Адам Робертс
Вот и всё. Зачем мы пугаем себя концом света?

Введение. Конец близок

Конец света всегда с нами. Вот уже тысячи лет, как цивилизации всего земного шара одержимы идеей неминуемого конца. Религиозные секты, как это у них заведено, утверждают, что вот еще чуть-чуть – и по велению Господа небо скрутится в свиток и нам хана. Атеисты ничем не лучше: если верить поп-культурным мифам, человечество постоянно находится под угрозой уничтожения либо в результате вторжения инопланетян, либо из-за восстания машин – в виде подлых программ или армии хромированных роботов. Прямо сейчас сквозь Вселенную к нам мчится астероид, на котором высечены наши имена. Ученые предупреждают о надвигающейся климатической катастрофе, и эти предсказания обретают конкретные черты в книгах и фильмах, становясь наводнением, голодом и очередным ледниковым периодом. Старые и новые инфекции выстроились в очередь, чтобы заразить нас. Я начал писать эту книгу еще до того, как коронавирус вынудил людей по всему миру сидеть дома, а заканчиваю ее уже в полной самоизоляции. Для всех нас эта пандемия стала чем-то пугающим и сюрреалистичным, но для меня особенно, потому что мне пришлось наблюдать, как сбываются мои предсказания о смертоносных эпидемиях и глобальных катастрофах^[7].

Центральный вопрос этой книги – почему всех нас так захватывает идея конца света. Я решил написать ее, потому что меня самого давно заворожил этот образ. Вы наверняка понимаете, что я много думал о причинах подобного интереса. В этой книге свел все мои размышления воедино и теперь я гадаю, не связано ли мое отношение к апокалипсису с моей профессией. Дело в том, что я пишу научную фантастику. Любому писателю приходится профессионально разбираться в структуре повествования – а именно в зачинах, серединах и концовках. Последние много говорят о том, зачем история вообще началась и как она разворачивалась: так становится понятнее, что же в ней действительно важно. Конец света – это не просто конец истории, он напрямую (или, возможно, по чуть более извилистой траектории) связан с ее началом и серединой. Конечно, некоторые писатели уделяют больше внимания персонажам, их личному опыту жизни и смерти, но научные фантасты предпочитают переключаться с частных вопросов на проблемы межпланетного или даже галактического и вселенского масштабов.

Вероятно, здесь кроется объяснение того, почему истории о конце света так распространены в массовой культуре. Что о нас говорят они: от Апокалипсиса Иоанна Богослова до «Доктора Стрейнджлава», от «Машины времени» Герберта Уэллса до фильма «Человек Омега», от нашествий зомби и эпидемий инопланетных вирусов до гигантской голубой планеты, которая врезается в Землю в «Меланхолии» Ларса фон Триера? Из-за чего в 2012 году в СМИ разгорелась истерика, что календарь майя, высеченный на камне более пяти тысяч лет назад, заканчивается 21 декабря того же года? Сейчас этот дешевый апокалиптический ажиотаж выглядит глупо, но тогда он увеличивался по мере приближения заветной даты. Почему?

Думаю, дело не в том, что все мы меланхолики, пессимисты или мазохисты: в каком-то смысле интересоваться концом света совершенно естественно. В жизни много начал, но, как говорится в кинотрилогии «Матрица», «все, что имеет начало, имеет и конец». Все мы смертны, все мы умрем. Стремление человека экстраполировать собственную смертность на весь мир – один из способов объяснить очарование историй о конце света. Однажды весь мир погибнет – точно так же, как и каждый из нас.

Есть такое латинское выражение timor mortis – страх смерти. Мы думаем о конце света – строим гипотезы, пишем книги и снимаем фильмы, – чтобы осмыслить конечность собственной жизни. Кажется, человек – единственное животное, которое осознает свою смертность. Сейчас, читая это предложение, вы по-прежнему дышите и знаете, что однажды сделаете последний вздох. Смерть пугает, но она неизбежна. По словам поэта и проповедника XVII века Джона Донна, «смерть равным образом приходит к каждому, и перед нею все становятся равны». Писатель и литературный критик XX века Г. К. Честертон писал об этом подробнее:

Люди явно и несомненно равны в двух вещах. Они не равны ни умом, ни силой, ни весом, как тонко подметили нынешние мудрецы, отвергающие равенство. Однако все одинаково трагичны – вот первая истина. <…> Никакое страдание не наводит такого ужаса, как неизбежность смерти^[8].

