Акатава Ибис
История одного Ангела

Вечером, поужинав в молчании, – никому не хотелось говорить, – я хотел было уйти к себе в комнатку, потому что завтра нужно рано вставать и идти в неизвестность, но вся моя женская компания, сговариваясь или нет, в один голос сказала: «Подожди». Я остановился, обернувшись на них и посмотрев своими зелеными глазами. Я ждал: вот подошла матушка, взяв меня за руки, она посмотрела на меня глазами, в которых читалась и боль и грусть и что-то еще, чего я не знал. Я знал, что это прощание, но я не хотел этого, я не люблю прощаться, от этого портится настроение, приходят всякие ненужные чувства, эмоции, накатываются слезы, подступает комок к горлу и прочее.

– Серафим, – тихо сказала она, – береги себя там, пожалуйста. – И маленькая слезинка скатилась по щеке, ее седеющие волосы резко выделялись в пшеничных прядях когда-то роскошной и длинной косы. Пальцы ее разжали мои, и, опустившись на лавку, она застыла в тихом молчании. Затем ко мне подошла Тереза, самая старшая из нас всех, шепнув мне:

– Выйдем.

Она пошла в сени, накинув полушубок, потом ждала меня во дворе, я вышел за ней следом. Она смотрела на наш пустой двор и молчала еще минуту, прежде чем заговорить, я понимал: она подбирает слова. И вот она заговорила. Всегда мало отличающаяся эмоцией и лаской, она и сейчас, собрав себя в кулак, говорила, как когда-то в моем детстве, когда я только что увидел отца и спросил у нее: «Кто это?», ровным, спокойным голосом:

– Брат, я понимаю, что глупо просить тебя выжить, но ты выживи все же в этой заварушке. Может, я не понимаю ничего в императорских делах и прочее, сейчас ты, может, осудишь меня за мои слова, но я не вижу смысла погибать за зря. Зачем сразу убивать, почему же не договориться, не заключить мир и что-то в этом роде, я не знаю, как это называется, но не важно. Биться за какой-то кусок берега. Нет, я понимаю, что все реки впадают в моря и прочее там судоходство, но, …сколько лет эта война уже длится? – ее голос дрожал, а мысли видно путались, но я понял, про что она говорила.

Я и сам понимал, что мы – всего лишь орудие, которым пользуются, которым управляют и которое не имеет воли и своей жизни. Может, когда-то через 100 лет эта война принесет свои дорогие подарки из-за границы, из-за моря, но сейчас она принесла мне лишь разочарование, голод и в последующем и смерть…

– Тереза, – мягко позвал я сестру, – я понимаю, про что ты, но мы оба понимаем, что я пешка, я оружие, я никто, я сила, но я не человек, я не имею своей жизни, как и ты. Мое предназначение быть сильным и защитником наших сестер, а вам – быть слабыми и рожать детей, вот и все, что мы представляем для НИХ, для тех, кто ТАМ. Прими это и не разбивай головы больше. Да, я могу там погибнуть, может, и отец уже мертв.

От этих слов Тереза дернулась, ее вечно спокойное, непроницаемое лицо исказилось на несколько секунд, но она взяла себя в руки. Что восхищало меня в ней, это ее самообладание, всегда гордо поднятая голова, всегда при своем мнении, никогда не узнаешь, что у нее в голове, что она чувствует.

– Так, что сестренка, – продолжил я, – живи, пока это еще возможно. Раз нам «повезло» родиться в столь буйный и кровавый век, так приспособься в нем, выживи хотя бы ты и… – И чего, я никак не ожидал, так это того, что моя сестра, такая сдержанная и сильная, вдруг, расплачется и будет рыдать, да так, как я никогда не видел в жизни.

Бросившись в мои объятия, она промочила мою рубашку насквозь. Обнимая ее хрупкое и исхудавшее тело, я гладил ее по волосам, сухим и ломким. Выплакавшись, она сказала:

– Теперь, завтра за главную останусь я, я так боюсь, что не справлюсь, – ее голубые глаза в растерянности и страхе смотрели на меня, для девушки она была довольно высокой, поэтому мы почти были на одном уровне, я хорошо видел ее глаза. Хотел бы я сказать ей что-нибудь ободряющее, но что бы я ни сказал ей сейчас, это были бы пустые слова, просто слова. Я тихо шепнул ей:

– Ты сильная, ты справишься, – и сжав ее щуплое тело в своих не богатырских, но крепких руках, поцеловал в висок.

