Афанасий Никитин
Хожение за три моря

«Хожение за три моря» в книжном контексте

Хожения гостя Василия и купца Афанасия

Афанасий Никитин, русский путешественник XV века – личность хрестоматийная. Тверской купец, в конце 1460‑х – начале 1470‑х гг. сходивший в Персию, Индию, Эфиопию, Аравию и Турцию, описал свои приключения в «Хожении за три моря». Там сказано всё, что мы о нем знаем. Среди современников он совсем не был знаменит; практически никому неизвестен. Но сегодня имя Афанасия Никитина в России знают все, хотя мало кто даже из ученых понимает – почему. Ведь похожих «хожений» с XII в., когда они вошли в моду, до времен Петра I, когда их стали вытеснять записки иной литературной формы, было написано великое множество. Среди них немало воистину замечательных и в свое время очень популярных, сохранившихся в гораздо большем числе рукописных копий, списков, чем «Хожение» Афанасия Никитина.

Ходить по разным странам русские люди издавна любили, и читать о «хожениях» – тоже. Тонкость состояла в том, чтобы странствовать среди чуждых народов в неведомых странах без оружия, в одиночку или с малым числом спутников.

Так игумен черниговского монастыря Даниил ходил в начале XII в. в Святую землю, а архиепископ Новгородский Антоний (Добрыня Ядрейкович) отправился в начале XIII в. в Царьград (их сочинения в рукописях часто соседствуют). В святых местах Константинополя побывал в середине XIV в. новгородец Стефан, а в конце столетия – Игнатий Смолянин. В начале XV в. Царьград, Афон и Палестину плодотворно посетил дьякон Троице-Сергиева монастыря Зосима. Во второй половине столетия иеромонах Варсонофий дважды сходил (1456 и 1461–1462), не чураясь одних караванов с мусульманами, в Палестину, Сирию, Египет и на Синай, причем тамошние мамлюки принимали его вполне доброжелательно.

Ходили по святым местам, описывая их, и торговцы, вроде Афанасия Никитина. В конце XIV в. дьяк великого князя Московского посетил по торговым делам Царьград, описав для души его храмы и монастыри. Прямо перед Афанасием, в 1465–1466 гг., гость, т. е. богатый заморский купец Василий, совершил странное, но наиболее близкое к путям Афанасия путешествие, описывая, как и Никитин, в основном не святыни, но государства, города и народы^[13].

Василий зашел, конечно, в Иерусалим, но осмотрел город бегло и на обратном пути. Судите о странности его хожения сами. Добравшись до тогдашней столицы Османской империи г. Бурсы, гость двинулся не на юг, в Дамаск и Палестину, как все паломники, а к восточной границе державы турок, в места, где побывает позже Афанасий. Первым делом он посетил Ак-Коюнлу, страну белобаранных туркмен в восточной Анатолии и западном Иране. Создатель этого государства султан Узун-Хасан (1453–1478), с которым затем познакомится Афанасий, одолел потомков Тимура Тамерлана, от нашествия которого, как верили, спасла Россию только Пресвятая Богородица. Храбрый туркменский султан успешно сражался с османами, – которые недавно, в 1453 г., захватили Царьград, покончив со Вторым Римом, а почти сразу после хожения Афанасия возьмут Крым (1475), – причем временами знатно осман громил.

Посетив Севастию и другие города белобаранных туркмен, Василий двинулся вдоль границ Ак-Коюнлу и эмирата Караман в султанат мамлюков, еще одних серьезных противников осман. Здесь он посетил города Антеп, Алеппо, Хаму, Хомс, Дамаск и Каир, порты Газу, Катие и Маторие. На обратном пути зашел в Иерусалим, но особо не задержался на осмотр святых мест. Гостя влек Караман, упорно сопротивлявшийся османам (эмират пал формально в 1474 г., но реально лишь в конце XV в.). Описав его города Адану, Антиохию и др., гость Василий вернулся в Бурсу, а оттуда домой.

