Сергей Абрамов
Как хорошо быть генералом
До чего ж богата Ярославская дорога древними славными городами, а в них памятниками-старины: что ни населенный пункт – то целый сбор достопримечательностей, да еще каких!.. Автор уж и не говорит об иных – мимо просвистевших, о давешней роще, например: тоже ведь памятник… Истомин действительно не ведал, что это на него наехало.
Понадобилась всего лишь поездка в Ярославль, чтобы достигший сорокалетнего перевала герой кое над чем задумался?.. Нет, конечно, не в дороге дело, а именно в перевале, в небольшой, в сущности, круглой дате, которую Истомин почему-то очень болезненно пережил. Он готов был обеими руками подписаться под стихотворными строчками коллеги, которого, как видно, мучило нечто сходное: «До сорока вся жизнь как хмель, а в, сорок лет – похмелье». Или еще одна народная мудрость: до сорока лет на ярмарку едем, а после сорока с ярмарки возвращаемся. Едучи с ярмарки, не грех и оглянуться: а что у тебя на возу завалялось?..
Без малого триста километров от Москвы до Ярославля были для Истомина частью длинной дороги с ярмарки…
На возу у Истомина был полный порядок! Елочные блестящие игрушки лежали – одна к одной.
Но ведь в цирковых-то его делах доброта, даже елочная, отсутствует начисто, там Истомин, как писали в старых романах, строг, но справедлив. В первую очередь, заметим, строг.
Но положа руку на сердце, которого, как предположила девушка Лена, у него не было, Истомин признал, что его цирковая строгость тоже окрашена пустой добротой.
Вот, например, перед ним цирковые артисты – гимнасты, акробаты или жонглеры, – номер которых он только что отсмотрел, придя к печальному выводу, что он, их номер, позорит искусство цирка, а значит, не имеет права на существование. Плюс к тому услужливая цирковая администрация все про этих артистов Истомину доложила, всю подноготную вывернула.
Давайте представим, какой добрый разговор пойдет у них после просмотра.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивает внимательный Истомин, отлично зная, что чувствуют себя артисты неважно, что пенсию они уже заслужили: четверть века на арене, считая с первых шагов, может быть, даже с детства.
– Спасибо, хорошо, – естественно, отвечают артисты, которые пуще смерти боятся признаться, что и сердце пошаливает, и ноги болят, и радикулит крутит, работать-то ох как хочется, не представляют они себя вне манежа.
– Рад за вас, – говорит Истомин, очаровательно улыбаясь и мысленно проклиная скрытных и неискренних артистов. – А что вы думаете о своем номере?
– Думаем усилить трюковую часть, – складно врут артисты, которые на самом деле не чают, чтобы вредный писатель-критик провалился сквозь землю, куда-нибудь в Австралию или Полинезию, и тем самым дал им еще годик-другой поездить по циркам.
– Боюсь, что вам будет трудно, – железным – даже стальным! – тоном заявляет Истомин, которому уже поднадоела эта псевдокуртуазная перекидка словами-мячиками; он целенаправленно рулит к финишу: – Боюсь, что более сложных трюков вы не осилите, а эти, согласитесь, едва-едва тянут на три с ба-альшим минусом.
– У нас есть акты, – вовсю защищаются артисты, – они подписаны нашими коллегами, вот фамилии, нас хвалят, отмечают самобытность, сложность… А вот рецензии в газетах, вот в областных, вот в республиканских…
– Спасибо, я верю на слово. – Истомин решительно отметает протянутую артистами толстую папку с пыльными бумажонками. – Давайте не будем морочить друг другу голову. Мы все отлично знаем, как делаются просмотровые акты: вы их пишете сами, а добрые знакомые охотно подписывают – что им, жалко, что ли… А рецензии готовят дилетанты, люди в цирке не разбирающиеся, и это я говорил и писал там-то и там-то. – И перечисляет конференции, симпозиумы, а также журналы и газеты, где он письменно и устно доказывал необходимость профессиональной, а не вкусовой оценки искусства цирка.
– Но мы… – уже безнадежно начинают артисты, однако Истомин их решительно прерывает:
– Поймите, я хочу вам добра: ваш номер вас унижает. Его и не будет. А вас никто из цирка не гонит. Пенсия есть, вы сможете работать ассистентами у коллег, сможете передавать свой богатый опыт…
И так далее и тому подобное.