Прикрыв глаза, на секунду, я вздохнул, затем, отпустив сестру, сказал:

– Иди в дом, похолодало, не мерзни.

Сестра не возражала, медленно, с прямой спиной, Тереза зашла в дом, на пороге она крикнула:

– И ты не мерзни, приходи.

Я кивнул в ответ, когда дверь закрылась, я присел на пеньки, которые нарубил вчера, готовя запасы на зиму. Смотря в темноту, я не ощущал холода осенний ночи, мне было жарко, внутренняя печка сжигала меня, это был страх. Да, это был человеческий страх перед неизвестностью, перед тем, что ждет меня там за горизонтом. Я смутно знал, что там: сырая земля, голод, раны от пуль, грязь, кровь, боль, крик, запах пота, пороха и смерть. Боялся ли я ее? Возможно. Я не думал о своем конце, я не знал, когда он придет, я ко всему этому относился спокойно. Я хорошо изучил все учебные пособия, когда ходил в школу, меня вообще интересовала наука, мой пытливый ум все впитывал, в то время как другие ребята не понимали ни строчки из-за своего нежелания узнать даже про себя любимых, про их тело. В те времена анатомии как науки еще не было, были куски открытий, да и к чему об этом сейчас рассуждать? Короче говоря, я относился к смерти, как к факту, тому, что когда-то все умрут, умрет и мое тело, по крайней мере, я так думал, сидя той ночью на пеньках и смотря в темноту впереди себя. Меня волновала судьба моих сестер, как они будут жить без моего присутствия и будет ли это жизнью? Я не проклинал ни государя, ни того, что родился в такой век, я лишь с грустью сожалел о том, что я не дерево или не камень. Тогда бы я меньше думал и страдал или, по крайней мере, подчинялся бы все законам природы: весной цвел бы, летом бы завязывал плоды, осенью плодоносил бы, зимой засыпал бы и рос бы себе ввысь, пока старость или человек не срубили бы меня или, может, молния не убила бы, подпалив. Вот за спиной скрипнула дверь и послышались шаги, я не стал оборачиваться, я знал, кто это.

– Братик, – услышал я тихий колокольчик за спиной, – пойдем в дом, пожалуйста.

Я обернулся, Паула, средняя и самая маленькая ростом, смотрела своими синими глазами, в отличие от Терезы, у которой они были голубыми с серым, у средней сестры они были ярко-синими, эта синева была столь неправдоподобна, что ее очи казались ненастоящими.

– Глупая, что ж ты в одной рубашке выскочила! – воскликнул я и, взяв сестру на руки, быстрым шагом пошел к дому. Я знал, что она это сделала нарочно, чтобы я вернулся в дом, я не сердился на нее за эту хитрость. Поставив ее на пол, в сенях и сняв полушубок, я прошел в их комнату. Анисья тут же встрепенулась, вскочив с матраса, она кинулась мне на шею. Она была самой младшая из сестер и самой эмоциональной, поэтому тут же разревелась, следом за ней захлюпала носом и Паула. Присев на матрас, обняв сестренок, я молча гладил их по их светлым волосам. И что я мог им сказать? Старше меня на год и два, они все и так понимали.

– Спой, братец, – попросили они.

– Я не умею, – ответил я.

– Умеешь, ты стесняешься просто, – сказала Анисья и посмотрела на меня просящими глазами, голубыми, смешанными с салатовым отливом.

– Хорошо, – согласился я, – только не плакать и спать, – строго сказал я, отчего сестры только засмеялись.

– Хорошо, – хором ответили они.

– Тихо стелется ночь по земле,

Но ты не бойся, тебя укрою я от зла.

Засыпай, закрывай глаза, спи спокойно, я с тобой.

Пусть ночь спускается на землю, пусть зажгутся звезды на небесах, пусть взойдет луна,

Спи дитя, закрывай глаза, я спрячу тебя от горя и зла, спи.

