А. В. Юревич
Психология и методология
1.3. «Натуральная логика»
Одна из наиболее заметных и явно не самых удачных традиций в изучении познания состояла в строгом разграничении научного и обыденного объяснения. В соответствии с описанными выше мифами о науке научное объяснение традиционно рассматривалось в русле данной традиции как подчиненное правилам логики, дающее строгое знание, осуществляемое не живым человеком, а бесстрастным Homo Scientus. Обыденное объяснение, напротив, виделось как вне-логичное, подчиненное особой «психо-логике» (и поэтому «психо-логичное»), часто порождающее всевозможные предрассудки и заблуждения, осуществляемое так называемым «наивным субъектом», или «человеком с улицы».
Надо сказать, что хотя понятие «наивный субъект» распространено в различных науках, изучающих обыденную эпистемологию, оно является абстракцией не менее наивной, чем сам этот субъект. Данный образ стал объектом справедливой иронии. Элементы научного знания распылены в массовой культуре, и поэтому субъект для того, чтобы быть действительно «наивным», то есть не обладающим научным знанием и способами научного мышления, должен не смотреть телевизор, не читать газет, не слушать радио, не общаться с другими людьми и быть лишенным всех прочих благ цивилизации. Поскольку существование подобного субъекта трудно себе вообразить, то человек, если он, конечно, не затерялся в джунглях, как Маугли, никогда не является подлинно «наивным субъектом» и всегда использует в своей обыденной жизни элементы научного знания. «”Онаучивание” практики, овладение людьми основами теоретического взгляда на мир приводят к тому, что современный человек и в повседневной жизни все более осмысляет окружающий мир в соответствии с понятиями причинности, закона, пространства, времени и т. п., выработанными в науке», – пишет В. П. Филатов (Филатов, 1989, с. 36).
Научное и обыденное познание неуклонно сближаются, и историю их исследования можно рассматривать как постепенную демонстрацию того, что обыденное познание не так уж ненаучно, его субъект не столь уж «наивен», а научное познание не так уж «научно», и его субъекту не чуждо ничто человеческое. Итогом этого сближения явилась тенденция рассматривать субъект обыденного опыта как «непрофессионального ученого» или представителя «народной» науки, а ученого – «как обычного человека, который может вырасти из любого ребенка» (Eiduson, 1962, р. 5)[14]. Соответственно, активный поиск сходства между научным и обыденным познанием сменил представление об их непримиримом антагонизме.
Основное сходство между этими двумя видами познания обычно усматривается в том, что они предполагают совершение одинаковых ошибок. Эмпирические исследования показали, что не существует таких ошибок «логики дилетанта», которые не проявлялись бы в рассуждениях профессионального ученого (Tversky, 1977). Наиболее типичной ошибкой, в равной мере свойственной как научному, так и обыденному мышлению, является неадекватная стратегия проверки гипотез. Большинство гипотез, выдвигаемых в рамках как научного, так и обыденного познания, не сопоставимы с эмпирическим опытом непосредственно. Поэтому эмпирической проверке подвергаются не сами гипотезы, а их операциональные следствия, которые с этим опытом соотносимы. На основе эмпирического подтверждения или опровержения операциональных следствий субъект познания судит о соответствии исходных гипотез истине. Но два возможных результата эмпирической проверки логически неравноценны: опровержение следствия эквивалентно опровержению гипотезы, в то время как из подтверждения следствия правильность гипотезы логически не вытекает. По словам Д. Пойа, «природа может ответить “Да” и “Нет”, но она шепчет один ответ и громогласно произносит другой: ее “Да” условно, ее “Нет” определенно» (Пойа, 1975, c. 231). Соответственно, более информативна и логически адекватна фальсифицирующая, а не верифицирующая стратегия проверки гипотез[15].
Однако изучение реальных стратегий проверки гипотез, которыми руководствуются как субъекты обыденного опыта, так и профессиональные ученые, продемонстрировало, что и те, и другие отдают явное предпочтение логически ошибочной верифицирующей стратегии. Исследования показывают, что ученые рассматривают в качестве валидной информацию, подтверждающую их исходные предположения, в четыре раза чаще, чем опровергающую (Mahoney, 1976, p. 160). Ч. Низбетт и Л. Росс объяснили явное предпочтение, отдаваемое подтверждающей информации, тем, что она более «наглядна, очевидна и убедительна», чем информация опровергающая (Nisbett, Ross, 1980). Как выразился известный антрополог Б. Малиновский, «в человеческой памяти убеждающая сила подтверждений всегда одолевает убеждающую силу опровержений. Один выигрыш перевешивает несколько проигрышей» (цит. по: Mahoney, 1976, p. 178). Возможно, поэтому люди так любят азартные игры, несмотря на то что вероятность выигрыша обычно мала в сравнении с вероятностью проигрыша.
