Аким Волынский
Раскол в радикальной журналистике шестидесятых годов

В той же книге Д. Минаев, неожиданно передавшийся на сторону «Современника», отвечает Антоновичу на его вопрос о том, согласен ли он с идеями, выраженными в «Нерешенном вопросе». Бойкий пасквилянт оказался несолидарным с Писаревым. Сотрудник пошлого «Будильника» никогда «не доходил до обожания базаровского типа» и в романе Тургенева видит только пролог, прелюдию к эпическим творениям Писемского, Клюшникова и Стебницкого^[43].

Благосветлов, грубый не менее, чем Антонович, но более, чем он, ловкий и твердый, ответил немедленно. Он издевается над Антоновичем. Из обширного лексикона бранных слов он выбирает самые кричащие. Посторонний Сатирик угрожает решительно истребить сотрудников «Русского Слова». Он махает руками и делает всевозможные ужасающие жесты! С ним говорят спокойно, а он на полторы мысли ставит до пятисот вопросительных знаков. Противники едва удостаивают его ответа, но он не унимается. Размазня, предлагаемая в статьях Антоновича, заварена самим «Современником», и пусть сам «Современник» ответит, считает ли он себя солидарным с известными фельетонами Щедрина о нигилистах и Чернышевском. пусть он ответит, какими рыцарскими побуждениями руководствовался Щедрин, обратив против «Русского Слова» целую батарею разухабистого остроумия. Антонович бессовестно лжет, обвиняя его в том, что он писал уморительную критику против Чернышевского. Он никогда не укорял Чернышевского ни в чем постыдном и в этом всякий может убедиться, пересмотрев его статьи, напечатанные в «Отечественных Записках»… По вопросу о Воронове, он с презрением откидывает от себя издевательство Антоновича, предлагая ему направить в другую сторону его «копеечную филантропию»^[44]… Посторонний Сатирик не остался в долгу у Благосветлова. Благосветлов поднял свой нос и показал себя о натюрель, говорит он. Голова его, «страждущая абсентизмом толку», совершенно притуплена заносчивостью и самомнением. Антонович знал, что его противник пойдет на самые крайние меры, чтобы спрятать свой замаранный хвостик, но он не ожидал от него бессовестного запирательства. Перепечатывая, по своему обыкновению, всю заметку Благосветлова, Посторонний Сатирик постоянно перебивает её текст назойливыми и развязными замечаниями в скобках. Намекая на то, что Благосветлов получил журнал от графа Кушелева-Безбородко, Антонович подносит противнику следующее неприличное обвинение: «вы, г. Благосветлов, пишет он, некогда в графской передней почивали на связке парадных гербовых ливрей», и тут же, через несколько строк, прибавляет: по истине вы бутерброд и больше ничего! Бутерброд с размазней, да еще гнилой!.. Благосветлов спрашивает о солидарности «Современника» с Щедриным, и вот Антонович отвечает с хитроумием, достойным настоящего журнального заправилы, что «Современник» вполне солидарен с бранными фельетонами сатирика, «поколику они относятся к г. Блого Светлову, а к другим сотрудникам только относительно их мнений, несогласных с Современником». Печатая статьи Щедрина, «Современник» проникнут был негодованием на таких литературных шалопаев, как Благосветлов, и «хотел очищать литературу от гнилых и заразительных бутербродов». Антонович не смешивает своей полемики против Писарева и Зайцева с полемикой против Благосветлова. «Много чести для вас, пишет он, если вы их называете своими сотрудниками. Гораздо точнее назвать вас ихнем прихвостнем или, лучше, человеком, загребающим жар ихними руками»^[45].

Разбросав на пространстве двадцати страниц множество самых разнообразных «бутербродов», – с глубокомыслием, с шалопайством, с размазней, бутербродов простых, гнилых и заразительных, и повторив на сотню ладов одни и те же обвинения против Благосветлова, Антонович в той же книге «Современника» помещает еще две длинных ругательных статьи: одну (в 15 страниц) против «Краев-скаго» и «Ду-дыш-кина» и другую (в 38 страниц) против Зайцева, отложив еще до следующих книг громадную ругательную статью против Писарева. Подражая изо всех сил Чернышевскому и памятуя его опрометчивое суждение о Шопенгауэре, Антонович, в статье о Зайцеве, с видом знатока упрекает последнего за чересчур высокую оценку этого философа. Шопенгауэр, пишет он, был идеалистом, самым плохим идеалистом, идеалистическим философом самого мелкого калибра и самого дурного качества. Если Зайцев позволил себе дурной отзыв о Фихте, то о Шопенгауэре ему следовало-бы выразиться так: «А об этой дряни уж и говорить не стоит, не стоит тратить на нее даже гнилой репы». У Шопенгауэра нет ни системы, ни направления, ни связи, ни последовательности, нет ни одной глубокой философской мысли. Он забыт уже в самой Германии^[46]…

