А. Малышевский
Братство любви Николая Неплюева
3. Ощущения + разум + любовь (□+∆+○)
Тут и любовь из презренного, бесправного раба, годного только на позолоту ощущений, признается рабом полезным и потому правоспособным, насколько это не мешает ни властным ищущениям, ни излюбленному рабу их – разуму.
Жизнь духа осложнена новым элементом любви и необходимостью примирить с нею и разум, и ощущения, хотя и подчиняя им ее.
Осложнены и отношения к Богу, любовь Которого нельзя игнорировать по-прежнему.
Осложнены и отношения к ближним, которых нельзя безмятежно эксплуатировать по-прежнему, с легким сердцем подтасовывая лукавые мудрования, подыскивая разумные основания для самоуверенной, безмятежной эксплуатации.
Конечно, и религия, и благотворительность имеют по-прежнему характер чисто корыстный, но к оправданиям разума присоединяют оправдания любви, ужимки сердца к ужимкам ума, никогда, однако, не жертвуя ни ощущениями, ни разумом ради любви.
В то время как при первых двух комбинациях совершенно невозможно вообразить себя христианином и само слово христианство сознательно избегается, заменяясь более удобными для поклонников буквы по своей неопределенности словами: православие – католичество – лютеранство и т. п., тут возможен наивный самообман, даже и со стороны человека, кое-что знающего о существовании животворящего духа христианства, кроме буквы обряда и благочестивых упражнений.
В действительности, это, конечно, наивное недоразумение. Эта робкая любовь – раб ощущений и разума, уделяющая на служение Богу и ближнему только крохи, считая неразумным всякое проявление любви, нарушающее выгоды личные, семейные, сословные или национальные, – еще слишком далека от любви торжествующей, от той царственной любви, при которой готовы на всякое самоотвержение личное, семейное, сословное и национальное, без которой нет истинного христианства.
4. Ощущения + любовь (□+○)
Тут любовь впервые занимает первое место после властных ощущений.
Не надо забывать, что все же это любовь – раб, что позорное подчинение любви ощущениям делает это настроение духа низшим сравнительно даже и с теми степенями духовной дисгармонии, когда властный разум отрицает права любви. По отношению к Богу и тут все сводится к обряду и благочестивым упражнениям, только в эту букву вносится больше благодушия, больше сердечной теплоты; тут меньше гнусного, холодящего расчета. Тут, при поверхностном взгляде на вещи, легко даже не понять, что любовь – раб ощущений, и поставить эту рабскую любовь на незаслуженную высоту, окружить ее незаслуженным ореолом поэзии и святой чистоты.
Лучшим признаком рабства любви является то, что с любовью выпрашивают у Бога не то, что может просить любовь к Богу и любовь к ближним при любви к Богу. Просят не торжества воли Божьей, дела Божьего, а благ земных, ограждения от ощущений неприятных, великих и богатых милостей, понимая под этими словами всякие приятные ощущения, всякие блага земные: долгую жизнь, здоровье, богатство, удачи во всех делах и одоления всех супостатов, а в придачу ко всему этому и комфорт Царства Небесного после смерти.
По отношению к людям это настроение выражается благодушной уживчивостью со всякими людьми, причем жалость возбуждает главным образом страдания физические, недостатки материальные, любовь выражается в баловстве, в закармливании, в озолочении. И тут главным признаком рабства любви служит то, что в конце концов все сводится неизбежно к приятным ощущениям, как и в отношениях к Богу, у Которого приятные ощущения вымаливают, Которого приятными ощущениями ублажают.
Когда с любовью приносят Богу дары: строят пышные храмы, одевают образа дорогими ризами, поют ему гимны и в то же время не находят нужным ни разумно понять мудрую волю Его, ни стройно организовать жизнь на основах, завещанных Христом Его, любви и братства, сомнения быть не может, что любовь, хотя и искренняя и нелицемерная, но рабская, униженная до позора почетного слуги властных ощущений.
Когда с любовью заботятся о материальных нуждах ближних своих, нимало не заботясь о том, чтобы ближних этих сделать людьми разумными и добрыми, чтобы помочь ближним этим стройно организовать жизнь, достойную людей разумных и добрых, тут сомнения быть не может, что любовь, хотя и искренняя и нелицемерная, но рабская, униженная до позора почетного слуги властных ощущений.
5. Ощущения + любовь + разум (□+○+∆)
Мы дошли до высшей гармонии или, вернее, до наименьшей дисгармонии, возможной при преобладании ощущений.