Любопытно, что научное сообщество не только не пытается искоренить эту логически ошибочную стратегию, но, напротив, всячески способствует ее закреплению. В частности, научные журналы явно отдают предпочтение статьям, в которых рассматриваются подтвержденные гипотезы (Kern et al., 1983). Вообще довольно сложно представить себе научный труд, содержащий описание одних лишь опровергнутых гипотез, то есть только «негативное знание»: попробуйте защитить диссертацию, если ни одна ваша гипотеза не подтвердилась. Правда, традиции, сложившиеся в научном сообществе, требуют включить в корпус подтвержденных гипотез одну-две не-подтвердившиеся – дабы продемонстрировать свою научную добросовестность, однако доминировать все же должны подтвердившиеся предположения.
Легализация «верификационной ошибки» наиболее выражена в медицине. Здесь такая ошибка превращена в правило, закрепленное в учебниках. Врачей учат по наличию следствия (симптома) определять причину (болезнь), т. е. придерживаться подтверждающей стратегии проверки гипотез. Это приводит к многочисленным ошибкам в диагнозах, поскольку однозначное соответствие между болезнью и симптомом отсутствует, одни и те же симптомы могут быть следствием различных болезней. Для постановки правильного диагноза необходима другая стратегия: врач должен рассмотреть не только потенциальные подтверждения, но и потенциальные опровержения поставленного диагноза – принять во внимание не только симптомы, указывающие на наличие данной болезни, но и симптомы, свидетельствующие об ее отсутствии. Однако большинство врачей этого не делает, принимая во внимание только подтверждающую диагноз информацию (Nisbett, Ross, 1980).
Другие виды ошибок обыденного объяснения тоже достаточно выражены в научном мышлении. В частности, как отмечалось выше, ученые систематически нарушают правила формальной логики, допуская ошибки в задачах на обобщение и выведение, абсолютизируя выводы неполной индукции, слишком поспешно делая общие выводы на основании эмпирических данных (Mahoney, Monbreum, 1977). Иногда их мышление даже в большей степени подвержено ошибкам, характерным для обыденного мышления, чем само обыденное мышление. Например, было установлено, что ученые проверяют свои гипотезы менее основательно – проводят в среднем 2,5 опыта для их проверки, в то время как представители других профессиональных групп делают в среднем 6,2 опыта. На всех этапах проверки гипотез ученые проявляют большую торопливость и меньшую строгость, чем люди, не имеющие отношения к науке (Mahoney, 1979)[16].
Л. Росс и Ч. Низбетт выделили шесть основных типов ошибок обыденного мышления: 1) недооценка статистических правил анализа и размеров выборки; 2) влияние априорных ожиданий на установление причинных связей; 3) воздействие «априорных теорий» причинности, имеющихся у каждого человека; 4) игнорирование принципов регрессии; 5) недооценка фальсифицирующей стратегии проверки гипотез; 6) суждение о причинных связях на основе информации, запечатленной в памяти человека (Nisbett, Ross, 1980).
Еще раньше и, соответственно, независимо от Л. Росса и Ч. Низбетта, А. Н. Лук описал основные ошибки научного мышления, отнеся к ним: 1) игнорирование законов математической статистики, неправильную оценку случайностей, восприятие случайных последовательностей явлений как закономерных связей; 2) пренебрежение размерами выборки, выдвижение гипотез и формулирование выводов на основе недостаточного количества наблюдений; 3) недооценку принципиальной непредсказуемости некоторых явлений, склонность проявлять большую категоричность, нежели позволяют знания и факты; 4) установление мнимых корреляций – суждение о связи событий по их совпадению в памяти ученого; 5) завышение вероятности конъюнктивных событий, перенесение вероятности простых событий на вероятность их конъюнкции (Лук, 1979). Нетрудно заметить, насколько близки эти систематизации: основные ошибки научного мышления либо полностью совпадают с ошибками обыденного объяснения, либо непосредственно вытекают из них.
Существует еще целый ряд ошибок, с примерно одинаковой частотой совершаемых и субъектами обыденного опыта, и профессиональными учеными. Л. М. Веккер показывает, что и те, и другие часто ошибаются в употреблении логических кванторов «все», «некоторые» и т. п. За этими кванторами, по его мнению, стоит «специфический дефицит организации предпонятийных структур» (Веккер, 1998, с. 295). Общей чертой научного и обыденного мышления является и так называемый «синкретизм», состоящий в осмысливании предмета по одной, причем не всегда существенной его части (Пиаже, 1965).
Описанные ошибки, впрочем, носят гносеологический характер, т. е. являются нарушениями правил познания, признанных нормативными методологией науки или бытовой культурой (часто под влиянием этой методологии). Однако нарушение этих правил далеко не всегда приводит к онтологическим ошибкам, т. е. к неверным выводам. Правильные выводы и достоверное знание могут быть получены гносеологически ошибочным путем, в обход нормативных правил познания (одно из немногих исключений – описанный выше «синкретизм», который, по всей видимости, всегда вводит познающего субъекта в заблуждение).
В этой связи М. Брэйн (Braine, 1975) и Л. Коген (Cohen, 1986) отмечают, что человек в своей повседневной жизни обычно использует так называемую «натуральную логику», которая существенно отличается от формальной логики и других унифицированных правил познания, однако при этом практически валидна: она позволяет добывать достоверное знание, предсказывать и контролировать происходящие события. Эта «натуральная логика», основанная на внутриличностном обыденном опыте, является основным инструментом систематизации и обобщения специфических связей между объектами и явлениями, с которыми человек соприкасается на своем всегда уникальном жизненном пути. Подобные связи носят более частный характер по сравнению с теми отношениями, которые отображены формальной логикой и другими системами общих правил познания. Частное может расходиться с общим, поэтому «натуральная логика» подчас не только отклоняется от формальной логики, но и противоречит ей. Однако в «натуральной логике» запечатлены не менее реальные связи между вещами, и потому это противоречие отнюдь не обязательно оборачивается искажением истины.
Основанная на внутриличностном опыте «натуральная логика» проникает и в научное мышление: она стоит за гносеологическими ошибками, которые могут приводить не к искажению истины, а к ее выявлению. Свидетельство тому – многочисленные научные открытия, совершенные под влиянием обыденных представлений, перенесенных в науку. В большинстве таких случаев субъектами научного мышления были допущены гносеологические ошибки – абсолютизация частных случаев, неполная индукция, игнорирование размеров выборки и принципов регрессии, однако это не мешало им порождать достоверное знание. Таким образом, зависимость научного познания от внутриличностного опыта и способов его приобретения хотя и отклоняет познание от той траектории, которая предписана формальной логикой и мифами о науке, она не только не препятствует постижению истины, но, напротив, позволяет ее открывать.
Влияние внутриличностного опыта на научную деятельность проявляется как в сфере научного мышления, так и в профессиональном восприятии ученых – когда они обращают свое внимание не на изучаемые объекты, а на саму научную деятельность, осмысливая и объясняя ее социальные обстоятельства. В таких случаях в профессиональном восприятии ученых проявляются все основные закономерности обыденного восприятия, основанного на внутриличностном опыте.
Одной из основных закономерностей обыденного восприятия является его Эго-защитный характер. Люди обнаруживают явную склонность объяснять свои «хорошие» – успешные, этически приемлемые, социально одобряемые – действия «внутренними» факторами: своими способностями, убеждениями, нравственными качествами и т. д., а «плохие» – неудачные и социально неодобряемые – внеличностными факторами: случайностью, спецификой ситуации, внешним принуждением и т. п. (Zuckerman, 1976 и др.).
Осуществляя свою профессиональную деятельность, ученые тоже подвержены этой тенденции. Так, Дж. Гилберт и М. Малкей обнаружили, что объяснение учеными своих профессиональных ошибок заметно отличается от объяснения ими аналогичных ошибок, совершенных их коллегами. Свои ошибки они описывают как обусловленные особенностями изучаемых объектов и влиянием внешних обстоятельств, в то время как ошибки коллег объясняют личностными особенностями последних (Гилберт, Малкей, 1987).