В полночь новый день нас ждет, там за горизонтом, там впереди,

Но ты спи, не бойся ничего, я рядом, я с тобой…

Спи…

Когда я замолчал, сестры уже спали, прикрыв их одеялом и подсунув его края под матрас, чтобы было теплее, я вышел из их комнаты. Заглянув в комнату матушки и Терезы, я услышал ровное дыхание, они спали. Придя к себе, я, не раздеваясь, лег на матрас. Смотря в темноту потолка, я вспомнил вдруг себя маленьким, как боялся темноты, как боялся стрелять в животных, хотя сейчас я их и убиваю, но что-то всегда отдается там, внутри у меня, неясным эхом и болью, которая с годами все меньше тревожит меня. Может, это я теряю свое уникальное качество, которое и не позволяет мне спокойно относиться к простым законам выживания, спокойно, а не с этим, моим вечным спором морали и физических потребностей в мясе и еде в целом. Я вспомнил, как боялся утонуть, когда впервые попал в воду, я много чего боялся, но я пересилил эти страхи, как и многое другое в себе. Возможно, я не потерял себя до конца, как тогда, сказал отец, там внутри я живу в своем мире, но он отличим от реальности, и чтобы выживать в ней, я запечатал тот мир от чужих глаз и ушей. Незаметно прошла ночь, забрезжил рассвет, а сон так и не посетил меня, я отключался на пару часов в полусон, полудрему, но заснуть глубоким и полноценным сном мне так не удалось, к сожалению. Встав с матраса, поправив его, прибрав в комнате, я собрал котомку, да и много ли у меня было вещей, чтоб собирать их? Открыв дверь комнаты, я уловил запах хлеба, которым уже давно не пахло в нашем доме, на цыпочках я прошел мимо комнат в сени и, надев полушубок, сапоги, вышел во двор. Рассвет вступал в свои права. Сегодня небосвод был в серых тучах, но сквозь них пробивалось темно-голубое небо. Солнце показалось из-за горизонта, окрасив тучи и небо в мягко-желтый цвет, весьма бледный. Желтый переходил в оранжевый, перемешивался с розовым, окрашивая все кругом в яркие цвета. Деревья и так стоявшие в уже цветных листочках, встрепенулись этому свету, заискрилась роса на темнеющей и увядающей траве. Прохладный ветерок затеребил кустарники и дошел до меня. Вдохнув его полной грудью, я прикрыл глаза, слушая, как он играет в листве, как та под его порывом, тихо шелестя, падает на землю, образуя там ковер.

«Вернусь ли я сюда еще?» – спросил я себя, а другой голос сказал: «А хочешь ли ты сюда вернуться?» Я открыл глаза и, медленно поворачиваясь, смотрел на знакомый пейзаж, на свой дом, на двор, на забор, на лес, темнеющий вдали, на это небо, на это все, и я понял… «Я хочу вернуться сюда. Здесь мой дом… И как бы одиноко я ни ощущал себя среди своих сверстников, среди своей семьи, лучшего места нет на этой Земле, ведь здесь меня будут ждать, я знаю это. И это знание и радует, и печалит меня. «У меня есть смысл выжить, не погибнуть, потому что меня ждут, потому что я нужен своей семье, но смогу ли я выжить?» – подумал я. Позавтракав в молчании, мы с сестрами присели, как говорится, на дорожку. Тереза с утра напекла пирожков и хлеба и все это положила мне в котомку. Утро уже настало, пора было идти на сборы, встав, одевшись, обувшись, закинув котомку за плечи, я вышел во двор, сестры последовали за мной. Из деревни набралось человек 20 юношей. И все они, как и я, были худыми, уставшими и вечно голодными. Ждать пришлось недолго, вот показался тот же посланник, что и вчера, скомандовав нам сесть в телегу, что была запряжена лошадьми, столь же худыми и уставшими, как и мы, после чего разразился какой-то патриотической речью. Мы, не проронив ни звука, усаживались, мои сестры стояли и печально молчали, да и что они могли сказать? Все уже было сказано. Что я мог сказать? Пообещать вернуться или промолвить это банальное: «Ну, вы тут держитесь, как-нибудь…» или что-то в этом роде. Вот все сели в телегу, кто-то сел рядом с извозчиком, речь была сказана, фамилии названы. Скомандовав «Вперед», мы медленно отъезжали на скрипучей и старой телеге от нашей губернии, от родных мест. Женщины, девушки, дети, старики, сбившись в кучку, тихо провожали нас в это безмолвное осеннее утро. Небо было тоже грустным: покрытое серыми облаками, сквозь которые не пробивалось солнце. Оно было спрятано под дождевыми тучками, что так внезапно после чудесного рассвета пригнал ветер. Оно собирало в своих недрах воду, которая в последующем вылилась на нас мелким ситом. В дороге я задремал, так как бессонная ночь все же сказалась на мне, а когда проснулся, то родных мест уже не узнал. Чем дальше мы ехали, тем опаснее становилось. Поначалу мы еще не осознали в полной мере того, что нас везут на войну, везут для того, чтобы мы убивали и чтобы убивали нас. Рядом со мной сидел худощавый мальчишка, Васько. Рыжий и с веснушками, он выделялся из толпы, как и я со своими светлыми волосами. Вот, он вздрогнул, услышав в отдалении грохот пушек, я не сразу понял, что это за шум, в прочем, как и все остальные. Но вот грохот повторился, и чем ближе мы подъезжали, тем сильнее он становился, мне показалось, что и земля трясется под нами, или это дорога была вся в колдобинах и ухабах?