Антонович, Благосветлов и Зайцев обменялись новыми возражениями в том же невероятном тоне, дальше которого, в смысле литературного неприличия, – нельзя было идти. Полемика приняла характер настоящей свалки. Оппоненты говорят друг другу в глаза невероятные вещи, вытаскивают на сцену интимнейшие подробности, не имеющие никакого принципиального значения и, не щадя читающей публики, обзывают друг друга самыми забористыми ругательными словами. Благосветлов не стесняется в определении литературной тактики Антоновича. Он обвиняет его в полемическом шулерстве, в хлестаковщине. «Ах вы, лгунишка! Ах вы, сплетник литературный! кричит он. Вы собираетесь посадить меня на ладонь и показать публике, а я советовал-бы вам спрятаться куда-нибудь в сапог и не показывать ваших бесстыжих глаз ни в редакции Современника, ни своим знакомым». В другом месте Благосветлов обещает поднести Антоновичу «вместе с грязным хвостиком и колпак с ослиными ушами», остроумно называя его при этом хавроньей. В заключение он дает торжественное обещание не входить больше ни в какие объяснения с Антоновичем и сохранить настолько хладнокровия, чтобы не состязаться с своим противником его же оружием^[47].

Зайцев отвечает отдельно Антоновичу и Постороннему Сатирику, как-бы двум различным писателям. На приставания своего противника, по поводу его впечатлений от полемики с «Эпохой», он отвечает довольно решительно. Он убежден в том, что Антонович имел только одну цель – показать свою храбрость, и для этой цели он не пренебрегал никакими ругательствами и даже клеветой. Полемика Антоновича с «Русским Словом» еще более убедила Зайцева, что спрашивать его об идеях и принципиальных соображениях дело совершенно бесплодное. Полемические приемы Антоновича возможны только в той литературе, которая отразила в себе все ужасы последнего трехлетия. Такого же мнения об Антоновиче держатся и два других сотрудника «Русского Слова» – Писарев и Шелгунов, сообщает Зайцев^[48]… Неизвестно, до чего-бы дошла ругательная изобретательность полемистов, если-бы самый способ исключительно словесных пререканий не начал казаться им слишком слабым и недействительным для разрешения этого литературного спора. По несколько туманному и слегка смущенному заявлению, сделанному Антоновичем в марте 1865 года, в полемику вошли новые, реальные факторы: «Опасно полемизировать с теми, пишет он, которые могут послать на вашу квартиру двух огромных детин гайдуков для вашего вразумления», гайдуков, которые «прибегают к таким красноречивым увещаниям, что для удержания их требуются дворники и городовые»^[49].

Так закончился первый период борьбы «Современника» с «Русским Словом». Три главных воителя, Антонович, Благосветлов и Зайцев, показали себя с различных сторон. Выступая то с опущенным, то с поднятым забралом, Антонович боролся изо всех сил, одиноко отбиваясь тяжеловесной дубиной от не менее чем он наглых, ничем не стесняющихся и лучше его поставленных в глазах молодого поколения сотрудников «Русского Слова». Развязно шельмуя своих противников, он не сумел при этом, однако, сказать ни единого слова, которое могло-бы примирить его с теми, которые ждали от него оправдания или твердого объяснения по поводу распущенных фельетонов Щедрина. В этой полемике он обнаружил только мелкое, мстительное самолюбие и полную неспособность держаться в споре на почве чисто-литературных интересов. Ни одна заметка его не проникнута каким-нибудь идейным интересом. С первых же шагов он запутывает в спор обстоятельства и счеты, к делу совершенно не относящиеся. Не уважая чужих мнений, он и в своих противниках умел будить только самые низменные страсти, и, оскорбляемые его выходками, они накидывались на него с его же орудиями, но били сильнее, потому что были моложе и свежее его. Благосветлов сразу потерял самообладание и, как мы видели, брызнул целым фонтаном сквернословия. А Зайцев, человек мелкий, наглый и, при всех своих критических и философских претензиях, невежественный, не завлекаясь ни в какие серьезные споры, бойко поддавал коленом…

Писарев, сидевший в это время в крепости, как орленок в клетке, рвался к полемике. Человек с темпераментом бойца, он не мог оставаться спокойным, читая, какими словами Антонович поносил Благосветлова. Фраза Антоновича о том, что Благосветлов есть только «прихвостень» его, Писарева, и Зайцева, разожгла в нем благородное товарищеское чувство. Не имея пока возможности лично сразиться с общим противником, он поручил своей матери, Варваре Писаревой, отдать в «Современник» письмо на имя Николая Алексеевича Некрасова, в котором от его лица делается твердое и решительное заявление, имеющее весьма важное значение для понимания хода умственного развития Писарева, Писарев вступил на почву литературного реализма под влиянием Благосветлова, который оторвал его от его прежних эстетических симпатий. «Своим превращением, пишет Варвара Писарева со слов своего сына, он исключительно обязан Благосветлову. Если, говорил он мне часто, я сколько-нибудь понимаю теперь обязанности честного литератора, то я должен сознаться, что это понимание пробуждено и развито во мне Благосветловым. Сын мой видит в Благосветлове не прихвостня, а своего друга, учителя и руководителя, которому он обязан своим развитием и в советах которого он нуждается до настоящей минуты». Никогда Благосветлов не холопствовал перед графом Кушелевым – Безбородко. Если же упрек этот был-бы справедлив, он должен был-бы упасть и на Писарева. Если холопствовал редактор, то должен был холопствовать и его помощник. Позорить Благосветлова и в то же время выгораживать Писарева невозможно: или оба они честные люди, или оба негодяи. «Таково глубокое убеждение моего сына», заключает свое письмо Варвара Писарева^[50].

При первой возможности Писарев схватывается с Антоновичем лично. Не входя в рассмотрение всех перипетий первого периода борьбы, он пользуется новыми материалами, чтобы доказать Антоновичу его уклонение с пути Чернышевского. Антонович в это время успел напечатать подробный разбор «Эстетических отношений искусства к действительности», появившихся новым, вторым изданием. В течение десяти лет взгляды Чернышевского успели пустить глубокие корни в русской литературе и в настоящее время есть журналисты, которые доводят их до крайностей, утрируют их в ущерб их действительному смыслу, говорит Антонович. Считая себя одного хранителем философских традиций Чернышевского, Антонович полагает нужным изложить его эстетическую теорию в её первоначальном виде, как «она вышла из рук её основателя или насадителя на русской почве». Но пространно передавая эстетические понятия Чернышевского, Антонович, быть может, не заметно для самого себя, прибавляет кое-какие черты к тому, что было впервые напечатано в магистерской диссертации Чернышевского, принимая при этом тон «рационального» оппонента «рьяным, но не слишком рациональным» последователям этой новой теории. В последнее время, пишет Антонович, некоторые, восставая против ложных направлений искусства, в горячности и нерассудительности дошли до того, что стали восставать против искусства и эстетического наслаждения вообще. По мнению Антоновича, такой «аскетический» взгляд на искусство понятен и возможен только у людей, которые тенденциозно придумывают разные кодексы человеческих обязанностей, не считаясь при этом с реальными свойствами и потребностями человеческой натуры. «Эстетическое наслаждение есть нормальная потребность… Искусство, как удовлетворение этой потребности, полезно, если бы оно даже ничего не давало человеку, кроме эстетического наслаждения, если бы оно было просто искусством для искусства, без стремления к другим высшим целям»^[51]. Подобными оговорками Антонович обставляет свое изложение «Эстетических отношений», явным образом бросая полемические стрелы в сторону Писарева. Этим маневром критик «Современника» думал смутить своих противников, обвинив их в том, что они искажают идеи Чернышевского, который, будто-бы, вовсе не отрицал эстетики, эстетических наслаждений и важности «искусства дли искусства». Придавая диссертации Чернышевского более широкий и толерантный смысл, Антонович этим самым однако давал такому противнику, как Писарев, очень опасное оружие против себя. Выводы из сочинения Чернышевского, беспристрастно сделанные, могли быть только разрушительными по отношению к искусству, и Писареву не стоило особенного труда показать все отклонения Антоновича от утилитарного реализма Чернышевского. Опираясь на собственное понимание трактата Чернышевского, Писарев спорил по этому поводу с Антоновичем, имея в виду не только подлинные выражения и слова того, кого считал своим авторитетом, но дух и общие стремления всей его философской деятельности, которая не допускала никакого компромисса хотя бы с самыми слабыми оттенками идеалистических понятий. Он развивает доктрину Чернышевского именно в том направлении, которое наиболее соответствовало реалистическим тенденциям эпохи. Другими материалами Писарев не пользовался. Но если бы он пожелал, он мог бы, в дополнение к знаменитому трактату Чернышевского, воспользоваться еще и другим его трудом, а именно критическим разбором «Эстетических отношений», напечатанным в июньской книге «Современника» в 1855 году, в год выхода трактата, за подписью Н. П., но, по несомненно верному в данном случае заявлению Антоновича, принадлежащим – как это ни странно сказать – самому Чернышевскому. Рецензент, руководимый, по комментарию Антоновича, желанием дать ход своим идеям, рискнул представить критический реферат, о своем труде, при чем он «с достоинством и беспристрастием указал, как на хорошие стороны, так и на некоторые упущения в своем сочинении»^[52]. С удивительным самообладанием решительного и несколько коварного агитатора, не пренебрегающего для завоевания умов никакими средствами, Чернышевский выдает своему трактату, отвергнутому официальною русскою наукою, диплом от лица настоящей передовой философии. В своей рецензии он хочет показать, «до какой степени верно» Чернышевский сделал приложение к частной области эстетических понятий общих воззрений науки. «В средоточии дела», в системе современных философских идей можно найти полное оправдание тому, что излагается в «Эстетических отношениях». Автор, говорится в рецензии, обнаруживает способность различать в известных понятиях элементы, согласные с воззрениями современной науки, и элементы, с ними несогласные. «Его теория имеет внутреннее единство характера». В ней все принадлежит положительной науке, хотя надлежащими примерами ее можно было бы поставить в связь «с интересами дня, которые занимают столь многих…»^[53].