Сергей Абрамов
Двое под одним зонтом
6
Не спросил ни о чем Марфу Петровну – не пришлось. Увидела она, что Дан не один в дом пришел, захлопотала, забегала, наготовила всякой всячины – стол ломился. Суета была ничуть не меньшая, чем когда разлюбезный Коленька появляется, а может, и поболе суетились: Дан ни разу со своей девушкой не жаловал – событие мировой значимости, раскрытая тайна Бермудского треугольника, ну, может, не до конца раскрытая, а так – занавеску отодвинули, краешек тайны и выглянул.
Ели, пили, Оля волшебницей не притворялась, вела себя вполне реалистически, с Антоном говорила, над шутками Валерия Васильевича хохотала, с Инной о тряпках поговорила, а когда прощались, тещу Марфу Петровну в щечку чмокнула: спасибо, мол, вы – настоящая волшебница, так все вкусно было. Выходит, не боится конкуренции, терпит рядом с собой иных волшебниц, даже поощряет их легкими поцелуями. Или настолько уверена в своих силах, что не верит в конкурентов – за таковых не считает?
И снова был дождь, ожидание троллейбуса, только теперь они стояли под одним зонтом, под черным зонтиком Дана, тесно прижавшись друг к другу, потому что иначе – на приличном расстоянии – остаться сухим невозможно: льет не только с неба, но и с зонта.
Странное дело: храбрый человек Дан, нахальный ухажер, который ни за что не упустил бы счастливого момента «дождевого сближения», стоял и держал руки по швам, как школьник, впервые провожающий девушку. Что-то останавливало его от решительных действий, заставляло смущаться, двадцать пятым чувством ощущал, что не время сейчас руки распускать. Коля бы сказал: не обломится. А может, и «обломилось» бы, но не мог Дан справиться с непривычной скованностью – что с ним случилось? Да что там руки: он с Олей до сих пор на «ты» не перешел, на брудершафт не выпил, хотя нынче возможности были. Вон Валерий Васильевич через десять минут «тыкал» Ольге, и она ему тем же отвечала, а уж об Инне и говорить нечего.
Тесно было им под одним зонтом, тесно, странно и сладко. Будто не было ни дождя, ни мокрого Садового кольца, ни машин, ни людей – двое в целом мире: очень чужие и очень близкие друг другу люди…
А на Самотеке она его все-таки высадила. Сказала:
– Никаких провожании. Иначе поссоримся.
Одному под зонтиком – он его на сей раз в троллейбусе не оставил – было куда вольготнее. И куда тоскливее. Мокро жить на свете апрельской промозглой порой…
А ведь разговор у них в троллейбусе загадочным оказался, чтоб не сказать больше. Она спросила про его студийные успехи, а он, не любитель плакаться, человек скрытный, умеющий и любящий неудачи да болячки переживать в одиночестве, сочувствия не терпящий, он сильный мужик, вдруг да и начни жаловаться. Нет, не жаловаться, просто бросил с грустью:
– Неважные дела. Не идет работа.
– Что не идет?
– Да вы не поймете, долго объяснять.
– А все-таки?
– Жонглеров когда-нибудь видали?
– Вас вижу, – улыбнулась.
И он улыбнулся.
– Я имею в виду – в манеже.
– Конечно. Я бывала в цирке.
– Бывали… Бездарный я человек, Оля, меня даже режиссер мой за мастера ни держит, по обязанности со мной возится.
– А не кажется ли вам это?
– Если бы!
– Кажется, кажется. Вы на меня, Дан, не обижайтесь, но, по-моему, вы очень ленивый человек.
– Точное наблюдение.
– Не поняли вы меня. Не работать вы ленитесь, а поверить в себя. Привычка вас держит: я ленивый, я бездарный, куда мне до друга Коли. А раз так, то и стараться незачем.
– Я стараюсь.
– Плохо стараетесь. По инерции. Слушайте меня. Завтра вы придете на репетицию – только верьте мне, верьте как врачу или исповеднику, иначе ничего не выйдет! – придете на репетицию, и все у вас получится так, как вам хочется, как вы можете, вы один можете, и никто другой, и так будет всегда, пока верите вы, пока знаете, что есть у вас силы, есть талант, есть желание, пока я с вами.
На одном дыхании произнесла, как заклинание. Дан не смеялся, плохо ему было, плохо, как никогда. Будто вывернули его, а обратно не завернули или не развернули – черт его знает, какую здесь приставку употребить!
– Пока вы со мной…
– А я буду с вами, пока нужна вам.
И сам того не хотел, а сказал, вырвалось помимо воли, выскочило откуда-то из подсознания:
– Вы мне очень нужны, Оля.