А ведь он и вправду верит, что желает им добра. Ему искренне жалко их – немолодых, не слишком умелых, не очень ловких, страстно, до слез рвущихся ежевечерне выходить в манеж… Мало ли кто куда рвется! Да, дружба дороже истины – так, повторимся, считал Истомин. Но ни с кем из цирковых узы дружбы его не связывали, а значит, царила истина. Добрая, добрая, как вы, наверно, заметили…
Наконец артисты швыряют последний козырь:
– У руководителя номера через год юбилей. Дайте ему доработать, отметить праздник, и тогда…
– Я выскажу свои соображения руководству главка, – отступает Истомин. – Как вы понимаете, сам я ничего не решаю…
Герой какого-то ветхого анекдота рубил собаке хвост по частям: чтоб не сразу, не наотмашь, чтоб не так больно было.
Ах, доброта, доброта, мягкая постелька!.. Кстати, о собаке. Вряд ли та, рыженькая, из Верхних Двориков, когда-нибудь обретет себе хозяина. Все кругом добры мимоходом: погладили, приласкали, а там хоть трава не расти.
Вот к кому Истомин действительно добр, так это к собственной жене. Чтобы впоследствии не путать ее с бывшей – Анютой, обозначим имя: Татьяна Васильевна.
Истомин женился на Татьяне Васильевне не второпях: с год примерно ухаживал, примеривался, присматривался, взвешивал да и привык за год. Пусть фраза звучит чуть-чуть не по-русски, но Татьяна Васильевна стала для Истомина именно привычкой. А пока он приглядывался да привыкал, то никакой ломкой характера, естественно, не занимался, не лез в чужой монастырь со своим уставом. Ну а у монастыря, то бишь у Татьяны Васильевны, устав свой, вполне самостоятельный, отработанный. И оказалось – вот открытие-то! – что два устава вполне могут прилично сосуществовать. Как два государства… А тут как-то сам собой сын родился, подрос, тоже какой-никакой устав себе нажил. Вот вам уже и три государства! И прекрасно живут – мирно, славно, хотя и несколько отчужденно: каждый сам по себе, каждый вполне суверенен. Что считают нужным – выносят на общее обсуждение, а что не считают, то за собой оставляют. Или в себе.
Скажете, это не семья? Скажете, все трое просто добрые соседи по квартире, а не муж, жена, сын? Скажете, муж и жена – одна сатана?..
А Истомину, как ни странно, нравился сей мощный разгул демократии, нравилось их «общество семейных свобод». Почему? Да потому, что такой порядок не требовал к священной жертве хрупкую нервную систему Истомина, не изнашивал ее.
Помнится, Татьяна Васильевна поначалу попыталась объединить уставы, выработать общий – семейный. Но год ухаживания лучше всяких доводов убедил Истомина в бессмысленности этого сложного тягостного мероприятия. Ведь как было бы: нарушил общий устав – преступник, отвечай перед женой, перед сыном. А свой собственный нарушай сколько хочешь: не перед кем-нибудь – перед самим собой отвечать. Поэтому Истомин настойчиво Татьяне Васильевне воспротивился: не впрямую, не грубо, но исподволь уклонялся от ее посягательств на его личную жизнь. А она – женщина умная, все усекла, отступила, а позже и сама поняла и приняла житейскую правоту мужа.
А сейчас он ехал и размышлял: правоту ли?..
В своих работах – особенно публицистических – он вовсю отстаивал иную правоту: он писал о крепких и дружных семьях, где все общее – и горести, и радости, где каждый живет заботами каждого, где никто ни о какой суверенности слыхом не слыхивал, не исключено – понятия такого не знает.
Естественно возникает вопрос: когда писатель искренен – в своих книгах или в своей жизни?
Что вернее: слово или дело?
Существо по имени Финдиляка, а вернее – ее создательница, как мы уже слыхали, заявило, что Истомин совсем не знает жизни, что его книга – сплошное самолюбование. Что скрывать, Истомину нравилось быть добрым мудрецом.
Нравилось – быть?
А не вернее ли – казаться?..
Он умел казаться мудрым и всепонимающим, и вот что забавно: люди ему верили. Люди писали ему искренние письма, спрашивали совета: так ли они живут, верно ли? Впрочем, он на письма не отвечал: ответишь на одно – остальные, как из мешка, посыплются, а к чему ему лишние хлопоты? Но льстило ему, ох как льстило признание читателей, козырял он при случае этими письмами: знай, мол, наших!..