И вот мы остановились. Было давно за полдень, можно сказать, что уже был вечер, а за день я так и ничего не съел. Во-первых, не было аппетита, а во-вторых, уж простят меня мои односельчане, я не хотел тратить те запасы, что приготовила мне Тереза, сестра моя. Возможно, это были последние крохи пшеничной крупы, которые она потратила для меня, я не мог об этом не думать. Вот повозка затормозила, нам приказали: «Встать!» Вялые, голодные, сонные, мы спрыгнули, а кто-то сполз на землю. Здесь нас построили, и мы пошли за солдатом в лагерь, через лес. Что стало с телегой и извозчиком, я не знаю, да и не хотел знать ни тогда, ни сейчас. Мы шли колонной через лес, хотя и лесом это не назовешь: обломленные ветки деревьев, истоптанная трава, обугленные пни, грязь, сухость и полное отсутствие жизни. Шли мы недолго между сухими ветками, без листьев, пока не показались палатки. Мы пришли в лагерь. Солдаты сновали по нему кто куда. Шум, суматоха охватила нас всех. Мы сами впали в панику, кто-то рванулся бежать, но от голода и слабости не пробежал и двух метров, рухнул на землю, так и остался лежать, пока тот солдат, который нас сюда привел, не подозвал еще двоих и не приказал поднять бедолагу. Это был Митько, его подняли, и наш провожатый холодно спросил его:

– И куда ты собрался бежать?

Митьку только исполнилось 16, щуплый, худой, как и все, он с ужасом в глазах смотрел на солдата.

– Молчишь! – гаркнул солдат, как в последующем все мы узнали, это был командир роты. – Знаешь, что у нас делают с беглыми?

Митько замотал головой, в его глазах, помимо страха, теперь еще стояли и слезы.

– Убивают, – продолжил служивый. – Но так как вы все – новенькие, и солдатами как таковыми еще не являетесь, зеленые щенки, – уже отвернувшись от Митька, говорил командир, – то я забуду об этом происшествии, но усвойте все: захотите бежать – смерть, не будете подчиняться – смерть. Вам тут не в деревянных солдатиков играть, а воевать за великие цели нашей страны, нашего императора! – пафосно закончил он.

Я стоял среди таких же, как я, и в моей голове была одна мысль, одна единственная мысль, которая была наверно и у остальных: «Как я хочу домой!»