От предыдущего настроения оно отличается только тем, что в добросердечное стремление угодить Богу дарами и осчастливить ближних всякими благами земными вносится более разумности, на службе ощущений почетный раб – любовь берет себе на помощь еще и второстепенного раба – разум и, при помощи его, достигает целей, намеченных властными ощущениями, более прежнего разумными путями.
Тут и настроение, и проявления его еще симпатичнее, еще более подкупающие, способные еще легче ввести в обман поверхностного наблюдателя, и особенно в самообман как отдельных лиц, так и целые народы и церкви поместные.
Когда любовь к Богу выражают дарами и жертвами, не заботясь ни о разумном понимании воли Божьей, ни о разумной организации жизни по вере, а только пользуясь услугами разума для наилучшего, наиболее правоверного угождения Богу путем все тех же даров и жертв, не надо ошибаться, очевидно: ощущения занимают место первое, второе место принадлежит любви, а разум унижен до положения слуги, раба властных ощущений.
Когда любовь к ближним выражается исключительными заботами о материальном благосостоянии, а о жизни любви и разума в них заботятся лишь настолько, насколько это может способствовать комфорту жизни земной, не надо ошибаться: хотя любовь и искренна, и нелицемерна, хотя к достижению материального благосостояния ближних стремятся, по-видимому, разумными путями, все же и любовь, и разум – позорные рабы властных ощущений, и все, что было бы предложено и сделано во имя любви и разума в ущерб ощущениям, неизбежно подверглось бы осуждению и было бы признано опасною и вредною утопией.
На первый взгляд может показаться несправедливым отнести последние настроения к аду внутри человека, к геенне огненной, к рабству подзаконному. На самом деле сделать это вполне основательно. Ведь и тут царствуют ощущения, а любовь и разум неизменно остаются рабами, все равно, признанными или не признанными, почетными или униженными, во всяком случае, рабами на службе ощущений. Пока царствуют ощущения, они только пользуются услугами разума и любви, не переставая быть теми же властными, не стесняемыми ни любовью, ни разумом ощущениями, ненасытными по самой природе своей, грубо эгоистичными и тем самым делающими рабство подзаконное явлением неизбежным, насущною потребностью общества, которое без того быстро дошло бы до состояния анархии.
Само собой, нет человека, нет народа, нет церкви поместной, которые представляли бы из себя пример известного настроения в чистом виде.
Каждый человек способен испытывать разные настроения, переходить в течение своей жизни от одной степени дисгармонии к другой, в отдельные моменты своего земного существования возвышаться от позора высшей дисгармонии скотоподобного человека до святой гармонии человека богоподобного и падать от святой гармонии до низших степеней позорной дисгармонии. Вполне основательно и справедливо, кажется мне, отнести человека к типичным представителям той степени дисгармонии, которая, наичаще в нем проявляясь, становится господствующей и обусловливает собою характер его жизни и отношений к самому себе, к Богу, и ближним.
Еще более невозможно, чтобы было однородно настроение миллионов разнообразных индивидуальностей, входящих в состав известного народа или церкви поместной. Это и дает возможность радикально расходиться в оценке нравственного достоинства известного народа или церкви поместной, смотря по тому, какую группу лиц принимают за их типичных представителей, а еще чаще – какие факты их жизни выбирает симпатия или антипатия для тенденциозной подтасовки их в пользу восхваления или осуждения.
Совершенно основательным и справедливым, кажется мне, строго разграничивать народ и государства, рядовых членов церкви и представителей церковной власти. Известно, что даже там, где народ, обладая политическими правами, принимает участие в устроении государственной жизни и с тем вместе несет и соответствующую тому ответственность, государственная и международная нравственность резко отличается от нравственности общественной. Там, где народ никаких политических прав не имеет и на управление церковью не влияет, это разграничение очевидно необходимо.
При определении нравственного достоинства известного народа или церкви поместной нельзя принимать в расчет ни действия властей, ни отдельных выдающихся представителей этих общественных групп, а надо вникнуть в смысл жизни большинства, понять, какое место в этой жизни занимают любовь, разум и ощущения, какая комбинация этих трех элементов является наиболее типичной не в отдельные исключительные минуты, а в рутине повседневной, обыденной жизни. Только таким образом можно избегнуть несправедливых преувеличений в ту или другую сторону, можно не возложить на целый народ или церковь ответственность за грехи отдельных чудовищ или особенно порочных, хотя бы и видных и ответственных групп, с одной стороны, и, с другой, не впадать в самообольщение и не вводить во искушение малых сих, наталкивая их на смертный грех национальной или религиозной гордыни, выдавая за типичных представителей целой нации или церкви поместной тех гениев и избранников Божьих, которых, по неизменной привычке всех народов жестоковыйных современники ни понимать, ни любить, ни уважать не умеют, а потомки возводят в позорное положение кумиров во славу своему болоту или своей колокольне, не находя нужным при этом в чем-либо подражать им.