Если вам кажется, что Василий ходил в разведку, то это близко к истине. Н.И. Прокофьев даже полагает, что «гость Василий и Василий Мамырев, который в 1470 г. был назначен Иваном III дьяком – главой великокняжеского делопроизводства – одно и то же лицо»^[14]. Недаром его «хожение некоего гостя пре великом князе Иване Васильевичи всеа Руси Московском» напоминает ранние статейные списки – письменные отчеты русских дипломатов великому князю (принимавшиеся его дьяком), а затем в царский Посольский приказ, появившийся в 1549 г.^[15]

На самом деле тот Мамырев, которого мы знаем до назначения дьяком великого князя Московского, был скорее человеком пера, чем весов. В 1447–1455 гг. юный (от 15 лет) подьячий Троице-Сергиева монастыря «Васка Мамырев» написал при игумене Мартиниане данную грамоту обители от Ивана Афанасьевича^[16]. В 23 года Василий переписал и лично украсил для великого князя Василия II Темного октоих (молитвенник на 8 голосов для служб 8 недель), ряд слов в ней вписав по-гречески^[17].

Использование великим князем Иваном III подьячего в качестве нелегального разведчика было невозможно, даже если Мамырев оставался троицким, а не государевым подьячим. Подьячие (великокняжеские, владычные, монастырские), представлявшие интересы московского государя, посылались за границу с официальными миссиями (в том числе ведя разведку под дипломатическим прикрытием). Неофициально Иван III мог послать на Восток «для вестей» или монаха (что часто практиковалось), или купца. Шутить с переодеванием в инока искренне верующие предки не могли (Мамырев примет постриг лишь перед кончиной). Оставалась роль «гостя», для которой довольно было снабдить Василия купеческой грамотой, одеянием и средствами.

Отождествление отважного разведчика «гостя Василия» с дьяком Василием Мамыревым выглядит красиво. Дьяк был настоящим героем своего времени: источники упоминают его чаще, чем многих бояр. В Львовской летописи (изданной в 1792 г. просветителем Н.А. Львовым) и Своде 1518 г., к которому она восходит, даже сказано, что родился он в 1432 г., около 9 июня, умер в ночь с 5 на 6 июня 1490 г., приняв схиму в Троице-Сергиевом монастыре (мы видели, что он с юности был к этой обители близок), а 7 июня 1490 г. был в Троице погребен. Таких сведений, помимо великих князей и, лишь относительно кончины, митрополитов, мы не имеем почти ни о ком^[18]. Летопись вдобавок косвенно указывает, что он в 1471 г. (т. е. на пятый год после возвращения «гостя Василия» на Русь) был пожалован в дьяки^[19]. Судя по тому, что по Вологодско-Пермской летописи хан Большой орды Ахмат в 1480 г. жаловался, будто Иван III не платит ему дань девятый год^[20], назначение Василия Мамырева в дьяки совпало с отказом Москвы от ордынского ига.

Но этого мало. Летопись сообщает, что в 1480 г. дьяк Мамырев принял активное участие в событии, ради подготовки которого гость Василий и ходил разведать силы противников Османской державы^[21]. Как известно, во время похода хана Ахмата на Москву, в столице были немалые волнения от справедливых опасений, что «сребролюбцы богатые и брюхатые» вновь продадут всех татарам. Пока сын великого князя Иван Иванович Молодой упорно удерживал рубеж по Оке, а сам Иван III пребывал в душевных метаниях, в Москве сторонников капитуляции перед Ахматом сдерживали великая княгиня София Палеолог, несгибаемый Ростовский митрополит Вассиан Рыло и боярин князь Иван Юрьевич Патрикеев. С ними, по словам великокняжеского летописного свода, переданным Львовской и Софийской II летописями, на Москве «в осаде» оставался дьяк Василий Мамырев^[22].

Государев дьяк тогда был специалистом широкого профиля. Он ведал всей великокняжеской документацией, и по вопросам казны, и иностранными связями, и отношениями с удельными князьями и монастырями, – все эти дела именно при Мамыреве начали четко и массово документироваться^[23]. Тем не менее, упоминание дьяка рядом с такими виднейшими фигурами, как наставлявший самого Ивана III митрополит и наиболее влиятельный боярин, выглядит поразительно.

Летописцы, однако, на этом не остановились. Софийская II летопись по списку И.Н. Царского рассказывает, что великий князь в феврале 1480 г. посылал своего дьяка Василия Мамырева к братьям, Андрею Васильевичу Большому, князю Углицкому, и Борису Васильевичу, князю Волоцкому, чтобы примириться перед общей угрозой со стороны Ахмата^[24]. Братья отказались, но во время нашествия Большой орды пришли в Москву и помирились с Иваном III. Здесь фамилия дьяка вновь завершает список виднейших лиц страны: указаны митрополит Вассиан Рыло и двое бояр: выдающийся воевода Василий Федорович Образцов Симский и конюший Василий Борисович Тучко-Морозов.

Это подтверждают Иоасафовская летопись^[25] и Московский летописный свод конца XV в., который вдобавок сообщает, что дьяк Василий Мамырев в 1485 г. руководил строительством деревянных стен во Владимире. Но, очевидно, не построил, потому что весной 1492 г. их «по окладу» Мамырева за 2 месяца возвел другой дьяк^[26].

Все названные нами в тексте и сносках летописи, невзирая на разнообразие их названий, восходят к великокняжескому летописанию последней трети XV и самого начала XVI в. и служат источниками для его реконструкции. В создававшихся один на основе другого летописных сводах приближенных Ивана III и митрополита Московского^[27] названные нами летописцы начала – первой половины XVI в. нашли, приведя выборочно, множество сведений о дьяке Василии Мамыреве. Изобилие упоминаний о нем не объясняется положением дьяка, хоть и высоким, но не вводящим его в круг лиц, чьи деяния обыкновенно интересовали летописцев.

Подтверждением этой мысли является преемник Василия Мамырева, дьяк Данило Мамырев, служивший Ивану III и особенно успешно Василию III. Он был в государственных делах не менее видной фигурой, образованием предшественнику не уступал, монастырям жертвовал книги и имущество еще более щедро, а в летописях отмечен весьма скромно, парой беглых упоминаний^[28]. То же можно сказать и о других дьяках великого князя времен Василия и Данилы Мамырева. Их всегда только в Москве, не говоря уже о других городах, служило несколько, но из них никто, даже знаменитый московский еретик Федор Курицын, в летописях даже близко к Василию Мамыреву не отметился^[29].

Согласно довольно запутанным наблюдениям летописеведов, все упоминающие нашего государева дьяка летописи в итоге восходят, через промежуточные своды, к великокняжескому летописанию последней трети XV в., или имеют его в качестве источника. Эту мысль легко развернуть на пару десятков страниц, вконец запутав читателя спорами и противоречиями между выдающимися учеными текстологами, классиками нашей науки. Но итог от этого не изменится.

В официальной московской летописи, которая велась во времена Василия Мамырева, было удивительно много сведений о нем. Последующие летописцы использовали их более или менее выборочно. Зато мы смело можем суммировать эти сведения, сопоставляя летописные тексты как восходящие к одному достоверному источнику, и объяснить их довольно близкими отношениями дьяка с московскими летописцами его времени^[30].

Сначала надо обратить внимание на важнейший факт, давно подмеченный историками и летописеведами: именно в то время, когда Василий Мамырев был государевым дьяком, появился порядок в московском делопроизводстве, а составители великокняжеских летописных сводов 1470–1490‑х гг. стали активно использовать документы государственных архивов Москвы и присоединенных ее великими князьями земель.

А затем вспомнить, что Василий сам был книжником, хотя рукописей его сохранилось мало. Это неудивительно для последней трети XV в., когда главные труды даже столь выдающегося идеолога Московского царства, как хорошо знакомый Мамыреву монах Троице-Сергиева монастыря Пахомий Логофет^[31], дошли до нас лишь в составе великокняжеских сводов^[32]. Помимо упомянутого выше октоиха, Василий Мамырев в конце жизни, 25 декабря 1489 г. заказал переписчикам книгу «16 пророков толковую», украшенную необычными миниатюрами и заставками, которые повторяют заставки и орнаменты немецких и итальянских изданий XV в.^[33] Вероятно, богатая рукопись заказывалась дьяком для вклада: именно по его семье (а не семье сына, тоже видного дьяка) была сделана поминальная запись в Синодике главного в стране собора – Успенского^[34].

Наш рассказ о Василии Мамыреве подводит к объяснению двух обстоятельств, важных для понимания судьбы «Хожения за три моря» Афанасия Никитина. Первое из них – попадание сочинения к великокняжескому дьяку, и второе – его сохранение в летописных сводах.

Именно Мамырев, тщательно собиравший всю информацию, необходимую для ведения внешней политики великого княжества (а по мнению летописца – уже царства) Московского, сохранил для нас «Хожение за три моря». Об этом прямо сказано в летописном своде 1480‑х гг., включившем рассказы о жизни и деяниях дьяка Василия и сочинение Афанасия Никитина.

По стилю и интересам хожения Василия и Афанасия наиболее близки из всех сочинений этого жанра до их времен включительно. Впоследствии паломник-дипломат-разведчик станет более обычной фигурой, достаточно вспомнить паломничества Арсения Суханова, келаря Троице-Сергиева монастыря и одновременно официального агента Посольского приказа, оставившего нам ярчайшие дипломатические отчеты (статейные списки) и «Проскинитарий»: детальное описание своего хожения в Святую землю^[35].

Вряд ли Афанасий Никитин являлся разведчиком, действующим по заданию великого князя Московского. В отличие от «гостя Василия», он действительно был купцом, причем подданным другого великого князя, Тверского, Михаила Борисовича (1461–1485). Просто жизнь сложилась так, что Афанасия занесло в весьма интересующие Василия Мамырева земли, а описал он их так глубоко и ярко, что и государев дьяк в Москве был доволен, и мы, читатели «Хожения за три моря», счастливы.

Хожение и путешествие

Близкое к хожению гостя Василия, хожение Афанасия стоит особняком среди великих памятников этого жанра. Не только по форме, но и по более важному признаку – цели. Цель хожения, даже если это замаскированная разведка, всегда возвышенна^[36]. Посещение святых мест, поклонение им и их описание для соотечественников – вот обычная цель авторов хожений. Сравнить хожение с целью спасения души с простым путешествием, значит ничего не понимать в древних и новых русских реалиях.

Вдобавок ходили люди мирные, а путь держали в основном воины. Ведь бродить по чужбине в одиночку и без оружия не было главной формой русских приключений за границей. Путешествия с оружием в составе дружины были куда более популярны со времен морского похода на Царьград Аскольда и Дира, прибития щита на его вратах Вещим Олегом и стремительных рейдов Святослава Игоревича, любимым изречением которого было «Иду на вы» (в оригинале: «Хощу на вы ити»).

Догосударственные русы, а затем дружинники великого князя Русского, где только не побывали! На Балтике и Северном море, в Ледовитом океане, на Черном море и островах моря Средиземного, на Каспии и прикаспийских странах, в Поволжье, Скандинавии и среди диких племен Прибалтики. Стали они завсегдатаями в Польше и Венгрии, полюбили Болгарию и особенно крепко – империю Ромеев с царственным градом Константинополем.

Поход дружины назывался не «хожение», а «путь». Некоторое время в пути предпочитали ладью, а со времен Святослава Игоревича начали путешествовать на конях. В XI в. путь воина стал почти исключительно конным. И оставался таким до XVIII–XIX вв., когда слова дворянин и кавалер, всадник, все еще были почти синонимами. «Пути» эти были невероятно быстры, далеки и трудны. Воины ими гордились, но, увы, редко их описывали. Подвиги князей и дружин воспевались в летописях, но «пути» сокращались до начального и конечного пунктов: вот они еще здесь – а вот уже там.

Приятным исключением было разве что наставление великого князя Владимира Мономаха своим сыновьям в начале XII в. Князь с большим увлечением рассказал о своих «путях». До того, как получить в возрасте 25 лет княжий стол в Чернигове, он совершил из Переяславля Южного 20 «великих путей» между пятью подлежащими его управлению городами, проскакав с дружинниками за 12 лет свыше 16 тыс. км (если мерять по карте). Затем настали военные годы, и походы князя умножились. Он мчался с дружиной в Польшу, четыре месяца воевал в лесах Чехии, много раз ходил в степи на половцев, управлял княжеством Смоленским, неведомо как раздобыл себе бежавшую из Англии жену Гиту Уэссекскую, дочь павшего в битве при Гастингсе короля Гаральда (что подвигом не считал), и снова отправился в походы.

Князь стремительно скакал во главе воинов из Переяславля в Туров и обратно, из Смоленска зимой в Новгород, оттуда летом в Полоцк, затем в Чернигов, оттуда в Смоленск и вновь в Чернигов. Он рассказывал сыновьям, как «опять из Смоленска же придя, пробился я через половецкие войска с боем до Переяславля», потом держал путь в Чернигов и назад в Переяславль. Оттуда Владимир полетел с «подводными конями» в поводу на Смоленск, преследовал врага до Лукомля, Логожска и Друцка, потом вернулся в Чернигов.

Даже молиться Мономах детям советовал «едучи на коне», ибо другого времени для молитвы найти нелегко. Только что сев в Чернигове, он узнал, что «в ту зиму повоевали половцы Стародуб весь»: нагнал половцев на Десне и порубил. Потом были два зимних похода в дремучие вятские леса, бои с князьями-соперниками в погоне «за Микулин», весной – княжий совет в Бродах, «в том же году гнались за Хорол за половцами, которые взяли Горошин. На ту осень ходили … к Минску, захватили город … В ту зиму (снова) ходили к Ярополку на сбор в Броды … И на весну … ходили за Супой. И по пути к Прилуку городу встретили нас внезапно половецкие князья, с восьмью тысячами», но воины Мономаха отбились, «и половцы, не смея сойти с коней, побежали к Суле в ту же ночь. И на следующий день, на Успение, пошли мы к Белой Веже … перебили девятьсот половцев и двух князей взяли … И потом на Святославль гнались за половцами, и затем на Торческ город, и потом на Юрьев за половцами. И снова на той же стороне, у Красна, половцев победили … И затем (я) ходил во Владимир опять … И снова … на (реке) Стугне бились мы с половцами до вечера, бились у Халепа … И потом Олег на меня пришел, – продолжает Мономах, – со всею Половецкою землею к Чернигову, и билась дружина моя с ними восемь дней … И отдал брату отца его стол, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль. И вышли мы … из Чернигова и ехали сквозь полки половецкие, около ста человек, с детьми и женами. И облизывались на нас половцы, точно волки … И ходили на воинов их (половецких) за Римов, и … перебили их … и вежи их взяли, идя за Голтав. И к Стародубу ходили на Олега, потому что он сдружился с половцами. И на Буг ходили со Святополком на Боняка, за Рось. И в Смоленск пошли, с Давыдом помирившись. Вновь ходили во второй раз с Вороницы. Тогда же и торки пришли ко мне с половцами … и ходили мы им навстречу на Сулу. И потом снова ходили к Ростову на зиму, и три зимы ходили к Смоленску. Из Смоленска пошел я в Ростов. И опять со Святополком гнались за Боняком, но … не настигли их. И потом за Боняком гнались за Рось, и снова не настигли его. И на зиму в Смоленск пошел; из Смоленска после Пасхи вышел … В Переяславль вернувшись к лету, собрал (я) братьев. И Боняк пришел со всеми половцами к Кснятину; мы пошли за ними из Переяславля за Сулу … и полки их победили … и … пошли к Смоленску. И потом пошел к Ростову. Придя из Ростова, вновь (я) пошел на половцев на Урусову со Святополком … И потом опять ходили на Боняка к Лубну … И потом ходили к Воиню со Святополком, и потом снова на Дон ходили … К Ромну пошли мы … на них, и они, узнав, убежали. И потом к Минску ходили на Глеба … И потом ходили к Владимиру на Ярославца, не стерпев злодеяний его».

Этот рассказ о почти непрерывной скачке воинов по не отягощенной дорогами Руси и бездорожному Дикому полю пугает даже на слух. Князь не хвастался, говоря, что «из Чернигова в Киев около ста раз ездил к отцу, за один день проезжая, до вечерни (это 140 км. – А. Б.). А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших». – То есть даже тот список походов, который нас столь сильно поражает, был неполон! Таков был «великий путь» воина, – неведомо, более или менее опасный, чем хожение паломника.

Говоря: «Се написах свое грешное хожение за три моря», Афанасий Никитин скорее отличает свои приключения от воинского похода, чем старается уподобить его истинному хожению по святым местам. Поэтому относить его сочинение к жанру хожений по самоназванию и ждать особого сходства с другими письменными «хожениями» не приходится. Для торговой поездки, в которую купец отправился, литературного термина не было. Первоначально Афанасий шел по Волге в компании дипломатов и купцов, вооруженным, но судьба распорядилась так, что он остался один среди моря чужеземцев, как настоящий паломник.

Назвать сочинение Никитина «записками путешественника» также невозможно. В путь шествовали, с XVIII в.^[37], когда появилось это название, дворяне-кавалеры, наследники воинов Святослава Игоревича и Владимира Мономаха. Вспомним хотя бы «Фрегат Паллада, очерки путешествия Ивана Гончарова», незабвенного автора «Обломова». Даже тут «путешествие», хотя в море, где корабль в бурных волнах одинок, как паломник, – ходят. Не очень понятно, правда, к кому относилось в Средние века и раннее Новое время слово «путник», если он не «шествовал». Но то, что «записки путешественника» – явление поздней дворянской культуры, несомненно.

Купец Афанасий не путешественник; он, если нам вдруг полюбится позднейшая лексика, странник. Которого сама судьба влечет по белу свету.