Нас накормили, все жадно хлебали похлебку, хоть она была безвкусной и неизвестно из чего приготовлена, но нам было все равно. Целый день не ев, мы приняли ее за роскошное угощение, затем нас уложили спать, расформировав по возрасту и каким-то там еще критериям и, естественно, не пожелав нам, ни «доброй ночи», ни «приятных снов», зато выставили дозор, чтобы мы не сбежали. Я лежал на тонком матрасе, пожалуй, даже не на матрасе, а почти на голой земле, мой желудок переваривал ту бурду, что я проглотил сегодня, но он требовал еды. Дождавшись, когда все мои соседи по палате начнут сопеть во сне, я открыл котомку и с жадностью начал есть припасы. Утолив голод, я спрятал поглубже оставшуюся еду, завязав котомку и положив ее под голову вместо подушки, и прикрыл глаза. Сон не шел, я все думал о том, что меня ждет, что ждет нас, что там. Я читал доступные книги о войне, обо всех сражениях, что в них описывались, но в отличие от других юношей моего возраста, я никогда не мечтал участвовать в битвах и что-то там завоевывать. Может, я неправильный парень? Хотя, может, это природная рациональность и рассудительность: зачем рисковать своей и чужой жизнью зря, если тебе это не нужно? Конкретно тебе это не нужно. Как и сейчас, мне этого не нужно, вы можете сколько угодно говорить, что это во благо страны, но я не соглашусь с вами. Разве плохо мне или моим сестрам, да вообще всей нашей губернии жилось без выхода в моря? Мы рыбачили в доступной нам реке, ходили в лес на охоту и на сборы, строили, мастерили, торговали вещами, выращивали и продавали урожай. Но, да, я естественно неправ. Неправ, потому что нет прогресса, нет движения вперед. Страна должна развивать, расширять свои границы, ресурсы, знания, но не такой же ценой. Но, с другой стороны, кто добровольно отдаст свой кусок земли? Разве я добровольно отдал бы свою землю, на которой стоит мой дом, мой огород, где живут мои сестры? Разумеется, нет, но если бы мне предложили участок в другом месте, более выгодный или что-то лучше, чем этот участок, то вполне можно было бы договориться мирно. То же и с этой многолетней войной, можно было бы договориться, но нам нечего предложить, вот в чем беда. Что мы имеем? Земли, много земли и людскую силу – не то чтобы рабский труд, но близко к этому. Феодалы, господа, бояре, как ни назови, они-то не работают на земле, они не вспахивают ее, они лишь руководят. Вот как и сейчас этот солдат будет руководить нами. Мы слишком глупы, чтобы понять политические замыслы нашего императора, нам не понять, чего он хочет на самом деле. Ведь, добыв проход к морю, надо начать торговлю, но чем мы будем торговать? Огородом? Посудой? Чем? У страны нет валового продукта, он очень низкий, он не подходит на продажу за границу. Так думал я в ту ночь, мои мысли отчасти были неверными, но, в общих чертах, я думаю, вы поняли. Я просто боялся будущего, грядущего, я убеждал себя в том, что все это абсурдно и не имеет смысла, потому что у страны нет валового продукта, на самом деле я даже не знал, что это такое. Где-то вычитал это, и в панике мой мозг воспроизвел это словосочетание.

И эту ночь я толком не спал, я впадал в тревожные, короткие сны, а утром, с первой зарей нас подняли, накормили и начали дрессировать, как собак. Заставляли бегать, отжиматься, стрелять, хотя в чем, в чем, а в этом мы преуспели. Почти все из нашей деревни умели держать ружье, это было необходимо, так что учить нас стрелять командиру не было нужды. Так прошел день, в тренировках и еще раз в тренировках. К вечеру мы все валились с ног, наши и так исхудавшие тела еле-еле двигались, а тут еще и такая нагрузка. Все повалились после ужина на свои «матрасы» и тут же захрапели, я тоже уснул крепким сном, без сновидений. В таком темпе прошла неделя или две, я сбился со счета, да и какое это имело значение, если раньше я думал, даже надеялся, что вернусь домой, то сейчас я был уверен, что, точно – нет. Был я уверен, не потому что меня убьют сразу – на это я не рассчитывал, я услышал разговор нашего командира с кем-то выше него. Речь шла о нас, потому что «зеленые щенки» – это были мы. Я прогуливался, выразимся так, по лагерю, до ужина было еще полчаса, тренировки закончились, и это время нужно было куда-то деть. Думать о плохом мне не хотелось, да и зачем? А надеяться на лучшее я предоставил своим односельчанам. Я просто трезво смотрел на жизнь, хотя в душе лелеял надежду на возвращение домой… И вот, зайдя на окраину лагеря, почти около мертвого леса, я услышал разговор, что шел из палатки.

– Как новобранцы? – спросил кто-то.

– Эти зеленые щенки хуже, чем я думал, – ответил наш командир, – слабые, сопливые, размазня, да и только.

– Но это и не удивительно, разве ты не был зеленым и слабым в их возрасте?

– Нет. Я боролся за свою жизнь, а эти даже друг друга ударить не могут как следует, все в драку превращают. Ничего не усваивают, ни одного приема, ни одной тактики, – возразил командир. – Если их сейчас выпустить на поле битвы, их убьют в считанные секунды, потому что они либо побегут с поля, либо остолбенеют от страха, либо их убьет случайная пуля.

