А. Ю. Хорошевский
Тайны советской империи
Впрочем, «надломленность» или даже «нервный срыв» – это не совсем то же самое, что и «сумасшествие». А именно в этот момент по Москве стали ползти слухи о том, что Савва Морозов сошел с ума. Причем одни источники утверждают, что исходили они от «революционных друзей» предпринимателя – Андреевой и Красина, а другие – что от семьи, недовольной попытками Морозова вести переговоры с рабочими.
В это же время становится совершенно очевидно, что Савва начал разочаровываться в большевиках. «Что творят эти анархисты, куда они ведут несчастных людей!» – так он, по утверждению некоторых современников, говорил тогда о них. И что когда Красин, главный «финагент» Ленина, приехал к Морозову в его дом на Спиридоновке в Москве, разговор у них явно не получился. Так, по крайней мере, утверждала в своих воспоминаниях законная супруга предпринимателя Зинаида Григорьевна.
* * *
Здесь мы сделаем паузу и отметим, что подавляющее большинство источников, касающихся последних дней жизни и смерти Саввы Морозова, хоть и достаточно подробны, но при этом во многом тенденциозны и придерживаются одной выбранной версии и не пытаются рассматривать другие. Наша же задача – рассмотреть загадку (как эту, так и все остальные, о которых мы расскажем в этой книге) с разных позиций и если и не полностью расставить все точки над «i», то, по крайней мере, как можно ближе подобраться к разгадке тайны.
Версия о том, что распространение информации о мнимом сумасшествии было выгодно большевикам, с одной стороны, безусловно, имеет право на жизнь. Но есть и другое мнение: «больным» Савву решила объявить семья. Из некоторых источников известно, что Морозов в феврале-марте 1905 года нередко появлялся в обществе, был вполне вменяем и не производил впечатления совсем уж подавленного человека. «Сегодня напечатано в газетах и ходит слух о том, что Савва Тимофеевич сошел с ума, – писал Константин Станиславский жене 13 апреля 1905 года. – Кажется, это неверно».
Тем не менее, по настоянию матери и жены Саввы Тимофеевича 15 апреля был созван врачебный консилиум, который констатировал у него «тяжелое общее нервное расстройство, выражавшееся то в чрезмерном возбуждении, беспокойстве, бессоннице, то в подавленном состоянии, приступах тоски и прочее». Врачи рекомендовали Савве Морозову продолжить лечение в Европе, что и было сделано. Через несколько дней в сопровождении жены и личного врача Н. Н. Селивановского Морозов уехал во Францию, сначала в Виши, потом в Канны, где остановился в гостинице «Ройаль».
Казалось, что Савва идет на поправку, он был вполне бодр и находился в нормальном расположении духа. 12 мая доктор Селивановский сделал запись в своем дневнике: «Все идет хорошо. Савва Тимофеевич уже не раздражается, спокоен. Думаю, дней через 5–6 можно уже думать о возвращении в Москву».
13 мая, по словам жены, утром Савва Тимофеевич сделал гимнастику, долго плавал, потом около часа просидел у моря. Затем зашел разговор о том, что детей надо бы отправить в Крым, к морю. После второго завтрака Морозов сказал жене: «Что-то жарко сегодня, отдохну до обеда», – и ушел в свой номер. Зинаида Григорьевна какое-то время беседовала с доктором Селивановским, а затем поднялась к себе. Здесь, сидя у зеркала, она услышала звук выстрела.
Савва Тимофеевич лежал на диване, возле него находился браунинг, а на полу – листок бумаги со словами: «В смерти моей прошу никого не винить», без подписи и даты. Вскоре прибежал доктор Селивановский. Он сразу же обратил внимание на две детали, которые затем более всего вызывали подозрение в том, что это было самоубийство: глаза Саввы Тимофеевича были закрыты, а руки сложены на животе. «Это вы закрыли ему глаза?» – спросил Селивановский у Зинаиды Григорьевны. Та отрицательно покачала головой и сказала, что видела через окно в парке убегающего мужчину…
* * *
Версия о том, что Савва Морозов не покончил жизнь самоубийством, а его на самом деле убили большевики, и сделал это лично Красин, просто не могла не появиться. И именно ее придерживаются очень многие авторы. Морозов, разочаровавшись в большевиках, отказал им в финансировании. Поначалу они через Красина пытались убедить его, когда же не получилось – прибегли к шантажу и угрозам. Савва продолжал упорствовать. И тогда «верные ленинцы» решили его устранить. Тем более что был еще один, очень веский финансовый довод – тот самый страховой полис на 100 тысяч рублей, который Морозов передал «товарищу феномену» – актрисе Марии Андреевой.