А вот хозяйка Финдиляки Истомину не поверила и уехала на остров Шикотан. А книгу снесла в букинистический и вернула себе кровные восемь гривен: деньги хоть и малы, а все нужнее в хозяйстве…
Но как тогда объяснить нелогичную для Истомина выходку с трактористом?.. Да чего ж ее объяснять, коли она нелогичная? Но нелогичный поступок тоже поступок, а это автора радует: способен, значит, его герой на эмоции…
Как же растянулась для Истомина дорога от Москвы до Ярославля: не на три сотни километров, а на добрых двадцать лет жизни! Что же, спрашивается, случилось с бедным Истоминым? Не иначе – воздух на той дороге особенный, с неизвестными науке химическими вкраплениями. А может, случилась здесь какая-никакая флуктуация, редкое физическое явление, а говоря проще, очевидное-невероятное. Очевидное: для всех прошло несколько часов. Невероятное: для Истомина, как для карлика Носа из сказки Гауфа, промчалось много лет…
Может, так, а может, иначе. Не нам решать; на это поумнее головы есть.
И уже звонили над городом Ростовом Великим знаменитые колокола: то ли в честь торжественного вступления писателя Истомина в городские владения, то ли киностудия «Мосфильм» снимала очередную киношку из прошлой жизни. Басом раскатывался могучий «Сысой», повыше вторил ему тысячепудовый «Полиелейный», звонко частил красавец «Лебедь», и нахально перебивал их мелкий «Баран». Плыл в горячем воздухе красивый малиновый звон.
Хотя почему малиновый? Почему не вишневый?.. Истомин ответа не знал, да и не слишком волновали его сейчас колокольные разговоры. Лишь с усмешкой отметил он про себя: а не по нем ли звонит колокол, как наказал считать иностранный классик? По нем, по Истомину, по жизни его, славно обустроенной, лихо несущейся, как «жигуль» по дороге Москва – Ярославль.
Но хотелось есть.
Истомин вышел из машины и спросил проходящего мимо военного человека, майора по званию, где здесь пункт питания типа «ресторан». Майор ответил в том смысле, что рядом, мол, два шага, за углом направо.
Туда и направился пехом Истомин, вкусно представляя, как закажет сейчас фирменное ростовское блюдо «котлету по-киевски» и целый графин опять-таки фирменного напитка «Ростов Великий», то есть водопроводной воды с малой дозой клубничного сиропа. Истомин гурманом себя не числил, все это его вполне бы устроило, но не тут-то было! Автор, оказывается, не ошибся, предположив, что колокола работали на отечественное кино: и впрямь в городе заезжие московские мастера лудили нетленку.
Автор считает необходимым расшифровать вышеприведенное словосочетание. Оно означает: создавать высокохудожественное произведение искусства, которое, несомненно, останется в памяти на долгие-предолгие годы. Словосочетание общеупотребительное, широко бытующее в среде творческой интеллигенции…
Судя по костюмам артистов и по вывескам, украсившим оккупированную киношниками часть Ростова, действие будущего фильма происходило в конце прошлого или начале нынешнего века. Мужчины бродили в поддевках, косоворотках и сапогах в гармошку, иные – в визитках или казенных суконных мундирах, дамы щеголяли в длинных, до земли, платьях и шляпках с вуалью. На ресторане, помещавшемся в действительно старом двухэтажном особнячке, висела шикарно сделанная вывеска: «Савой. Ресторанъ г-на Р. Крейцеръ».
Уж не тот ли это Крейцер, который сочинил сонату, подумал Истомин и решительно рванул сквозь оцепление из осветительных приборов прямо в гостеприимные объятия г-на Р. Крейцера. Впрочем, приборы не светили, артисты праздно шатались, в творческом процессе явно наметился перерыв, поэтому никто Истомина не задержал, и он беспрепятственно проник в ресторан.
В ресторане было скучно, современно-модерново и абсолютно голо. Черта с два поешь, решил Истомин, по случаю съемок объявлен разгрузочный день… Но надежды не потерял и прямым ходом, мимо официанток, лениво за ним проследивших, порулил к тайной двери рядом с кухней, где, как он подозревал, содержалось ресторанное начальство.
Начальство оказалось на месте, оно сидело за столом, заваленным счетами, накладными и прочими нужными бумагами, и – о радость! – читало книгу.
Надо ли объяснять, что писательское удостоверение Истомина распахнуло ход к сердцу ресторанного начальства? По мнению автора, не надо, ибо и так ясно: активный читатель всегда поймет голодного писателя. Короче говоря, через пять минут Истомин уже сидел за служебным чистым столом и заказывал официантке котлету и напиток.
Он бы и граммов сто другого напитка себе заказал, но впереди ожидалась дорога, а Истомин высоко чтил, как мы уже отмечали, правила дорожного движения. И потом: его ждали в цирке, а имеет ли право судить других человек, от которого… э-э… пахнет!.. То-то и оно!