– Мы не можем больше тянуть, – сказал кто-то, и голос его сразу стал ледяным. – Надо удержать завоеванные позиции, люди умирают, защищать некому, бороться некому, нужно действовать, иначе мы потеряем то, что так долго завоевывали.

– Но они еще не готовы, – сдержанно ответил командир.

Последовало молчание, затем голос ответил:

– Если к концу этой недели они не научатся как следует драться, то пусть будут пушечным мясом, что поделать: великой стране иногда нужно совершать не великие поступки ради великих целей.

Дальше я не слушал, что ответил командир, потому что, во-первых, нас позвали на ужин, а во-вторых, что я мог бы услышать? «Да» или «как скажете», все одно, нас будут дрессировать дальше, чтобы потом выставить на смерть.

Только почему-то этот разговор не был для меня открытием, я с самого начал уже знал, что нас собрали ради одной цели – умереть достойно как защитник, как завоеватель, просто как пушечное мясо. Нам не дадут прожить долгую и красивую жизнь, встретить девушку, ухаживать за ней, жениться на ней, целовать ее, родить детей, воспитывать их, радоваться новому дню, иметь друзей, иметь свой дом, иметь что-то свое. Нам этого не дадут, мы не были рождены для этого в этом веке, видно, не судьба… Поев без всякого энтузиазма, я сразу лег спать, говорить с кем-либо не было желания, да мне вообще ничего не хотелось. О чем говорить? Но сон не шел, как ни уговаривал я себя не думать об услышанном, мысли все равно возвращались к этой, до банальности простой фразы: «…к концу этой недели они не научатся как следует драться, то пусть будут пушечным мясом, что поделать: великой стране иногда нужно совершать не великие поступки, ради великих целей». Естественно, мне не захотелось умирать. Значит, думал я тогда, надо научиться приемам атаки и защиты. Хотя, если брать конкретно меня, то этому всему я уже обучился за две недели, но вот мои односельчане – нет. Я не знал почему, да и не узнаю уже… Настало утро, нас, как обычно, подняли, накормили, заставили тренироваться, все как всегда. И конечно, наш отряд ни на грамм не продвинулся в успехах атаки и защиты, все превращалось в потасовку и катание по земле. Я не хотел говорить им правду, что в любом случае мы умрем. Я твердо решил для себя выжить в этой, совершенно ненужной мне войне. Да, именно мне, может, я эгоист, но я не хотел умирать. Ради кого? Ради чего? Я хотел жить и поклялся себе, что не умру в первом же бою, я выживу, и я вернусь домой… Но как же я ошибался, когда это время пришло… Неделя пролетела незаметно, я тренировался с удвоенной силой, вот только питался не удвоенными порциями, к сожалению, и вот осенним октябрьским утром командир роты сообщил, что сегодня мы идем сражаться. Все притихли, сжались в комок и часто задышали, мне казалось, что я слышу тревожное биение их сердец. Хотя это мое сердце истерически билось в груди, отдаваясь в ушах и застилая глаза пеленой от напряжения и страха. Мы молчали, мы все молчали, лишь один из нас, самый маленький и еще совсем ребенок, хоть и было ему 16, всхлипнул и начал читать молитву, бормоча слова Господу. Да и мог ли нам тогда помочь Господь избежать смерти, избежать такой судьбы? Было ли ему дело до таких, как мы? Был ли Он на самом деле? Я не был ни атеистом, ни сильно верующим. Хоть у меня и была ранимая и добрая душа, но я знал, что если только молиться, то мускулов и сноровки в драке за выживание ты никак не приобретешь. Так что в каком-то смысле я не верил в Его существование.

– На сборы пять минут, собираемся в центре лагеря, – скомандовал наш провожатый. В утренней тишине его голос разнесся раскатом по лагерю. Только облачка от дыхания выпускали наши носы и рты. – И если кто попытается убежать, то вы знаете, что вас ждет.

И вот зря он это сказал.

– Смерть! – выкрикнул Васько. – Какая разница, мы и так умрем! – этот крик в тишине прогремел и дал эффект разрядной бомбы, все вдруг заголосили, начали подтверждать слова Васька, и только я понимал, что будет дальше.

– Дезертирами хотите быть?! – взвыл командир. – Тогда начнем с тебя, – продолжил он, указывая, пальцем в строну Васька. – Смерти боишься? А ты не бойся, за страну сражаешься, а, не поджав хвост, щенок, убегаешь.