По воспоминаниям Зинаиды Григорьевны Морозовой, в конце апреля 1905 года они выехали из Берлина во Францию, в Виши. Савва Тимофеевич был бодр и весел, снова стал шутить, но тут появился Красин, который, очевидно, приехал во Францию из Лондона, где в это время как раз проходил III съезд РСДРП. Появление Леонида Борисовича явно расстроило Морозова. Зинаида Григорьевна оставила мужчин наедине, но в какой-то момент услышала обрывок разговора. «Красин что-то стал говорить, – вспоминала она, – понизив голос. Савва, упорно молчавший, вдруг взорвался: “Нет! Нет и нет! Денег для вас, милостивые государи, больше у меня нет!”». Зинаида Григорьевна вошла в комнату и предложила кофе. Было видно, что и Красин, и Савва Тимофеевич сильно взволнованы. «Трудно понять вас, Савва Тимофеевич!» – воскликнул незваный гость, отказался от кофе и, сказав, что торопится на поезд, ушел.
Вскоре Морозовы уехали в Канны, где их снова нашел Красин. Но на этот раз разговора не было – Савва Тимофеевич отказался от беседы. А через несколько дней его нашли в номере на диване с пулей в сердце…
Версия о том, что самоубийство было инсценировкой и что сделали это боевые дружины во главе с Красиным, выглядит настолько стройно и убедительно, что кажется, другого варианта развития событий и искать не надо. И все же не будем торопиться с выводами. Во всей этой стройности есть несколько моментов, на которые мы, следуя принципу беспристрастной оценки, не можем не обратить внимания. Что получали большевики, убив Морозова? Полис Андреевой? Действительно, железный довод. Но не слишком ли явную улику оставляли они против себя? И кто мог поручиться за то, что, порвав, как утверждается, отношения с революционерами, предприниматель не аннулирует свой полис? Более того, за эти деньги Андреевой пришлось судиться с вдовой Саввы. Существовала ли стопроцентная гарантия того, что после смерти Морозова эти 100 тысяч достались бы его бывшей возлюбленной? Нет, хотя суд она в итоге выиграла и деньги получила. Впрочем, большевикам достались не все 100 тысяч, а только 60.
Как о доказанном факте говорится также и о том, что Савва отказал большевикам в финансировании. Но по большому счету, никаких достоверных доказательств этому нет. Красин якобы в феврале 1905 года приезжал к Морозову в Москву и требовал денег? Но Леонид Борисович прекрасно знал, хотя бы потому, что работал на Никольской мануфактуре, что в то время Савва был отстранен от дел своей же собственной семьей и большими суммами распоряжаться не мог. Да и зачем опытнейшему конспиратору было так светиться и приезжать домой к Морозову? Неужели не было возможности встретиться где-нибудь еще, на той же Никольской мануфактуре, где такая встреча не вызвала бы ни малейших подозрений?
Об этой встрече и о якобы имевшей место ссоре между Морозовым и Красиным известно со слов Зинаиды Морозовой. Она же, как мы помним, настояла на выезде мужа за границу. Она же была последней, кто видел Савву Морозова живым, и первой, кто обнаружил его мертвым. Она же заметила некоего убегающего человека, которого больше никто не видел. И самое главное – если большевики получили после смерти Саввы Тимофеевича 60 тысяч, то Зинаида Григорьевна, согласно завещанию, причем по так называемому духовному, нотариально не заверенному, – миллионы. Ведь Никольская мануфактура была только частью владений Саввы Морозова: в них еще входили рудники, леса, пароходы, другие фабрики и заводы и т. д. и т. п. Не остались внакладе и другие члены семьи Морозовых. Кстати, все попытки провести тщательное расследование по делу Саввы Морозова решительно пресекла его мать Мария Федоровна, которая якобы сказала: «Оставим все как есть. Скандала я не допущу».