И ему принесли салат из первых ранних помидоров – со сметанкой, и грибочки ему принесли шампиньончики, парниковые, чуть прижаренные, и нашли ему семужку со слезой и лимончик к ней, и… ах, зачем перечислять, зачем расстраиваться, когда все это возможно лишь в день закрытых дверей, когда голодные с дороги граждане просто не смогли все это подмести по чисто технической причине! Но тут к Истомину подошла официантка и спросила:
– Одна гражданка из кино попитаться хочет… Так можно я ее к вам подсажу, чтобы столы не пачкать?
Не хотелось Истомину нарушать одиночество, но как не пойти навстречу тем, кто охотно пошел навстречу ему?
– Валяйте, – сказал он с набитым ртом. Он был так занят грибами и семгой, что проморгал момент, когда гражданка из кино подошла к его столику.
Только услышал:
– Не возражаете?
Поднял голову и опешил: перед ним стояла высокая молодая дама в длинном черном шелковом платье, отделанном какими-то матово сверкающими полосками, со стоячим глухим воротничком. Лицо дамы было закрыто черной же сетчатой вуалью с редкими точками мушек, из-под которой загадочно и зябко сверкнули глаза. Белая холеная рука нервно сжимала тоже черные перчатки, а длинные пальцы были унизаны драгоценными кольцами.
И странной близостью закованный, Истомин смотрел за темную вуаль и видел берег очарованный и очарованную даль.
Извините за плагиат, но лучше описать состояние Истомина невозможно…
– Не возражаете? – уже нетерпеливо повторила Незнакомка.
Именно так, с большой буквы, как и назвал ее Александр Блок, а может, и московские кинематографисты – кто знает, что именно они там снимают!
– Прошу вас, садитесь!
Истомин вскочил и подвинул даме стул, усадил ее, а если и не шаркнул ножкой, то исключительно по растерянности.
А дама спросила подошедшую официантку:
– Все, что я вижу на столе, – реально?
– Как в кино, – серьезно сказала официантка.
– Тогда принесите мне то же самое и чуть позже – двойной кофе.
– А первое-второе? – удивилась официантка.
– Спасибо, не хочу, – мило улыбнулась дама. – И если можно, побыстрее, а то у нас перерыв маленький, а режиссер – зверь. Официантка сунула блокнот в карман несвежего передника, а Истомин к месту позволил себе спросить:
– Простите, а кто режиссер?
– Вы его не знаете, молодой. Но тала-антливый!.. – протянула, как пропела.
– «Мосфильм»?
– Угадали.
– А вы, конечно. Незнакомка?
– И одновременно Неизвестная. Помните у Крамского?
– Еще бы… А кто делал сценарий?
– Тоже какой-то молодой, не помню… А что, вы имеете отношение к кино?
– И к кино и к литературе.
– Вы сценарист?
– Писатель…
Разговор плавно катился по давно разъезженной дороге, и Истомину уже начало казаться, что, кроме вуальки и длинного платья, ничего от Незнакомки-Неизвестной в сотрапезнице нет. Так, обыкновенная актрисулька, которая, судя по кокетливым репликам, не прочь принять короткие и необязательные застольные ухаживания.
До скуки знакомая Истомину ситуация.
– Как интересно!.. Я вас знаю? Как ваша фамилия?
– Моя фамилия Истомин. Владимир Истомин. Слыхали.
– Ой, конечно, слыхала! И даже читала что-то…
Ну врет же, врет и не краснеет!.. У них, женщин, тоже есть свои методы легких знакомств, почти невесомых флиртов, и многоопытный Истомин съел на этом деле не просто собаку – псарню целую.
Была во времена Незнакомок и Неизвестных такая интимная игра – флирт цветов. Роза пишет тюльпану, а гладиолус – гвоздике, и все признаются друг другу в бурлящих чувствах. Стр-р-расть!..
Никаких страусовых перьев в мозгу Истомина не качалось.
– И все-таки кого вы играете?
– Знаете, небольшая роль, эпизод, девушка из мечты героя. А герой – бедный студент, медик, кажется.
– По Чехову, что ли?
– Как вы догадались?
– Профессия…
Официантка притаранила полный поднос закусок, до мелочей, до последнего грибочка, повторив заказ Истомина, ловко рассортировала по столу тарелочки, мисочки, блюдечки и тактично удалилась. Незнакомка откинула наконец вуалетку и обнаружила милейшее лицо, сильно тронутое гримом, но и сквозь тушь, румяна, синьку проступала неподдельная свежесть. Молода была Незнакомка, молода и хороша собой, и не избалована, судя по всему, вниманием борзых мужиков, как ее иные коллеги-премьерши. Истомин про таких, как Незнакомка, держал на вооружении летучий термин: «мой человек». Незнакомка явно была человеком Истомина, и, как показывал многоопытному писателю обмен репликами, она сама не отказалась бы стать его человеком. Взгляды, улыбки, голос, слова – все на что-то намекало, а такому профессионалу, как Истомин, намека было вполне достаточно.
Впрочем, имело смысл проверить, имело смысл выстрелить прицельно.
– Вы сюда надолго?
– В Ростов?.. У меня три съемочных дня.
– А потом?
– Домой, в Москву.
– Вы работаете в театре?
– Ой, что вы, я еще учусь.
– ВГИК?
– Последний курс.
– Сами москвичка?
– Коренная. Родилась на Арбате, выросла на Пятницкой.
Теперь пора вести допрос к проблемам семьи и брака.
– Выросли на Пятницкой, а взрослеете где?
Какой-нибудь пошлый донжуан сказал бы не «взрослеете», а «хорошеете». Или «цветете». Но Истомин в работе с женщинами никаких пошлостей себе не позволял. Его метод: четкость формулировок, чуть усталая строгость, а совсем глубоко – опыт, знание жизни и людей. Ну и, конечно, мягкость, добрая улыбка – вполнакала…
– Взрослею далеко, к сожалению. Свиблово. Слышали про нашу деревню?
– Помилуйте, какая ж деревня? Это целый город! Там даже проблемы телефонов нет.
Оцените ход! Никаких прямых вопросов: мол, не дадите ли номерочек?.. Если умная – поймет.
Незнакомка была девочкой умной.
– Была проблема. Теперь снята. Можно звонить в любое время.
Поняли? В любое время. Но про номер опять-таки – рано. Сам в руки упадет. Как яблоко.
– Государства помогло?
– Папа помог.
Ага, папа есть. И мама, наверно, тоже, но на это Истомину наплевать.
– Папе нужен был телефон?
– Что вы хотите – родители! Они должны ежедневно проверять единственную дочку хотя бы по телефону.
Ах ты черт! Никак к мужу не подобраться… Есть он у нее или нет?
– Их можно понять: одна, невесть где в Свиблове…
– А вы думали! Я, когда вечером дома, дверь на цепочку – щелк! Страшно одной…
Теперь понятно: не замужем. Не слабо устроились нынешние студентки: отдельная квартира, телефон, цепочка на двери… А то, что «страшно одной», не слишком тонкий намек на желание быть вдвоем.
И еще отметим: Истомин пока даже имени не спросил – не то что номер телефона. И это тоже было частью испытанной тактики, а она никогда его не подводила.
Вот вам и Незнакомка?.. Великий Блок потому был великим, что умел идеализировать женщину, видеть в ней «глухие тайны» и верить, что «ключ поручен» только избранному. Вздор!
Истомин, как вор в законе, обладал универсальной отмычкой, подходящей к любым глухим тайнам.
И вдруг – тоже странность, продолжающая череду загадок нынешнего дня! – Истомин будто выпал из реального мира. Нет, он по-прежнему сидел за ресторанным столом, по-прежнему потягивал фирменный напиток, по-прежнему смотрел, как мило вкушает грибки знакомая Незнакомка, но он же, никому не видимый, наблюдал за собой со стороны, откуда-то сверху, может быть, с люстры. И что же он, невидимый, видел?.. Средних лет седоватого, длинногривого, потертого жизнью светского льва, этакого дрессированного умного левушку, знающего, когда нужно выдать рык, когда оскалиться, а когда прыгнуть на тумбу и встать на «оф», то бишь на задние лапы. Он видел миленькую и в меру глупенькую девушку, счастливую тем, что снимается в настоящем фильме, что случай свел ее за один стол с настоящим писателем, что – а, вдруг, а вдруг? – получится у нее настоящий роман, как у настоящих больших актрис. Он видел мамаш-официанток, ехидно наблюдающих за процессом охмурения младенцев и уже высчитавших про себя, когда младенцы окончательно охмурятся.
И страшно стало Истомину – тому, который со стороны.
И тогда он быстро-быстро сиганул вниз, влез в шкуру того, который сидел за столом, и уже один – общий! – Истомин резко обернулся, даже не слыша, что ему говорила Незнакомка, и крикнул официантке:
– Можно вас?
Та немедленно подошла.
– Горячее нести?
– Не надо, – сказал Истомин. – Сколько с нас?