Но разве могли его слова вдохновить нас? Мог ли они перечеркнуть эту панику в душе и понимание, что на войне – как повезет. А если не повезет? Только сейчас до них дошло то, что дошло до меня давным-давно, это ощущение безвыходности и безысходности. Что нам оставалось? Покориться? Кому? Нашему командиру. Отдать нашу жизнь за кого? За страну. Ради чего? Ради прогресса, ради доступа к морю и присоединения земель? Так или иначе мы собрались, и нас повели, как я в шутку говорю, хотя это совсем не смешно – умирать. Бои велись восточнее нашего лагеря, поэтому грохот до нас не доходил. Но вот вскоре мы услышали этот шум и ощутили сотрясение под ногами. Нервная дрожь прошлась по нашему отряду, Васько больше не говорил и не кричал, он молча шел следом за командиром. Мы все молча шли за ним, как овцы на бойню или как коровы на водопой. А мы и были стадом, безропотным и тупым.

– Заходим с левого фланга, – сказал командир, когда мы подошли так близко к военным действиям, что до нас долетали искры орудий, запах пороха и крови. И мы пошли на левый фланг. И тут-то мы увидели войну во всей красе: грохот орудий оглушил нас, запах пота, крови и пороха задушил легкие. Сами военные действия напугали нас. Стоя дрожащей, как листья на ветру, кучкой, мы озирались по сторонам. Вокруг нас бегали солдаты, тащили ядра к пушкам, пули к ружьям, а мы все стояли. Но вот один голос крикнул:

– Поберегись!

И мы увидели, как куча таких же солдат, но только в другой одежде и с перекошенными лицами, несется на нас, наставив пики ружей. Кто-то из нас заорал, инстинктивно выстрелил в солдатика и не промахнулся, тот упал. Его примеру последовали другие, послышался грохот орудий, вот разряд и полетело пушечное ядро. А я стоял и смотрел на то, что только что вон там, в 500 метрах от меня, были люди. Секунду назад они еще бежали на меня, а сейчас там – месиво из огня, земли, подпаленной плоти и моря крови… и эти стоны, оглушительные стоны. Я не мог на это смотреть, все мои односельчане давно уже бросились в атаку, а я все стоял и не мог поднять руки с оружием. Я не мог стрелять. «Они же ничего мне не сделали, – думал я тогда. – Зачем мне их убивать? Они меня даже не знают, а я не знаю их». Но стадное чувство охватило всех, уже всем было все равно, кто тот, кто несется на тебя на коне или пешком – враг, друг или никто. Раз на нем другая форма, значит не свой, значит надо убить, иначе он убьет тебя. Из этого состояния меня вывел крик несущегося на меня всадника. Он несся прямо на меня, я это понимал, и вот меня охватил то ли страх, то ли сработал инстинкт самозащиты. Я поднял руки, не прицеливаясь. Я убил его, попав точно в глаз, как на охоте на белок надо точно попасть в глаз белке, чтобы мех не испортить. Ведь белки, такие маленькие, пушистые зверьки, но у них острые и крепкие зубы в их маленьком ротике и длинные когти на лапках. Всадник свалился с лошади, а бедное животное неслось на меня в том же испуге, что и я, оно не понимало, куда бежит. Схватив лошадь под узды, я вскочил на ее спину, в седло, развернув ее в обратную сторону, откуда она пришла, я почувствовал тот азарт, как в играх, которых в XXI веке, в Интернете хоть завались. Но поверьте мне, вы никогда в жизни не испытали в этих своих войнушках того чувства, что испытывал тогда я. Это был и азарт, и страх, и безумие, смешанное с везением. Потому что в меня в любую секунду могли бы попасть шальной или нацеленной пулей или пропороть мне бок штыком, но я избежал этого в первом своем бою. Я понесся через толпу, не разбирая, кто «враг», кто друг, я пустил лошадь галопом, а сам попутно стрелял из оружия, калеча и убивая людей, мной овладел безумный восторг. Не помню, что произошло, но я все несся, как вдруг оказался на земле, а лошадь, на которой я скакал, придавливала меня своим весом. Видно, в бедное животное выстрелили, и оно сбросило меня и само упало подле. Это отрезвило меня. Мне еще чертовски тогда повезло, что я упал в кусты, а лошадь прикрыла от чужих глаз. Не помню, как я выбрался из этой мясорубки, помню одно, что когда не то мы, не то наш противник отступал, нас осталось из 20 только 15. Среди погибших был тот самый мальчик, что читал молитву себе под нос… Не буду говорить, в скольких сражениях я еще участвовал, сколько из моей деревни погибло народу, но могу сказать, что с каждым боем нас становилась на одного, двоих, а иногда и на троих меньше. Командир не щадил нас, да и имел ли он право нас жалеть? Ведь у него был приказ свыше, а мы – всего лишь пушечное мясо, игрушки, фишки на поле, «оловянные солдатики», которые выполняют чужую волю.