Эго-защитный характер восприятия ученых проявляется при объяснении ими не только своих ошибок (неудач), но и успехов. Среди них, конечно, попадаются и очень самокритичные люди. Так, по свидетельству В. Герлаха, О. Ган приписывал совершенное им открытие везению и случаю, в то время как другие физики – М. Планк и К. Штарк – объясняли этот успех гениальностью, знанием дела, настойчивостью и другими положительными качествами самого О. Гана (Gerlach, 1984). Но чаще бывает наоборот. Свои профессиональные успехи люди науки объясняют наиболее «выгодным» для себя образом, что полностью соответствует одной из основных закономерностей обыденного восприятия. Например, психотерапевты и психологи-клиницисты свои профессиональные успехи – излечение пациентов – склонны объяснять своей высокой квалификацией, богатым опытом и т. п., а неудачи – терапевтические усилия, не увенчавшиеся излечением – внешними факторами, такими, как тяжелый характер болезни, нежелание больного идти на контакт, различные случайные помехи (Martin, Curtis, 1981).
Любопытно, что такая характеристика личности, как локус контроля[17], обнаруживает негативную связь с продуктивностью ученых. Наиболее продуктивные исследователи при объяснении своих успехов делают явный акцент на своих способностях и высокой мотивации, почти исключая влияние случайности и других людей. А их коллеги, не снискавшие особых лавров, отводят основную роль внешним факторам, по их мнению, помешавшим им добиться больших успехов (Eiduson, 1962).
Дж. Ауберт придает подобным Эго-защитным тенденциям важное функциональное значение, подчеркивая, что в науке они играют такую же роль, как и в других видах деятельности, характеризующихся высоким уровнем соревновательности: они препятствуют интерпретации неудач как проявления недостатка способностей и, соответственно, возникновению психологического кризиса на этой почве, создают предрасположенность к объяснению успехов высоким уровнем способностей, от чего зависть к более талантливым становится слабее (см.: Аллахвердян и др., 1998).
Помимо Эго-защитных тенденций в мышлении ученых проявляется и другая фундаментальная особенность обыденного восприятия – «асимметричное» восприятие человеком себя и других. Она имеет огромное значение в жизни общества, поскольку наш мир очень часто бывает разделен на субъектов поведения и наблюдателей, формирующих такие тандемы, как врач – больной, судья – подсудимый, исследователь – испытуемый и т. д., и асимметричное видение участниками взаимодействия одних и тех же действий может иметь серьезные последствия (Miller, 1975).
Впрочем, даже если два субъекта принадлежат к одной и той же профессиональной группе, например к научному сообществу, они все равно по-разному воспринимают себя самих и друг друга. Так, интервьюирование И. Митроффом исследователей космоса не оставило сомнений в том, что ученые обычно приписывают эмоциональность и субъективность своим коллегам, а не себе, считают их, но не себя, предвзятыми в результате приверженности определенной теории (Mitroff, 1974).
Таким образом, в своей профессиональной деятельности люди науки не только совершают ошибки, аналогичные ошибкам обыденного мышления, но и демонстрируют проявление основных закономерностей обыденного восприятия. Эти закономерности могут становиться причиной возникновения конфликтных ситуаций. Например, одна из главных традиций советской социогуманитарной науки заключалась в том, что ее представители прибегали к цитатам, идеологическим штампам, агрессивным выпадам в адрес «буржуазной» науки, не несшим какой-либо смысловой нагрузки, однако выполнявшим идеологическую функцию, позволяя автору продемонстрировать, иногда сверх всякой меры[18], свою политическую лояльность. Соответствующие фрагменты научных текстов воспринимались читателем как своего рода «белый шум» и рассматривались как незначимые, но необходимые элементы текста, нуждающиеся в «вычитании» при его прочтении. Однако зарубежные ученые и представители нового поколения отечественных исследователей далеко не всегда разделяют подобную «герменевтику»: в идеологически угодных утверждениях они видят не неизбежную дань советской системе, а проявление личностных особенностей авторов – как правило, либо недостатка ума, либо беспринципности, либо и того, и другого. Различное восприятие текстов учеными, разделенными временем или государственными границами, порождает различия в их оценках, выливающиеся во взаимонепонимание, взаимное отвержение и конфликты.