Все это абсолютно не означает, что мы стремимся подвести читателя к выводу, что в смерти Саввы Морозова виновата его супруга или кто-либо еще из его родных. Это означает, что в этом деле есть масса вопросов, на которые сложно или вообще невозможно дать ответы. К примеру, такой. Допустим, что кто-то, например уже неоднократно упоминавшийся нами Леонид Красин, действительно задумал совершить убийство, инсценировав его как самоубийство. Но тогда зачем показывать следствию, что это инсценировка, зачем закрывать убитому глаза и складывать руки на животе? Сентиментальность? Боже упаси, большевиков можно обвинять в чем угодно, только не в сентиментальности. Поэтому напрашивается еще одна возможная версия – назовем ее «инсценировка инсценировки самоубийства». То есть кому-то было выгодно изобразить, что Савва Морозов покончил жизнь самоубийством, но сделать это так, чтобы возникли сомнения. Сомнения, которые затем удобно направить в нужное русло.
Кому был выгоден такой вариант? Охранное отделение в качестве исполнителя, а царское правительство в качестве заказчика источники упоминают очень редко. Но, собственно, почему? «Политиканствующий купец нарождается у нас. Не спеша и не очень умело он ворочает рычагами своих миллионов и ждет, что изгнившая власть Романовых свалится в руки ему, как перезревшая девка. Когда у нас вспыхнет революция, буржуазия не найдет в себе сил для сопротивления, и ее сметут как мусор» – это далеко не самые крепкие высказывания, в которых Морозов выражал свое отношение к власти. И тот факт, что он рассорился с большевиками (что, еще раз напомним, абсолютно достоверно не доказано), совсем не означает, что Савва Тимофеевич поменял свое отношение к Романовым и правительству.
«Но зачем царской охранке нужно было убивать талантливого, известного в России промышленника и мецената, в доме которого бывал и всесильный С. Ю. Витте, и великий князь Сергей Александрович, жена которого была подругой Зинаиды Григорьевны, многие известные государственные и общественные деятели России? – вопрошают авторы некоторых публикаций. – Наверное, царской охранке, если бы она поставила перед собой задачу уничтожить Морозова, интереснее было бы убийство Ульянова, Троцкого или того же Красина?!»
Мы, в свою очередь, не будем настаивать на том, что Морозова убили люди именно из Охранного отделения. Но и утверждать, что охранке была невыгодна смерть Саввы Морозова, – более чем неразумно. Для правительства в 1905 году Морозов был гораздо опаснее Ленина, Троцкого и Красина вместе взятых. Без денег, прежде всего морозовских, они были «революционными импотентами». Ленина и Красина можно было совершенно спокойно арестовать, отправить в ссылку, изолировать в эмиграции. А теперь представим, какой резонанс вызвал бы арест Саввы Морозова, как бы на это отреагировали в промышленных и купеческих кругах! Ведь Савва Тимофеевич хоть и отличался «нестандартными» взглядами (при этом, надо сказать, он был отнюдь не одинок в этом), но все же для «миллионщиков» являлся своим, одним из первых. Авторам приведенного выше высказывания также хотелось бы напомнить, что спустя шесть лет в Киеве был убит глава исполнительной власти Российской империи – Петр Аркадьевич Столыпин. Уж он-то был вхож не то что к дяде императора – встречаться с самим Николаем II ему приходилось по долгу службы. И тем не менее, существует масса убедительных доказательств того, что в Охранном отделении как минимум знали о предстоящем покушении на Столыпина, но ничего не предприняли для его предотвращения, более того, именно в охранке Дмитрий Богров получил билет в театр, где он потом и стрелял в премьера.
Еще одна версия возможного убийства Саввы Морозова, отчасти совпадающая с предыдущей, – это дело рук черносотенцев. Известно, что кроме легальных черносотенных организаций существовали и нелегальные, такие как, например, «Священные дружины», которые подозревались в организации политических убийств. То, что Морозову за его финансирование революции 1905 года не раз угрожали «справа», подтверждено не одним свидетелем.
Удивляет и официальное отношение к делу Морозова соответствующих органов Российской империи. В некоторых статьях по поводу смерти Саввы Тимофеевича можно встретить такой пассаж: «Русской жандармерии тоже было совсем не до убийства миллионера-фабриканта – шел 1905 год». Не хочется обижать авторов подобных статей, но такие утверждения не имеют ничего общего с действительностью. Русская жандармерия более чем пристально следила за миллионером-революционером, финансировавшего этот самый 1905 год и многих причастных к нему, она просто не могла оставить без внимания одного из крупнейших денежных мешков России, открыто (!) призывавшего, как минимум, к радикальному реформированию самодержавия. Однако к расследованию загадочной смерти такого человека почему-то особого интереса не проявила, быстро удовлетворившись выводами французской полиции.
А вот почему особого рвения не проявляли французские следователи, понять как раз можно. Одно дело – русский миллионер, по лишь ему одному ведомым причинам пустивший себе пулю в сердце, и совсем другое – убийство иностранного подданного на территории Французской республики. Первый вариант – личное дело семьи покойного, второй – международный скандал. И поскольку видимые признаки того, что Савва Морозов сам нажал на курок своего браунинга, были налицо, департамент полиции города Канны делает вывод – это самоубийство. Спустя сутки в мэрии Канн в присутствии свидетелей был составлен акт о смерти и дано разрешение вывезти тело «инженера Морозова» в Москву. Собственно говоря, на этом официальное расследование гибели Саввы Морозова завершилось. Его похоронили на старообрядческом Рогожском кладбище Москвы, а дело сдали в архив. Национальные же попытки раскрыть тайну гибели «мятущегося купца» предпринимались неоднократно, вплоть до сих пор. Но ни одна из них, по сути, так и не опровергла с полной достоверностью того факта, что Савва Морозов добровольно прервал свой земной путь…
* * *
60 тысяч образца 1905 года – сумма значительная, особенно если рассуждать категориями вроде тех, что в то время корова стоила три рубля. Но большевикам не нужны были тысячи коров, им нужно было вести революционную работу. А вот с этой точки зрения 60 тысяч – не то чтобы мало, но и не «катастрофически много». Очевидно, что Ленину нужны были еще деньги, что и вынудило его и единомышленников активизировать свои поиски денежных знаков, законными, не очень и совсем не законными средствами. Этим объясняется создание Большевистского центра, усиленная «работа» экспроприаторских групп и т. д. А тут еще на горизонте замаячил гораздо больший куш, чем 60 тысяч, полученных после реализации страхового полиса Саввы Морозова.
Для начала, так сказать для затравки разговора, приведем две цитаты:
«На рассвете 26 февраля, в каземате московских Бутырок с перерезанной сонной артерией нашли труп товарища Николая Павловича Шмидта. Арестованный в декабрьские дни в связи с вооруженным восстанием, Шмидт в продолжение 14 месяцев находился в одиночном заключении, претерпевая все муки тюремного режима. Он умер, замученный жестокими преследованиями своих палачей, и на кладбище жертв российской революции выросла лишняя могила. В годовщину праздника освобождения пролетариат не забудет своих товарищей, павших в борьбе, и в их числе Николая Павловича Шмидта».
В том, что кто-либо опровергает чьи-то слова, нет, наверное, ничего удивительного. Удивительно другое – когда свои слова опровергает… сам автор. Эта заметка появилась в газете «Дело жизни» в 1907 году, в пятом ее номере. А спустя много лет ее автор, известный философ-марксист, после революции занимавший ряд ответственных постов, а в 1930 году ставший одним из первых высокопоставленных «невозвращенцев» в истории Советского Союза, написал следующее: «Моя заметка составлена в стиле и духе того времени. Что произошло в тюрьме со Шмидтом, я никакого понятия тогда не имел, помню только, что, когда моя заметка появилась, Сорин и другой меньшевик, только что вышедший из Бутырской тюрьмы (фамилию его я забыл), мне сообщили, что никаких «физических мук» тюремного режима Шмидт не испытывал, «материально», например, относительно всякой еды, находился в исключительно благоприятных условиях, имел в тюремной больнице комнату даже с комфортом, но уже с половины 1906 года был явно ненормальным».
Кто же такой Николай Павлович Шмит (мы будем придерживаться именно этого варианта написания его фамилии)? Человек, дни которого окончились в московской тюрьме, был наследником сразу двух крупнейших предпринимательских семей Российской империи. Прадед по отцовской линии Матвей Шмит, уроженец Риги, перебрался в Москву в 1817 году, построил у Арбатской площади мебельную фабрику и, удачно ведя дела, быстро разбогател. Не менее предприимчив был и его сын Александр, добившийся, среди прочего, выгоднейшего заказа на поставку мебели для вокзалов на линии Петербург – Москва. Положение и богатство позволили следующему мужчине в семействе Шмитов – Павлу Александровичу, породниться с семьей Морозовых: в конце 1880-х годов он женился на Вере Морозовой, дочери уже упоминавшегося нами Викулы Елисеевича Морозова.