Честертон здесь обращается к идеям Вальтера Скотта – писателя, о котором не так часто вспоминали в XX веке, но чье имя вы наверняка слышали. Миллионы пассажиров ежегодно приезжают на станцию Уэверли в Эдинбурге, над которой возвышается его памятник и которая была названа в честь его первого романа^[9]. В его произведениях Честертону нравилось осознание «мрачной основы» всего человечества – «темного достоинства человека»:

«Придумайте что-нибудь! – говорит нищему сэр Артур Вардур, когда их настигает прилив. – Я дам вам землю… Я обогащу вас». – «Наши богатства скоро сравняются», – отвечает нищий, глядя на катящийся вал.

Честертон проницательно выбирает тот момент из «Антиквара» Вальтера Скотта, от которого у меня мурашки бегут по коже. Возможно, мы стали жить богаче – или скорее раньше жили беднее, – с материальной или духовной точки зрения. Последнее даже вероятнее, и чем больше мы ощущаем, что потратили жизнь впустую, тем сильнее нам хочется зацепиться за нее. И здесь переход от смерти отдельного индивида к коллективной смертности становится простой экстраполяцией. Если может умереть один человек, то умереть может и целый народ. Если может закончиться одна жизнь, то может закончиться и весь мир. И поэтому мы строим теории.

Существует два основных подхода к изображению апокалипсиса. В первом случае конец света – это действительно финал: Элвис покинул здание, и на этот раз навсегда. К этой категории относятся гипотезы астрофизиков о том, какая судьба в конечном счете ожидает Вселенную, а также мрачные фантазии о неотвратимой гибели человечества – например, у Байрона или Герберта Уэллса.

Как ни странно, второй подход встречается гораздо чаще. В этом случае авторы, описывающие конец света, все же сохраняют жизнь горстке избранных, которые пережидают глобальный катаклизм в безопасном месте или находят неожиданную лазейку, чтобы избежать общей участи, – а затем им удается возродить цивилизацию. Например, в романе Нила Стивенсона «Семиевие» (2015) Луна сталкивается с неким объектом – нам не сообщают, с каким именно, но это может быть странствующая черная дыра – и разбивается на множество осколков. На Землю обрушивается Каменный Ливень – метеоритный дождь, который уничтожает все живое и продолжается пять тысяч лет. Кажется, что миру действительно пришел конец. И все же Стивенсон придумывает, как развить сюжет. Он описывает, как группки землян покидают планету на космических кораблях или опускаются в подводных лодках на дно океана, а потом повествование резко смещается на пятьдесят веков в будущее, и мы видим, как выжившие начинают заново обустраивать разрушенную Землю. В подобных историях речь тоже идет об апокалипсисе: мир, каким мы его знали, подходит к концу – и тем не менее настает время заняться чем-то другим.

Эти два подхода соответствуют двум типичным реакциям человека на неотвратимость смерти. Некоторые из нас считают, что смерть – это финальная точка, и принимают свою судьбу угрюмо или стоически. Но есть и те, кто верит, что конец будет как бы понарошку – и нам каким-то образом удастся пережить смерть.

В последнее время, например, резко вырос интерес к страхованию от апокалипсиса. Застраховать себя можно практически от чего угодно, но совсем недавно люди начали массово страховаться на случай конца света^[10]. Может показаться, что для страховых компаний это беспроигрышная ситуация: если конца света не будет, они не должны ничего выплачивать, если же он действительно наступит, выплачивать будет уже некому. Выходит, что такую страховку покупают какие-то безумцы? Не совсем так. В конце концов, вы платите за свое душевное спокойствие. Вся система финансовых компенсаций основана на базовом предположении, что после наступления страхового случая будет возможность провести переговоры и обсудить выплаты. Страховка дает надежду, а это и есть лучшая защита перед лицом смерти^[11]. Кто знает? Возможно, конец света затронет не весь мир, а только его часть? Может быть, те умники, которые ставят на то, что конец света ознаменует собой новое начало, будут правы?

Оказывается, такое отношение к концу света настолько далеко от безумия, что почти является нормой. В Откровении Иоанна Богослова на Землю одна за другой обрушиваются жуткие катастрофы, многократно уничтожая все живое, а венчает все это описание нового девственного мира и нового рая, где избранные будут удостоены вечного блаженства. То же самое можно сказать и о скандинавском мифе о Рагнарёке, и о триллере «Дитя человеческое» (2006), и о зомби-хорроре «Рассвет мертвецов» (1978) Джорджа Ромеро, и о видеоигре Apocalypse^[12] (1998), и о блокбастере о вторжении пришельцев «День независимости» (1996). Я вижу во всем этом занятный парадокс: конец света наступает окончательно, но в то же время становится чудесным новым началом.

Смерть – прекрасный тому пример. Мы можем представить себе уход из жизни, но не можем представить себе, каково это – быть мертвым, потому что смерть по определению означает исчезновение мыслящего субъекта. Смерть – это не то, что можно пережить. Субъективность лежит в основе нашего мышления, нельзя просто избавиться от нее и продолжить думать. Мы, конечно, можем рассуждать о характерных чертах жизни, которые исчезают с приходом смерти: свет сменяется тьмой, движение – неподвижностью и так далее. Но мы не можем вообразить, что именно значит умереть. Мы не можем помыслить отсутствие мыслей, так уж это устроено.

Именно поэтому многие считают, что происходящее после смерти – это другая форма жизни. Смерть может восприниматься как уход в мир иной, в радужные облачные города под сопровождение звуков арфы. Она может трактоваться как бледное подобие жизни: холодная, бесформенная и обнаженная. Человек навсегда останется в своем гробу, не в силах пошевелиться. Именно так представляли себе загробную жизнь древние греки. Гомер считал, что души умерших влачат жалкое существование в мрачном и темном царстве, лишенные как menos (силы), так и phrenes (разума). Нечто подобное мы находим и в Ветхом Завете: и праведники, и грешники попадают в загробный мир Шеол, туда, где нет ни света, ни жизни, ни общения с Богом.

Но и христианские клише о рае, и эта более мрачная дохристианская картина загробной жизни отражают одну и ту же проблему: неспособность мышления отказаться от порожденных им конструкций. Кроме того, оно ошибочно полагает, что, когда нас не станет, мы каким-то образом все же продолжим быть. Если после прекращения существования мы все еще существуем, значит, оно не прекратилось.

Я пишу это не для того, чтобы посмеяться над вашими убеждениями, если вы считаете смерть вратами в некую новую жизнь, где вас ждет рай или реинкарнация. Возможно, вы и правы^[13]. Мне, скорее, хотелось бы обратить внимание на то, как мы представляем этот конец – и смерть человека, и гибель человечества – в искусстве и культуре. И в этом отношении можно сказать, что именно настойчивость нашего воображения определяет то, как мы видим конец света. Вот почему во множестве воображаемых версий светопреставления описывается некое мироздание, упорно продолжающее существовать и в момент конца, и даже после. Почти всегда после апокалипсиса нас ждет трансцендентное царство, где мы оказываемся свободны от всех жизненных невзгод.

И тут мы обращаем собственный финал в начало.

* * *

Когда мы говорим о конце света, какой именно его конец имеем в виду? У поездов, змей и танцующих паровозиком есть передний и задний конец. Но в нашем случае эти понятия предстают в непривычном ракурсе. Полагаю, вы сначала подумали, что конец света представляет собой задний конец существования мира. Ведь это последнее, с чем мы имеем дело перед тем, как все завершится. Артисты вышли на финальный поклон. Сигарета докурена до фильтра. Последняя страница книги дочитана. А что, если конец света – на самом деле его передний конец? Мы ведь говорим о процессе, и едва ли я буду оригинален, если скажу, что мы не можем перемещаться в будущее. Может быть, вы со мной не согласны, но задумайтесь: если бы мы действительно продвигались во времени вперед, мы могли бы видеть, куда идем. А видим мы только то, что с нами уже случилось, и это означает, что мы перемещаемся во времени назад, уносясь каждую секунду еще на одну секунду, спиной к месту назначения.

Если идея о том, что апокалипсис – это передний край мироздания, кажется вам нелогичной, возможно, до сих пор вы мыслили в неправильном направлении^[14]. Вы предполагали, что мы начинаем с какой-то точки «во времени» – скажем, в Городе Погибели Джона Баньяна, в начале дороги из желтого кирпича в стране Оз или на первом квадрате в настольной игре «Жизнь», – а затем движемся оттуда вперед, переживаем разные приключения, пока не достигнем цели, нашего Изумрудного города. А что, если мы движемся не вперед, а назад? Мы можем протянуть руку немного назад и нащупать наше ближайшее будущее, но не в состоянии так повернуть голову, чтобы разглядеть, куда мы идем. Но, как бы то ни было, выбора у нас нет: мы можем только продолжать путь, спиной к месту назначения. Мы можем видеть прошлое – действительно, большинство загипнотизировано этим пейзажем и смотрит на него или с тоской (насколько же то, вдалеке, лучше, чем здесь и сейчас!), или в ужасе (это же была такая травма!). Многие из нас все свое внимание направляют на то, что можно видеть, но то, к чему мы идем, остается невидимым. Надо бы как следует поразмыслить над этим парадоксом – мы затылками вперед проживаем свою жизнь, не зная, что нас ждет позади. Может, там совершенно свободная дорога, а может, мы вот-вот врежемся в кирпичную стену.

Вопрос, почему мы продолжаем это безумие, равносилен вопросу, зачем мы существуем. Мы бежим, потому что альтернатива – отсутствие движения, то есть отсутствие жизни. Полны ли мы при этом энергии юности или накопившейся с возрастом усталости, мы все равно бежим, так уж заведено. Мы бежим все вместе, в направлении, скрытом от наших взоров. Время от времени некоторые спотыкаются и падают, их гонка заканчивается, но остальные продолжают свой несуразный марафон задом наперед.

А что у нас за спиной? Где конец этой гонки? И сколько нам осталось бежать? Быть может, выбоина на дороге (сердечный приступ) заставит нас оступиться? Или же полоса зыбучих песков (рак) медленно затянет нас. Быть может, мы продолжим бежать, пока не откажут ноги и мы не рухнем на землю или не навернемся с обрыва в пропасть. Быть может, до конца гонки остались считаные мгновения. Как знать? Все, что мы знаем: смерть существует и с ней нам нужно попытаться смириться.

* * *

Мы по-разному относимся к мысли о неминуемости смерти. Например, наплевательски, хотя это и нездорово. Эта неизбежность способна вселить в нас либо ужас, либо экзистенциальный покой.

Я же предпочитаю относиться к этому с юмором, хотя такой подход не особо популярен, и вам может показаться, что в целом мои доводы о конце света сводятся на нет моей склонностью к ерничанью. Каждому свое.

Вряд ли мне удастся отстоять свое ерничанье, примеры которого вам уже доводилось встречать, раз вы дочитали до этого места, но я бы отметил огромную роль юмора в историях о конце света. Вот почему без него большинство постапокалиптических фантазий настолько безвкусны, ходульны, мелодраматичны и преувеличенны. И напротив – роман Терри Пратчетта и Нила Геймана «Благие знамения» (1990) изображает Апокалипсис Иоанна Богослова в жанре комедии, объединяя сатиру и юмор в нечто одновременно глубокомысленное и уморительное^[15]. В «Конце света – 2013: Апокалипсис по-голливудски» (2013) Сет Роген и Эван Голдберг обращаются к той же теме сквозь призму вульгарного фарса и цинизма. Фильм Стэнли Кубрика «Доктор Стрейнджлав» (1964) – черная комедия о тотальной ядерной войне. Как говорится, «я спешу посмеяться надо всем, иначе мне пришлось бы заплакать».

Моя книга написана с юмором, но это не значит, что она несерьезная: я не пытаюсь высмеять болезненную для многих тему и я посетил слишком много похорон, чтобы не уважать человеческую скорбь. Но комедия благодаря своему свойству превращать противоречия и парадоксы в повод для смеха, а страхи – в удовольствие кажется мне самым подходящим способом писать об апокалипсисе.

Фантазии о конце света могут быть самыми разными: смешными, оригинальными, жуткими, притянутыми за уши и пугающе правдоподобными. Это плодородная почва для нашего воображения. Если же мы внимательно приглядимся к тому, как именно мы изображаем конец света, станет заметно: то, какие образы мы выбираем, многое говорит о нашем взгляде на мир и людей вокруг нас, а не только о нашем отношении к смертности. Картины конца света могут обнажить наш страх перед Страшным судом, степень важности социальных связей, темную сторону человеческой натуры. От религиозных разновидностей Судного дня и полчищ монстров до пандемии смертельного вируса и восстания машин, от коллапса Вселенной до экологической катастрофы – на этих страницах мы исследуем не только наш страх смерти, но, что важнее, и то, чего мы по-настоящему боимся в жизни.

Однако сначала, будто стереотипный мультперсонаж, расхаживающий с плакатом «Конец близок», я хочу убедить вас, что название введения абсолютно верно: конец света гораздо ближе, чем вы думаете. Человечество тысячелетиями предсказывало конец света и каждый раз считало, что он уже близок. Предположение, что какое-то явление столетиями остается близким, кажется противоречивым: прилагательное «близкий» означает, что нечто очень скоро случится, но во временном отрезке в десятки веков нет ничего скорого. Перефразируя The Smiths, когда именно это скоро наступит^[16]?

Итак, когда же наступит конец света: через миллионы лет или в ближайшем будущем?

Обратимся к теории вероятности. Она позволяет определить, какой исход вероятнее: что апокалипсис ждет нас уже завтра или что человечество просуществует еще многие триллионы лет. Заранее скажу, что ответ вам не понравится. Речь идет о так называемой теореме о конце света, основанной на принципах байесовской вероятности^[17].

Теория вероятности по определению ничего не утверждает, а лишь предполагает. Если подбросить игральный кубик и загадать одну из граней, то вероятность, что выпадет именно она, составит один к шести. В случае с миллионом бросков вероятность, что каждая грань будет выпадать один раз из шести, возрастает. Предположим, мы сделали миллиард бросков и составили график – насколько часто выпадала каждая грань. На этом графике все столбики были бы примерно одинаковой высоты. Когда фактор произвольности накапливается в таком масштабе, что сама произвольность исчезает и мы начинаем видеть подспудную логику происходящего, – вот тогда и можно говорить о вероятности.

В XVIII веке английский священник Томас Байес сформулировал один из основных принципов теории вероятности, который теперь известен как теорема Байеса. Вот как это работает. Если я спрошу вас, какова вероятность, что на улице идет дождь, вам достаточно подойти к окну, чтобы ответить на мой вопрос. Но предположим, что до окна слишком далеко и вы не можете разглядеть капли дождя. Зато вы видите, что на улице много людей с раскрытыми зонтами. Это нельзя считать однозначным доказательством, однако любое другое объяснение выглядит куда менее вероятным.

Это тривиальный пример, но есть множество других, менее очевидных способов показать, как логика Байеса применяется в реальной жизни. Например, вероятность заболеть определенным видом рака повышается под влиянием таких факторов, как возраст, пол и образ жизни. Врачи могут использовать это и в результате улучшить профилактику и повысить показатели выживаемости. Другими словами, добавление в теорему Байеса определенных данных в медицинском контексте может буквально спасать жизни.

Как это связано с концом света? А вот как: группа не чуждых статистике философов недавно использовала теорему Байеса, чтобы подсчитать вероятность того, что миру скоро придет конец. Впрочем, это было скорее упражнение в теории вероятности, чем конкретное предсказание. Суть исследования заключалась не в том, чтобы прямо указать на природную катастрофу, ядерную войну или внеземное вторжение, а в том, чтобы в целом определить вероятность вымирания человечества. Используя теорему Байеса, исследователи не учитывали данные о количестве углекислого газа в атмосфере или количестве ядерных боеголовок в мире. Известно было только то, что сейчас мы живы. В итоге – интересный результат: вероятность того, что люди вымрут в относительно обозримом будущем, возросла.