Разделенность во времени обусловливает различие перцептивных позиций представителей разных поколений и, соответственно, их внутриличностного перцептивного опыта, характерным выражением чего является весьма распространенная формула «а мы в ваши годы…», тенденциозное сравнение своего сильно приукрашенного прошлого с настоящим более молодого поколения. Эта формула свойственна не только отечественным пенсионерам. Исследование Б. Эйдюсон продемонстрировало, что американские ученые старшего поколения воспринимают себя в соответствии с нормами научной морали как всецело преданных науке, незаинтересованных и бескорыстных. Более же молодое поколение исследователей описывается ими как компания злостных нарушителей этих норм, что проявляется в высказываниях типа «я чувствую, что нынешние студенты имеют менее сакрализованное отношение к знанию, чем студенты нашего времени», «они стремятся к хорошей жизни, а не к познанию истины» и т. п. (Eiduson, 1962, p. 174–175)[19].
Вообще расхождение двух перцептивных позиций, внешней и внутренней, различное восприятие себя («своих») и другого («чужих») имеет фундаментальное значение для науки. Оно встроено не только в социальную, но и в когнитивную структуру научной деятельности, влияя не только на отношение ученых друг к другу, но и на их видение изучаемых объектов. Иногда ученый оказывается в роли субъекта объясняемых явлений и событий – когда занимается самоанализом, осуществляет включенное наблюдение или изучает ту культуру, к которой сам принадлежит. Однако значительно чаще он исследует поведение других людей и события, участником которых он не был. Его позиция – это, как правило, позиция стороннего наблюдателя. Наблюдатель же видит действия субъекта и все с ним происходящее иначе, чем сам субъект. В результате исследователь склонен вкладывать в человеческое поведение не тот смысл, который оно имеет для субъекта данного поведения.
Г. Келли предостерегает профессиональных психологов от подобной ошибки, подчеркивая, что психолог, если он стремится понять, а не просто описать поведение, должен преодолеть позицию внешнего наблюдателя[20], проникнуть в собственные смыслы субъекта (Kelley, 1972). Данная исследовательская установка распространима на все науки, изучающие человека и общество. Например, антропологи, такие, как Л. Леви-Строс (Леви-Строс, 1980) и М. Мид (Мид, 1988), отмечают, что исследователь всегда склонен строить анализ изучаемых культур на основе представлений, которые характерны для его собственной среды, приписывая другим культурам совершенно чуждые для них смыслы. М. Мид, например, пишет: «До моей поездки на Самоа я хорошо осознавала, что категории описания культуры, употребленные другими исследователями, были и не очень оригинальными, и не очень чистыми. Грамматики, созданные ими, несли на себе печать идей индоевропейских грамматик, а описания туземных вождей – европейское представление о ранге и статусе» (Мид, 1988, c. 12).
Для того чтобы понять чужую культуру, необходимо проникнуть в ее внутренние смыслы, не приписывая жителю Древнего Египта или австралийскому аборигену логику и потребности современного западного человека. Тем не менее, многим исследователям общества свойственно, игнорируя разрыв во времени, рассматривать ушедшие эпохи по аналогии с современностью, наделять людей прошлого ценностями и установками, свойственными современному человеку. Это приводит к систематической ошибке в интерпретации прошлого, преодолеть которую можно только путем проникновения во внутренние смыслы прошедших эпох.
Весьма характерной для науки является также так называемая «основная ошибка» обыденного восприятия, заключающаяся в том, что поступки других людей чрезмерно рационализируются, видятся как проявление осознанных намерений, идей и установок, в результате чего явно недооценивается влияние эмоций, внешних факторов и случайности (Kelley, 1971). Типичный пример – объяснение революций (причем как марксистами, так и их противниками) осознанными действиями масс, совершенными под влиянием определенных идей. Люди при этом предстают как строго рациональные существа, а стихийные, случайные, бессознательные и обусловленные эмоциями поступки выносятся за скобки, т. е. осуществляется чрезмерная рационализация и идеологизация человеческого поведения и результирующих его социальных процессов.
Дабы избежать подобных ошибок, ученый должен частично абстрагироваться от перцептивной позиции наблюдателя, заменив ее позицией, свойственной субъекту[21], осуществить то, что в этнографии называется «децентрацией» (этот процесс весьма напоминает децентрацию ребенка как одну из стадий его психического развития). «Децентрироваться» никогда невозможно в полной мере, поскольку ученый, как и всякий человек, не способен выйти за пределы своей собственной культуры и своего времени, которые глубоко укоренены в нем, являются частью его самого. Кроме того, исследователь не должен полностью жертвовать позицией наблюдателя, ведь это означало бы растворение в изучаемой культуре и утрату собственно исследовательской позиции. От него требуется специфическое соединение позиций субъекта и наблюдателя, что предполагает понимание их исходного различия, а также способность своевременно занимать и преодолевать каждую из них.
Научное познание, таким образом, сохраняет в себе основные закономерности обыденного мышления и восприятия[22] (мышления и восприятия «человека с улицы»): оно опирается на них, хотя иногда и вынуждено их преодолевать. Расчленив в аналитических целях в общем-то единую реальность познания, можно различить два «вектора» воздействия обыденного мышления на научное.
Первый «вектор» – когнитивный. Механизмы обыденного мышления трансформируются в механизмы научного познания, формируя его когнитивную структуру. Основные слагаемые обыденного мышления таковы: 1) осмысление человеком новой информации на основе ранее усвоенных понятий; 2) ее организация в систему, соответствующую общим представлениям человека о мире; 3) запечатление и сохранение информации в его памяти; 4) ее извлечение оттуда в связи с другим знанием, релевантным объясняемому явлению; 5) объяснение нового опыта на этой основе. В научном познании им соответствуют: 1) интерпретация наблюдаемого феномена на основе теоретических понятий; 2) его определение в терминах основных категорий данной науки; 3) включение выработанного определения в систему научного знания – его фиксация в «научной памяти»; 4) извлечение определения из «научной памяти» в связи с другим релевантным знанием; 5) интеграция различного знания, сопряженного с объясняемым явлением; 6) формулировка объяснения в форме научного вывода (Wyer, Srull, 1988).
Ни в обыденной жизни, ни в науке «факты не говорят сами за себя», их интерпретация опосредствована когнитивными процедурами, общими для двух видов познания. Из этого проистекает сходство как феноменологии научного и обыденного объяснения, так и факторов, влияющих на их осуществление. Научные объяснения, так же как и обыденные, требуют актуализации адекватных представлений в памяти субъекта. Научное познание в такой же мере обусловлено психологическими закономерностями восприятия, как и обыденное. Обыденное и научное познание в равной мере ограничены принятым решением, которое определяет дальнейшие интерпретации и блокирует альтернативную информацию (Wyer, Srull, 1988).
Второй «вектор» воздействия обыденного познания на научное – социальный. Он опирается на то обстоятельство, что научное познание – это не только научное мышление, но и научная деятельность, предполагающая взаимодействие между учеными, что неизбежно привносит в него все те социально-психологические процессы, которые конституируют межличностное взаимодействие. Нераздельность познания и общения в процессе научной деятельности является одной из ее главных характеристик, что подчеркивается многими исследователями, которые пишут о том, что «научное общение – это не только предпосылка творческого акта, но и его составная часть» (Карцев, 1984, с. 50). Центром же этого общения, в соответствии с общей логикой организации социально-психологических процессов, является социальное восприятие. Восприятие учеными друг друга и всего того, что сопутствует научному познанию, представляет собой такой же неотъемлемый его элемент, как проведение экспериментов или построение теорий. Восприятие же, в особенности социальное, – это не просто фотографическая фиксация признаков воспринимаемого объекта, а его осмысление в процессе обыденного объяснения. И поэтому интуитивное понимание мира можно рассматривать как «основное звено» человеческой психологии (DeCharms, Shea, 1976). Ученый, естественно, не исключение. Живя в мире людей и строя свои отношения с ними, он опирается на интуитивное понимание их действий, которое является системообразующим фактором его внутриличностного мира.
Таким образом, обыденное познание в различных его формах является основой, во-первых, когнитивных процедур науки, во-вторых, осмысления ученым своего социального окружения, без чего взаимодействие с ним, а следовательно, и научная деятельность невозможны. В обоих случаях многообразный внутриличностный опыт, специфический для данной личности и аккумулируемый ею в течение всей ее жизни, привносится в научное познание, опосредуя как когнитивную, так и социальную основу построения научного знания.