Успешный ход дел и жизни семьи Шмитов в 1902 году был прерван скоропостижной смертью Павла Александровича. Девятнадцатилетнему Николаю Шмиту в этой ситуации пришлось бросить учебу на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета и переключиться на семейный бизнес. Но дабы продолжить обучение, совмещая его с делами фирмы, он нанял себе репетитора – некоего помощника присяжного поверенного М. Л. Михайлова.
Некоторые авторы полагают, что именно с этого момента Леонид Красин по согласованию с Лениным начал многоходовую операцию по привлечению Николая Шмита к «делу мировой пролетарской революции». Естественно, не в качестве, например, члена боевой дружины. Николай уже тогда был довольно обеспеченным человеком, а по достижении им 21 года должен был полностью вступить в наследство своего отца, а также получить часть паев от наследства своего деда Викулы Морозова.
Михайлов, известный в «определенных кругах» по кличке Дядя Миша, к 1902 году занимал далеко не последнее место в системе большевистского подполья, в частности, специализировался на организации нелегальных типографий, печати фальшивых документов и т. д. Как утверждает публицист Виктор Тополянский, в достаточно закрытую старообрядческую семью Шмитов – Морозовых Михайлова ввел еще один помощник присяжного поверенного А. Ф. Линк. Последний в 1902 году решением московского окружного суда был назначен опекуном над несовершеннолетним Николаем Шмитом и его сестрой Екатериной, а вскоре стал еще и репетитором их младшего брата Алексея. Как и Михайлов, Линк был связан с социал-демократами, входил в созданную Красиным систему финансового обеспечения нужд партии. Они же первыми и привили революционные идеи пылкому и даже экзальтированному юноше.
Впрочем, на этот счет есть и другое мнение. Некоторые историки полагают, что в формировании весьма сумбурных, но революционно направленных взглядов Николая Шмита главную роль сыграли не Михайлов и Линк, а Савва Морозов. Через своего знаменитого родственника Николай был представлен Горькому, а затем познакомился с московскими большевиками Леонидом Красиным, Николаем Бауманом, Виргилием Шанцером.
10 декабря 1904 года Николай Шмит вступил в права наследства. Согласно воле отца, фабрику на Пресне и принадлежавший ему мебельный магазин в Неглинном проезде следовало продать, а деньги, вырученные от реализации недвижимости, разделить поровну между четырьмя детьми. Детям в равных долях поступало в собственность и все движимое имущество, основная часть которого состояла из 8 паев «Товарищества мануфактур Викула Морозова с сыновьями».
Доверие друзьям-большевикам было полным – после событий января 1905 года Николай Шмит регулярно передает РСДРП крупные суммы, в частности 20 тысяч Красину на закупку оружия, затем еще 15 – на издание газеты «Новая жизнь». Всего за год, по данным полиции, Шмит роздал до 140 тысяч рублей.
Николай не очень разбирался в том, как правильно управлять предприятием, но это, по большому счету, ему было не очень нужно. Знаменитая мебельная фабрика быстро превращается в «чертово гнездо», как стали ее называть в полиции. По совету Красина и Баумана, он принял на работу слесарями большевиков Михайлова и Карасева. В цехах они не появлялись, но немалое жалованье исправно получали. Старые рабочие во главе с мастером Блюменау выразили свое недовольство, после чего было созвано общефабричное собрание, на котором многих из недовольных объявили «агентами полиции» и «коллективным решением коллег» уволили. Из Англии пришло новое оборудование, но устанавливать его не спешили. Зато прямо на фабричном дворе молодые рабочие под руководством Михайлова и Карасева учились бросать муляжи бомб.
В сентябре 1905 года натренированные «шмитовцы» впервые перешли к активным действиям. Чтобы привлечь к забастовкам и железнодорожников, группа во главе с Михайловым должна была устроить ночное крушение товарного поезда недалеко от станции «Кунцево». Боевики должны были остановить поезд красным фонарем и, «изолировав» машинистов, пустить вагоны под откос. Однако что-то пошло не по плану, поезд не остановился, и «шмитовцы» «ограничились» обстрелом вагонов.
Издание 17 октября царского манифеста, объявлявшего о создании Государственной думы, несколько снизило накал забастовочного движения. Взяли паузу и левые силы. Но не надолго. В начале декабря 1905 года силы, добивавшиеся свержения монархии, объявили о начале всеобщей забастовки и вооруженного восстания.
В те дни на улицах действовало до 1500 вооруженных боевиков, среди которых «шмитовцы», отличавшиеся высоким уровнем подготовки, составляли до 20 %. Орудовали они в основном в районе Пресни и Садово-Кудринской. Центральные районы города с каждым днем покрывались все новыми и новыми баррикадами. 13 декабря московский генерал-губернатор Ф. В. Дубасов ввел в Москве комендантский час и обратился за помощью в Санкт-Петербург. В ответ из столицы были направлены две тысячи солдат и офицеров лейб-гвардии Семеновского полка во главе с полковниками Г. А. Мином и Н. К. Риманом.
Постепенно кольцо вокруг мятежников сжималось. Фабрика Шмита превратилась в главный опорный пункт повстанцев. 16 декабря правительственные войска полностью блокировали Пресню и район фабрики. В тот же день штаб восстания (кстати, в нем принимали участие не только большевики, но также меньшевики и эсеры) отдал приказ о прекращении вооруженного сопротивления, всем боевикам надлежало в ночь на 17 декабря спрятать оружие и незаметно рассредоточиться. Но еще вечером 16 декабря командиру лейб-гвардии семеновцев Мину была поставлена боевая задача: «Окружить весь Пресненский квартал с Прохоровской (Трехгорной. – Авт.) мануфактурой и с помощью бомбардировки последней заставить мятежников, предполагавшихся на фабрике и в квартале искать себе спасение бегством, и в это время беспощадно уничтожать их».
Все это время Шмит вместе с двумя младшими сестрами координировал действия своих боевых дружин, рассылая распечатанные на гектографе указания и прокламации. В целях конспирации они находились не в своем особняке, а на съемной квартире на Новинском бульваре. Тем не менее, полиция узнала о его местонахождении. Ранним утром 17 декабря усиленный драгунами полицейский отряд окружил дом на Новинском бульваре. Шмит, не оказавший при задержании сопротивления, был препровожден в Пресненский полицейский участок.
Что же произошло дальше? В этом официальные документы тех лет и свидетельства очевидцев разнятся. Согласно полицейским данным, через три часа после задержания, около семи часов утра, полковник Мин провел первый допрос Николая Шмита. Мин предъявил ультиматум: либо Шмит отдает приказ своим рабочим сдаться, либо фабрика будет разрушена, а все, оказавшие сопротивление, – уничтожены. Юный революционер-фабрикант якобы согласился, но только при условии собственного освобождения. Сам же Шмит рассказывал об этом так: «Меня отвезли в Пресненскую часть, вместо губернской тюрьмы, и там мне заявили, что фабрика будет уничтожена, если рабочие не выдадут оружие, предложив мне написать записку на имя рабочих. Я написал эту записку, а потом вскоре услышал канонаду».
Действительно, когда Шмит находился в полиции, Семеновский полк при поддержке артиллерии атаковал «чертово гнездо». Снаряды попали в склад, где хранились приготовленные революционерами бомбы, фабрика загорелась. К трем часам дня воскресенья 17 декабря правительственные войска взяли приступом девять домов, где держали оборону восставшие.
В результате артиллерийского обстрела и пожаров полностью сгорели склады с готовой продукцией (стоимостью до 100 тысяч рублей), оборудованием и лесоматериалами, контора и особняк Шмитов. Потери правительственных сил составили 36 полицейских, 28 солдат и 14 дворников. Жертвами боев среди гражданского населения стали около 980 человек, в том числе 137 женщин и 86 детей. Из 700 с лишним убитых тогда мужчин около половины составили члены боевых дружин, включая примерно 15 «шмитовцев».
К вечеру воскресенья сопротивление было окончательно сломлено. Однако уже на следующий день боевики дважды атаковали Пресненский участок, стремясь освободить Шмита, но безрезультатно. На следующий день его вывезли в Петровский парк, где у него на глазах расстреляли нескольких захваченных рабочих-боевиков. Здесь, согласно докладным запискам Мина, Шмит и сломался, дал детальные показания об известных ему активных участниках восстания и просил отпустить его, так как уже «наказан убытком имуществу в 400 тысяч рублей» в результате разрушения фабрики и другого имущества. Но, опять же, сам Николай сообщал из тюрьмы, что он признался в помощи революционерам, однако никаких конкретных сведений полиции не давал.
Ближе к новому году Шмита перевели в Таганскую тюрьму, а 15 января 1906 года он оказался в Бутырском замке. Здесь на первом же допросе он отказался от показаний, данных ранее, и заявил: «…во время вооруженного восстания я никакого активного участия не принимал, с оружием не ходил, баррикад не строил, дружинниками не заведовал и никаких распоряжений насчет их деятельности не делал». Но уже спустя два дня Шмит снова сотрудничает со следствием: он назвал нескольких организаторов вооруженного восстания и признал себя виновным в регулярном выделении средств на нелегальные издания и покупку оружия для боевых дружин. Очевидно, юноше 22 лет от роду ясно дали понять, что церемониться с ним не будут, и вместо «царства социальной справедливости» его вполне может ожидать смертная казнь. Впрочем, по ходу следствия Николай несколько раз то отказывался от своих показаний, то вновь подтверждал их.
Все время, пока Шмит находился в Бутырках, младшие сестры добивались его освобождения под залог. Не оставляли без внимания дело Шмита и большевики. Что ими двигало – желание помочь попавшему в беду товарищу или стремление спасти «спонсора»? Однозначно сказать трудно, но, учитывая, как развивались события дальше, более вероятен все же второй вариант. Так или иначе, но по рекомендации Красина к делу Шмита в качестве официального защитника подключился присяжный поверенный Н. П. Малянтович – опытный правовед, связанный с рядом социал-демократических организаций.
В конце февраля 1906 года Николай Шмит выдал доверенность на управление всеми своими делами и принадлежащим ему имуществом сестре Екатерине, лишь на днях достигшей совершеннолетия. Сразу же после этого в качестве «партийного опекуна» возле девушки оказывается некто Н. А. Андриканис – кроме прочего, член финансовой комиссии московского комитета РСДРП. Вскоре Андриканис и Екатерина Шмит вступили в гражданский брак.
Объединив усилия, родственники Шмита, Малянтович и Андриканис начали забрасывать прошениями и жалобами различные инстанции, настаивая на изменении меры пресечения или хотя бы на переводе заключенного в тюремную больницу ввиду ухудшающегося состояния здоровья. Однако Московская судебная палата неизменно оставляла эти бумаги без внимания. Впрочем, и следствие шло отнюдь не так, как бы того хотелось. Дело в том, что Николай Шмит проходил по статье 100 Уголовного уложения Российской империи. Статья эта была «расстрельной», но при этом требовала «сознаваемого и волимого учинения мятежнического деяния, предпринятого для ниспровержения существующего государственного строя». А с этим были проблемы. Шмит снова вернулся к тактике «не видел, не знаю», а с вещественными доказательствами по делу вообще вышла странная история: в мае 1906 года выяснилось, что все найденное на фабрике Шмита оружие, в основном обгоревшее, было давно уничтожено по приказу московского градоначальника.
Летом 1906 года защита Шмита наконец добилась своего – была проведена врачебная экспертиза заключенного, выявившая у него целый букет заболеваний, в том числе и расстройства психики. 28 июля он был помещен в Московскую тюремную больницу, где пробыл ровно три месяца. Здесь Николая трижды обследовал официальный консультант больницы П. Б. Ганнушкин, оставивший в его деле следующую запись: «На основании личного исследования больного (при исследовании обнаружена наличность стойких бредовых идей преследования, величия, изобретения, наличность галлюцинаций слуха, зрения, осязания) считаю возможным подтвердить в данном случае диагноз хронической паранойи, того ее подвида, который известен под именем paranoia originaria Sander (тип Зандера. – Авт.)». Осматривал Шмита и знаменитый профессор Сербский, выводы которого в целом совпадали с заключением молодого коллеги: «…в связи с расстройством душевной деятельности пациент не мог понимать свойства и значения им совершенного и руководить своими поступками; он был и остается невменяемым и недееспособным».
12 февраля Николай был извещен, что через три дня Московская судебная палата должна рассмотреть его дело и отпустить его на поруки. Ночью следующего дня, а точнее около 4 часов утра, он попросил у надзирателя кружку воды и новую свечу вместо догоревшей. А спустя два часа, при утреннем обходе, было обнаружено бездыханное тело заключенного Николая Шмита…