Глава 3

И вот настала зима, холодная, с колючим снегом, что сыплет в лицо, забивается в голенища сапог, и морозами, что сковывают как реки, так и сосуды в теле. Мы все дальше двигалась по чужой территории, оставляя за собой кровавый след, который замел со временем снег. Я повзрослел еще больше. Я за эти несколько месяцев, кажется, убил столько людей, сколько не убивал зверей в лесу ради пищи, ради меха за всю свою недолгую жизнь, с тех лет, когда отец занялся моим воспитанием. Но ради чего убивал я этих людей, которых, наверно тоже посылали, как пушечное мясо, на бойню их командиры, а командиров заставляли вышестоящие начальники. Мне было противно смотреть на свои руки, на оружие, на радостные лица, когда наши войска сломили сопротивление врага. «Чему вы радуетесь? – думал я тогда. – Чему? Люди! Ау! Вы что, не понимаете, что те, кого вы убиваете, совершенно невинны, как и вы, они такие же овцы, идущие на бойню». И они не понимали, они были охвачены этим чувством, азартом, они не осознавали этого или не хотели осознать. Они слишком боялись сначала умереть, что позабыли, что они люди, а потом, когда страх прошел, их охватила эта людская неповторимая жестокость – истреблять все на своем пути и всех, чтобы другие не уничтожили их. А я все мучился по ночам – я не плакал, о, нет, я не плакал с тех давних пор, когда был еще совсем младенцем и неразумным ребенком, – кошмарами, которые смешивались с предрассветными сумерками или вечерними.

Меня удивляло лишь то, что я был еще жив, в то время как Васько, тот самый, был убит в пятом бою после первого нашего совместного сражения… Но так как я говорил уже, что на дворе была зима, а наша одежда изрядно поизносилась, как и наши ряды, наш командир вновь отправился в деревни, что были на границах нашей территории и прежде чужой, но теперь благополучно завоеванной нами, за новыми «зелеными щенками» и одеждой. Мы вступили в деревню, уже не помню, какую и где, да и не имело это значения, я знал только одно, что вот он выйдет сейчас и начнет говорить то же, что он произносил в нашей губернии. Не то, чтоб я ненавидел его или еще что-то питал к нашему командиру. Я просто понял одну истину: он руководит нами, а кто-то еще руководит им. Он имеет чуть больше власти над нами, «зелеными щенками», а тот, кто руководит им, имеет власть намного больше, чем все командиры вместе взятые, вот и все. Так оно и было, он произнес свою «патриотическую» речь, его все «радостно» послушали, вот только не похлопали. В этой деревне мы и решили переночевать. В нашем отряде осталось всего пять человек. Но дружнее и ближе мы от этого не стали, как ни странно, возможно все из-за разницы в возрасте, характере и взглядах на жизнь. Я был средним, между 16-летками и 20-летками. Вечером немногочисленный народ этой деревни устроил прощальный праздник. Хоть на дворе и стоял мороз, но девчонки нарядились, заплели косы. Тощие, худые, они нарумянили щеки, надели сарафаны, валенки, полушубки. Разведя костер, кружились вокруг него со своими юношами, которых завтра заберут, возможно, навсегда из их деревни и их жизней. Наш немногочисленный отряд с командиром тоже поучаствовал в этом прощальном вечере. Мне сразу вспомнилась моя губерния, как наши девушки кружились вокруг костра, как мы, смеясь, бегали за ними, как плели венки и бросали их в костер, как перепрыгивали через него. Я углубился в свои воспоминания: о доме, о сестрах, о детстве, и не сразу понял, что кто-то дергает меня за рукав. Сфокусировав взгляд, я увидел перед собой девушку, почти девочку, она дергала меня за рукав и говорила: