не умею.
– Ничего. Я тебя научу.
Утром того дня, я пришёл домой после ссоры в школе. Это был мой первый год в новом классе, первая неделя. Задира из параллельного класса кричал обо мне гадости. Я терпел, пока мог. А мог я не долго. Не сдержался, пихнул его обеими руками в грудь, да так, что он упал назад себя. Перед всеми. А после уроков в школьном двое меня ждали уже трое…
Я пришёл домой, утирая слезы рукавом пиджака. Бабушка нахмурилась, усадила меня на диван рядом с собой и выспросила все подробности. Я рассказал. Я всегда всё ей рассказывал. Она беспокойно качала головой и гладила меня по спине.
– Я поговорю с его мамой. Не дело, что один мальчик обижает другого и настраивает против него всех.
– Не надо. Будет только хуже.
– Ох, Мэтти.
Она рассказывала мне о прощении, терпении и Иисусе. Не знаю, как она смогла дожить до своих лет, веря в то, что в каждом человеке есть что-то хорошее. Не в каждом. Далеко не в каждом.
В конце нашего разговора, она вытащила из кармана домашнего халата платок и вытерла слезы с моего лица.
– Не надо плакать. Мужчины не плачут, – она сказала это без упрëка, но плакать тут же расхотелось. – Ты сильный мальчик, Мэтти. Добрый и умный. Ты справишься. А я буду рядом.
И она была рядом. Первые восемь лет моей жизни. После того разговора прошёл месяц, прежде чем ей поставили диагноз «плоскоклеточный рак».
Полная, гордящаяся своими объёмами женщина, высохла до состояния мумии за каких-то несколько месяцев. Больно вспоминать то время, когда она умирала. Из доброй и ласковой старушки она превратилась в угрюмую и вечно ворчащую брюзгу.
Я старался понять. Объяснял самому себе, что это не она, это болезнь говорит за неё. Объяснял, что ей все время больно, и из-за боли она стала такой. Временами понять было сложно. Временами – невыносимо.
Когда ей стало совсем плохо, её увезли в больницу. Я остался на несколько дней под присмотром соседки. А потом приехала женщина, которую тогда я ещё называл мамой.
– Поехали домой, Мэтти.
По её усталому виду я понял, что что-то не так. Но отказывался верить до последнего. Пока не увидел гроб с телом женщины, вырастившей меня до восьмилетнего возраста. Смотрел и ждал, что кто-то скажет «шутка», «розыгрыш». Но никто не сказал.
Мама обнимала меня за плечи и шмыгала носом. Я часто видел, как они с бабушкой спорили, кричали друг на друга. Но впервые разглядел в глазах Джой любовь к собственной матери. Жаль, что слишком поздно.
Услышав стук комьев земли о крышку гроба, я зажмурился. Слезы больно защипали глаза. Я сжал кулаки, вонзаясь ногтями в ладони. Нельзя плакать. Мужчины не плачут.
Не оборачиваясь, шёл к машине, чувствуя на своём плече руку Джой. Я пытался верить в лучшее, но в то же время ощущал, как маленькое сердце начало обрастать каменным панцирем. Нет. Как раньше уже не будет.
Меня зовут Мэтт. И это моя история.
Глава 2. «Стереотипы»
Рядные дома родного гетто остались позади. С ними мусор, беспорядочные крики, раздолбанные авто по обочинам дорог, болтающиеся без дела обитатели этого места. Здесь я знал каждый угол. Почти каждого человека в лицо и по именам.
Большая часть из них была такими же заложниками системы, как и я сам. Малейшие попытки высунуть голову и попытаться выпрыгнуть отсюда в «большой мир» в основной своей массе заканчивались неудачей. Оттого многие не брезговали промышлять воровством, грабежами или чем почище, не пытаясь жить иначе. Даже будучи ребёнком, я хорошо осознавал, какое будущее ждёт меня здесь.
Те, у кого хватало выдержки, трудились всю жизнь на заводах или в сферах обслуживания на низших должностях. Были и те, кто довольствовался пособием по безработице, не особо стараясь исправить положение, при этом не переставая выть о превратностях судьбы. Ещё тогда, десятилетним пацаном, я задавался вопросом – почему так?
Были здесь и те, кто вёл вполне себе приличную жизнь. Опять же, по меркам гетто. Честно трудящиеся люди, исправно платящие налоги. Семьи, в которых было больше одного родителя, а дети росли в любви и заботе. Старики, доживающие свой век под опекой близких. Но таких было существенно меньше.
Совсем небольшой процент людей был из числа тех, кто сумел вырваться из этих грязно-серых, облупленных стен. В основном это были ребята, преуспевшие ещё на школьной скамье в музыке или спорте, заполучившие стипендию в колледж, а с ней и путёвку в счастливую жизнь. Лишь единицы из таких счастливчиков остались на юге города. Остальные же предпочли перебраться ближе к центру, туда, где отголоски прежней жизни были не слышны. Самые умные уехали в большие города, типа Мунса.
Выбрался и я. Пока только физически и только за пределы своего района.
Асфальт здесь был чище, как и сами люди. Двигались размеренно, не оглядываясь в ожидании внезапной угрозы. Фасады домов имели презентабельный вид, а автомобили были, по крайней мере, мытыми.
Я продолжал бежать. Перед глазами стояло лицо отчима, искажённое болью и злобой. Встревоженные глаза Джой. Не знаю, что из произошедшего напугало её сильнее – то, что я посмел, наконец, соразмерно ответить Майку, или то, что за этим последует.
Те два года, что я прожил в доме матери после смерти бабушки радостными уж точно не назовешь. Сперва было просто равнодушие, полное отсутствие интереса со стороны Джой. Недаром, при первой же возможности, она сбагрила меня на плечи собственной матери, продолжая прежнюю беззаботную жизнь. Едва ли при этом она испытывала муки совести.
Теперь она вынуждена была сама нести ответственность в одиночку и рада этому не была. Потом появился Майк. И отсутствие внимания к моей персоне сменилось раздражением и вспышками гнева.
Добежав почти до центра, свернул влево, к западной части города. Очень скоро впереди замаячили очертания складского комплекса. Нырнул в дыру в заборе, тихо прокрался проторенной дорожкой к одному из деревянных сараев, ставших мне укрытием от ярости нового родителя. Отодвинул пустой ящик у задней стены и пролез в выкопанную снизу дыру.
Всё. Теперь точно в безопасности. Хотя бы ненадолго.
Осознание собственного плачевного положения пришло только здесь. Как вернуться домой после случившегося? Что меня там ждёт? Как минимум, Майк снова начнёт распускать руки. И если Джой позволяла себе только оплеухи и брань, то этот парень не гнушался вступить в схватку с тем, кто слабее его в десятки раз. Оттого бой, как правило, принимал односторонний характер.
Я поежился, вспоминая его грозный вид и кровь на рубашке. Но о сделанном не жалел. У меня не было намерения убить его. Вырваться, избежать ругани и побоев – вот единственная цель, которую я преследовал в тот момент. Но Майк едва ли это поймёт.
Влез в своё укрытие, аккуратно просунул руку в дыру и притянул ящик, закрывая снаружи ход. В сарае было прохладно, пыльно. Но даже это лучше, чем остаться в квартире матери. Джой…
Вся моя жизнь была похожа на издевку. Злую иронию. Женщина с именем Джой, что означает «радость», на деле этой радости давала смехотворно мало. Если вообще давала. В родном гетто я был белой вороной. Вдумайтесь – чёрный парень с фамилией Уайт, «белый». Чем не повод для насмешек? Разница между мной и другими подвергавшимися нападкам сверстниками была в том, что я, в отличие от них, научился давать отпор. Пусть и не всегда это имело результат.
Фамилия – то немногое, что мне досталось от отца. Разумеется, белого. Журнал с фотографией холёного мужика в дорогом костюме, лакированных чёрных оксфордах, с аккуратной бородкой и часами на никелированном браслете. И перочинный нож.
Отца я не знал. Вернее, не помнил. Как часто бывает здесь, мать забеременела и родила меня вне брака. Кажется, отец не был местным, жил где-то в центре и пропал из поля зрения, когда мне исполнился год. Мама о нём почти ничего не рассказывала. Даже в те минуты, когда вдруг становилась откровенной и чуткой.
Мне казалось, что будь рядом отец, моя жизнь могла бы сложиться иначе. Джой была бы другой. Имея перед глазами образ отца, как минимум не пришлось бы самому догадываться о том, как стать мужчиной.
Бабушка как-то обмолвилась, что он умер. Как и почему, не сказала. Возможно, и сама не знала достоверно. Но говорила о нём преимущественно хорошее. Хотя, зная её любовь к человеческой душе и умение видеть свет в самых тёмных её закоулках, я ловил в мозгу определённые мысли.
Почему-то отец представлялся мне похожим на того мужика с обложки. Временами даже удавалось разглядеть сходство со мной и лицом на потрепанных страницах. Я перечитал этот журнал от корки до корки, знал наизусть некоторые фразы и старался быть похожим на тот образ мужчины, который рисовали журналисты в своих статьях. Сильный, независимый, со стальным стержнем. Мужчина, который ощущает себя хозяином этого мира. Только сейчас мне очевидно, насколько наивными были эти стремления.
Схватив из ящика на одной из полок яблоко, протёр его краем футболки и откусил кусок. Я не первый раз оставался здесь на ночь. И неспроста выбрал именно это место. Здесь в самодельных деревянных ящиках всегда можно было найти еду, на старых куртках я умудрялся спать, складывая их на деревянные палеты. Как правило, я оставался тут до утра, пока городские часы не отбивали шесть. Потом, чтобы не попасться хозяину, удирал, стараясь перед этим привести внутренности сарая в первозданный вид. Съедал я немного, так что вот уже год мне удавалось скрывать от владельца своё пребывание здесь, несмотря на то, что в последнее время сбегал из дома почти каждую ночь.
От эмоций я вырубился ещё до полуночи. Поджав колени, устроился на старом тряпье, надеясь, что завтра всё изменится.
Не изменилось. Разумеется. Весь следующий день болтался по городу без дела, решая, как быть дальше. По возвращении заметил на полках сарая новые ящики, большой диодный фонарь и, что самое главное – тёплое одеяло, свернутое в рулон. Хоть стоял уже конец июня, и днём хватало штанов и футболки, ночи на земле были холодными. Без долгих размышлений размотал одеяло, соорудил постель и принялся изучать содержимое ящиков.
Фрукты в сиропе, ветчина, кукурузные хлебцы, несколько упаковок шоколадных батончиков, соки и бутилированная вода. Желудок тут же выразил своё отношение к находке громким урчанием. Я достал нож, вскрыл одну из банок с ветчиной, открыл хлебцы и уминал почти деликатес, быстро орудуя челюстью. Закончив, собрал пустые банки и пакеты, сложил их к выходу, чтобы утром выбросить. Перед сном перелистал знакомые страницы журнала под ярким светом фонаря и улёгся спать.
Уснуть долго не получалось. Я проматывал в голове события последних дней, чередуя в мозгу злость и обиду. Ненависть к системе и самому себе сжирала изнутри.
Поскольку единственная школа в гетто сгорела ещё до моего рождения, а новая находилась на границе района, учились в ней не только дети из гетто, но и отпрыски так называемой «интеллигенции». Как, например, Чарли Прайм, сын местного бизнесмена. По стечению обстоятельств, в одном из магазинов его отца работала моя мать.
Когда в начале учебного года классы перемешали, мне «повезло» попасть учиться вместе с Чарли, тогда как мой друг и сосед, Малкольм, остался в параллельном. И вот тогда снова начался ад. Но уже обоюдный.
Прайм был новеньким, однако уже в первые пару недель умудрился сколотить свою банду. Каждый член этой группировки считал своим долгом ткнуть носом любого чернокожего из гетто, указать на его происхождение, при этом не выбирая слова. Будто то, что мы жили в менее благополучном районе города, должно было непременно наложить свой отпечаток на каждого. Без права обжаловать вердикт. И если кто-то из одноклассников предпочитал молча сносить оскорбления, в надежде, что травля прекратится, то мне претила такая политика. Как только точка кипения была достигнута, выплеснул на сопляка всю свою ярость, о которой другие ученики школы знали не понаслышке.
Так продолжалось год. Прайм со своей стаей подпевал донимали чёрных, а я отвечал ему по мере сил, изредка находя поддержку среди других жертв стереотипов. Нередко сам отгребал, что только повышало озлобленность.
Администрация школы намеренно закрывала глаза на происходящее. Крайним чаще всего был я, поскольку Чарли помимо любви задирать, обладал ещё и таким качеством, как трусость. Доносил при первой же возможности, извращая ситуацию в свою пользу. И, как водится, верили тому, кто жил под покровительством респектабельного отца.
В последний день учёбы предел моего терпения был достигнут. Очередная попытка унизить, высмеять меня, закончилась для Чарли разбитым в кровь носом и воплями. А дальше – вызов к директору сначала меня, потом родителей обеих сторон, взаимные упрёки и спихивание вины. В итоге, виноватым, как всегда, признали меня. Успокаивало только то, что в отличие от Прайма, моё чувство собственного достоинства осталось при мне.
Мысли изматывали и без того уставший организм. Так что заснул я около двух или ещё позже. Одеяло согрело, сделав пребывание в холодном сарае более комфортным, а сон крепким и глубоким. Что в итоге вышло мне боком.
Я проснулся от того, что дверь сарая распахнулась, заливая уличным светом узкое помещение. Соскочил на импровизированной постели, спросонья не понимая, что случилось. Потом дошло. Проспал. Банально не услышал бой часов и проспал дольше, чем планировал. Хотел было рыпнуться к ходу под стеной сарая, но не успел. Замер, разглядев в дверном проёме высокий мужской силуэт и судорожно гадал, чем обернётся для меня моё вторжение в чужую частную собственность.