– Я знаю, – просто ответила она. – Поэтому я – рядом…
Может, из-за того, что тошно было, он и не стал настаивать: мол, провожу до дому, как же так, ночь все-таки, хулиганья кругом… Вышел из троллейбуса и пошел домой.
А когда добрался до своей квартиры, налил по дороге полные башмаки воды, брюки до колен вымочил, когда влез под горячий душ, вспомнил: во-первых, не договорился о следующем звонке – ну да это ладно, теперь у него телефон есть, позвонит Оля, а вот во-вторых… «Во-вторых» казалось куда удивительней: от кого она про Колю узнала? Он ей ничего о нем не говорил, а тем более о его таланте, о славе, о том, что чувствует себя рядом с ним начинающим мальчиком и не тяготит его это чувство, ничуть не тяготит, но никогда, ни на секунду не забывает он о нем.
…А Коля все-таки позвонил ночью, ровно в два часа звонок раздался, Дан на часы посмотрел, но трубку не снял: спать хотелось, выспаться к завтрашней репетиции, да и разговаривать с другом никакого желания не было – настроение не то.
7
Прожектора погасли, киношники убрались проявлять пленку, репетиционный зальчик, непривычный к массированной интервенции «варягов», почти обезлюдел, снова стал уютно-домашним. Как там у классика: «Гул затих. Я вышел на подмостки».
Тиль сказал:
– Самое время потрудиться как следует.
– А как следует, Тиль? – настроение у Дана отличное, рабочее, но бес противоречия головы не опускает.
У Тиля в ручонках блокнот в роскошной кожаной обложке, с золотой монограммой и карандашик золотой, похоже, подаренные ему благодарными почитателями еще до отмены крепостного права: редкая работа, филигранная, теперь таких не делают, надобность перевелась, теперь пишут шариковыми тридцатикопеечными ручками в тощих блокнотах с серыми картонными корочками.
– Я стану фиксировать все твои завалы, Данчик. Я буду фиксировать их галочками. За каждые десять галочек ты мне даешь гривенник. Когда номер будет готов, на эти гривенники я куплю тебе автомобиль «Жигули» последней модели.
– Думаешь, хватит на автомобиль?
– Хватит, Данчик, вполне хватит, еще и на запчасти останется.
– А вот не хватит, язва ты старая, – обозлился Дан. – Купишь мне автомобиль из своих кровных.
– Я бы купил, дарлинг, но на тебе много не заработаешь. Мне же за номер однова платят: что я его месяц готовлю, что десять лет. Проживусь я с тобой, Данчик, последние штаны на хлеб сменяю… – Сама кротость, голосок елейный, глазки долу опущены.
– Не дрейфь, Тиль, калоши останутся…
Взял три булавы, сел на «железного коня», поехал раскидываться, мышцы греть.
Ах, темп, скорость, лихое дело, свистят булавы перед лицом, а ты их не видишь, ты только их следы реактивные углядеть успеваешь, и звук за ними тянется, как за самолетом, а они влипают тебе в ладони и снова взлетают – с двух рук, с правой – каскадом, а ну по кругу, вдоль барьера, по писте манежной проедем: берегись, Тиль, задавлю! – и на центр, а там – вприпрыжку на моноцикле – раз-два-три, раз-два-три! – пошли булавы из-за спины – раз-два-три! – а теперь из-под ноги – раз-два-три! – не свалиться бы, равновесие не потерять – раз-два-три! – веселей, веселей, публика ревет, аплодисменты – горным обвалом…
– Стоп! – это Тиль крикнул.
Что такое? Что случилось?
– В чем дело, маэстро? – Поймал булавы, только теперь почувствовал тяжесть в груди, задышал часто-часто.
– Продышись, Дан.
Ты смотри: Дан, а не Данчик, высшая степень уважения.
– Я не устал, Тиль.
– Вижу. А все ж продышись секундочку… Готово? Бери четвертую.
Четыре штуки – это нам чепуха, семечки, пустим их с двух рук, а теперь поедем, поедем, быстрее, быстрее, покрутим булавы, одну – под купол, внизу – тремя, тремя, тремя – бах! – четвертая прилетела, па-ашли четырьмя. Каково?
– Кураж у тебя откуда-то появился. Дан.
– Он у меня всегда был.
Кидать не перестаем, темп-темп, посторонние разговоры нам не мешают, наоборот – поддержку оказывают.
– Где ж ты его прятал?
– В камере хранения, Тиль, на Казанском вокзале.
– Чего ж не пользовался?
– Берег, Тиль, на черный день копил.
Моноцикл между ногами зажать, попрыгаем чуток – раз-два-три-четыре! – невысоко кидать, невысоко, темп не терять, пусть публика считает – раз-два-три-четыре!
– Сегодня – черный?
– Светлый, Тиль, светлее некуда. Просто я шифр от сейфа забыл, достать кураж не мог, а вчера вспомнил…
– Ага, у нас, оказывается, память плохая, бедные мы, бедные.
– Богатые, Тиль, хочешь, поделюсь?
– Чем, Дан?
– Радостью. Хорошим настроением.
– Влюбился, что ли?
– Кто знает, Тиль, поживем – увидим?
– Не та ли шантретка из телефона?
– Много будешь знать – скоро состаришься.
– Я и так уже старый. Дан.
– Неужто помирать собрался? Не верю…
– Еще чего!
– То-то…
В сторону четвертую, сейчас мы тремя фокус покажем, закрутим каждую в горизонтальной плоскости, как винт у вертолета, как бумеранг, который друг Коля в Австралии швырял… Пойдут в ладони? Пошли, пошли, внимание-внимание… И опять вверх, повыше, все три – повыше, к колосникам, ловим их – раз-два-три! – ка-амплимент публике.
– Где ты этому научился?
– Чему, Тиль?
– Крутить их по горизонтали.
– Коля так делает.
– Ко-оля…
– А что Коля, что Коля? Пуп земли? Расстараемся – не хуже будем.
– Нахал ты, геноссе. Хорошо бы расстарался…
– Не волнуйся, Тиль, все лавры наши будут.
Дан сел на манеж, рядом со стульчиком Тиля, глубоко дышал, восстанавливал «дыхалку». Тиль спросил:
– Не пересидишь? Кураж пропадет…
– Он у меня теперь никогда не пропадет.
– Слушай, Данчик, скажи честно старому Тилю: что произошло?
Что ему сказать? Честно? Честно – он не поверит… Честно – сам Дан не знал, что с ним случилось, отчего он сегодня кидает не хуже Коли. В конце концов так не бывает: вчера – посредственность, сегодня – талант.
– Я с волшебницей познакомился, Тиль. Она меня в мастера превратила.
– Душу ей продал, охальник?
Душу Продал? Нет, Тиль, пока не продал, лишь приоткрыл чуток, да только попросит – так отдать можно, задаром. Задаром? Да она тебе за твою душу столько авансов выдала – не расплатишься! Стоит ли твоя душа ее подарков? А почему ее? Опять в мистику бросило? При чем здесь Оля? Ну сказала она, что пойдет у Дана номер, легко пойдет, как хочется, а он и поверил ей, крепко поверил, и все получилось – как же иначе? Иначе так: не ей он поверил, а себе, вернее – в себя, и в том, конечно, есть немалая заслуга Оли, кто спорит, спасибо ей великое…
– Так как же насчет души, Данчик?
– Насчет души? При мне она, Тиль, непродажная… Смотри, как я пять швырять стану.
Собрал пять булав, оседлал моноцикл – внимание. Сначала медленно, собранно, аккуратно вычерчивая рисунок полета, его траекторию, чтобы каждая булава проходила ее высшую точку, на мгновение будто зависала в ней, задерживала свой крутящий момент, и вновь шла вниз, в ладонь. А теперь чуть увеличить темп, не менять траектории, не трогать рисунка… Обычно в этом месте Дан и начинал сыпать – не выдерживал темпа, руки за ним не поспевали. Но сейчас булавы приходили точно в ладони, руки сами работали, как говорится, в автоматическом режиме, и Дан рискнул кидать быстрее, следил за булавами, видел их все сразу, а руки по-прежнему жили своей жизнью, подбрасывали, ловили, и Дан не смотрел на них, как хоккеист не обращает внимания на шайбу – все поле глазом охватывает, а шайба сама куда надо пойдет.
В студии свет ставят хорошо, ровно, не то что в иных, новых – гигантских! – цирках. Там булаву вверх подбросишь, она и пропадет, выйдет из зоны света, из зоны видимости, а ты жди, трепеща, когда она вновь из ничего объявится, и на то, чтобы словить ее, времени у тебя почти не остается. Тяжело, хотя потом привыкаешь, на одной интуиции тянешь. А на небольшой зал прожекторов хватает, они все пространство полета одинаково хорошо освещают, напрягать зрение необязательно.
Дан еще чуток темп увеличил – все шло прекрасно, и он рискнул поехать по манежу, не сбавляя темпа жонглирования, до того обнаглел, что перестал смотреть на булавы, уставился на воображаемую публику, улыбался ей. Правда, улыбка у него была малость натужной, деревянной. Вот Коля вообще не улыбается, но зато от публики глаз не отрывает. Говорит: «Я хорошенькую мордашку в первом ряду отыщу – для нее покидаю, она и довольна, смущается, когда я ее взглядом ем. А потом мне записочку через униформиста посылает: так, мол, и так, желаю встретиться». – «А ты что?» – спрашивал его Дан. «А я эти записки Люське отдаю: пусть знает, как ее мужика бабы ценят».
Что до улыбки – она сама собой получится со временем, не в ней счастье. А вот то, что Дан ни одной булавы не сыпанул и скорости не потерял, кидал куражливо, – явный успех. До пяти булав в темпе, да еще не на ковре – на моноцикле, это уже признак классности. Дальше – проще: шесть-семь булав ни один жонглер долго не бросает, раза три всю серию выкинет, покажет, что и это ему по плечу, и хватит. Пора к кольцам переходить, пробовать, а булавы не оставлять, ежедневно тренироваться.
Соскочил с моноцикла, спросил:
– Ну как?
Тиль улыбнулся, сверкнул ровными белыми зубами – то ли свои сохранил, то ли протезист у него талантливый, просто художник-скульптор.
– Сам знаешь, Данчик, шарман, порадовал сегодня старого Тиля. А завтра что будет?
– Завтра будет тот же шарман. И послезавтра. И через месяц.
– Ну коли так дело пойдет, через месяц я и вправду тебя на комиссию выпущу. Если, конечно, завод к тому времени аппарат отдаст, а ты его освоишь.
– Доброе слово и кошке приятно.
– Коту, Данчик, котище: шерше ля фам, Данчик, без ля фам здесь не обошлось, я своей интуиции верю.
– Может, ты и прав, старый Тиль…
Прав, конечно, прав, не обошлось без женщины по имени Оля, без доброй женщины с «шантретистым» голосом, безошибочно угаданной Тилем.
Что происходит на свете? Жил Дан, не тужил, звезд с неба не хватал, на судьбу не надеялся, что мог – сам старался у судьбы взять, а мог немногое, на большее ни силенок, ни умения, ни везения не хватало. Но и этим немногим доволен был, на неудачи не жаловался, даже скорее удачливым себя считал. Удачливым? Нет, Дан, до встречи с Олей настоящей удачи ты и не нюхал, а появилась Оля – удача косяком пошла: от мелочи к крупняку, по нарастающей. И впрямь флуктуация какая-то…
Хорошо ли так? А что плохого? Ведут тебя за ручку, ошибиться не дают, желания предугадывают, исполняют их тотчас же. Не жизнь – малина! С горчинкой малина… До сих пор ты был сам с усам, сам пахал, сам сеял, сам урожай снимал. А теперь тебе лишь захотеть вовремя надо: хочу, мол, того-то и того-то. И «то-то и то-то» без промедления объявится. Как в сказке о золотой рыбке.
Хорошо ли так? Да ничего хорошего! Не любил Дан чужого, не умел одалживаться – ни деньгами, ни славой, ни счастьем. Но, позвольте, так рассуждать – значит верить в Олино волшебство, не в себя верить, а в некие потусторонние силы, которыми Оля, выходит, обладает. А как иначе объяснить дичайшую метаморфозу, за одну ночь приключившуюся с Даном? Был ноль без палочки, стал палочкой с нулями, великим жонглером – под стать другу Коле. Так бывает? Не бывает. А почему, собственно, не бывает? Поверил в себя, мобилизовал внутренние резервы, до сих пор мирно дремавшие в организме, собрал волю в кулак и показал, на что способен человек. А человек на многое способен, возможности его наукой не изучены, ученые считают, что мозг лишь процентов на десять задействован, а остальные девяносто скрыты под корой. Открылись? Открылись. Оля им выход нашла…
Опять двадцать пять: при чем здесь Оля? А при том, что неделю назад Дан преотлично пользовался своими десятью процентами и об остальных не помышлял. А сейчас помышляет. И не просто помышляет – вовсю пользуется. Тилю в утешение, себе на радость.
И все-таки: Оля или не Оля? Как там спор атеиста с батюшкой? Кто кого? Дан с ужасом понимал, что батюшка потихоньку-потихоньку, а верх берет. Нет, нет, нет, так все же не бывает, не может, не должно быть, хоть режьте на части, пытайте, иголки под ногти загоняйте!..
А если поставить опыт? Так сказать, решающий эксперимент, как выражается Валерий Васильевич, командующий ученой физической братией, проверить спор из анекдота строгой научной методикой: существуют волшебные силы или нет? Шутка, конечно. Это мы балагурим, веселимся, хохмим. А шутка-то подленькая, и пахнет дурно. С кем шутить вздумал, ученый дурак? С человеком, который дорог тебе, сие уже и скрывать незачем. Случись что, волосы на себе рвать будешь, верно?..