Все сказанное выше справедливо и по отношению к отдельным группам лиц, входящих в состав той пестрой амальгамы, которую разумеют под словами народ и церковь поместная. И тут не менее настойчиво надо стараться вникнуть в самую суть жизни и стремлений этих групп по злобе, не попадаясь на удочку лживых фикций, создаваемых ими себе во славу, и судить о нравственном уровне группы не по исключительным личностям, а по тем целям, путям и результатам, которые составляют настоящую, реальную суть их повседневного существования.
Чистилище царства разума
1. Разум (∆)
Любовь по-прежнему бесправна и признается опасной и вредной утопией, только характер гонений на нее со всем иной. Прежде ей, не мудрствуя лукаво, противопоставляли грубую силу – кулак, теперь доказывают ее нелепость хитроумными выкладками нового владыки – разума.
Разум имеет первенствующую роль во всем, намечает цели деятельности, указывает пути для достижения этих целей, определяет отношения к Богу, ближнему и самому себе, властно господствует над любовью и ощущениями.
Ощущения впервые становятся бесправными, их отрицают во имя разума, что, конечно, неразумно, но не более неразумно, чем отрицание прав любви. Очень характерно, что неразумность отрицания прав ощущений будет вполне очевидна для многих наших современников, для которых неразумность отрицания прав любви была далеко не столь очевидной. Считая нужным тут же пояснить для тех, которые обвинят меня в нелогичности за то, что, говоря о царстве разума, я очень многое буду признавать в нем неразумным, как и здесь называю неразумным отрицание во имя разума прав ощущений, считаю нужным пояснить, что в царстве разума ничто разумно и быть не может, не только на той низшей степени дисгармонии злого, аскетического разума, отрицающего права любви и ощущений, о которой здесь идет речь, но даже и на высшей степени гармонии, возможной при царстве разума, когда любовь возведена им в степень почетного слуги и права ощущений признаны при условии уважения высших прав любви (разум + любовь + ощущения). Согласно единой, абсолютной, вечной истине правды Божьей, в христианской гармонии духа место первое принадлежит любви, ей надлежит царствовать. Пока разум добровольно и сознательно не уступит любви место первое, не станет на принадлежащее ему место второе, вся деятельность его ошибочна, и это прекрасно понято и выражено еще апостолом Павлом, говорившим о людях всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины[363]; знание надмевает, а любовь назидает[364]. Пока разум находится в положении самозванца, удерживающего при себе в положении слуги своего законного господина любовь, он не делает самого разумного, что он прежде всего сделать должен, без чего не могут быть разумными и дальнейшие его шаги: не додумался до истинного значения любви в экономии жизни мира и не уступил ей добровольно и сознательно подобающее ей место.
Бога или отрицают на квазинаучных основаниях, или подменяют туманною фикцией, или создают понятие о Нем по образу в подобию своему, считая Его неумолимым разумом, с холодным равнодушием взирающим на всех и вся, интересуясь только отвлеченными соображениями о деятельности установленных им законов и изобретенной им, построенной и пущенной в ход сложной машины мирового организма. Так как Христа не так удобно перекраивать по своей мерке и царственное значение любви слишком ярко выступает из примера жизни Его и ключом бьет из каждого слова в учении Его, чтобы возможно было игнорировать истинное значение любви, относясь к учению и примеру жизни Его хоть сколько-нибудь разумно, то и находят необходимым во имя разума отрицать божество Его, низвести до степени нормального явления, симпатичного, хотя и наивного философа и выбрать из христианства то, что находят наиболее пригодным для домашнего обихода, в жизни частной, семейной, общественной, государственной и международной. Во всяком случае, отношения к Богу носят менее позорный, менее кощунственный, менее грубо утилитарный характер, чем прежде. Бога стараются понять по мере сил, Христа изучают, из Его учения и примера жизни Его стараются извлечь все, что может послужить на пользу человечеству, сообразно тому, как понимают эту пользу, но не доходят более до наивной дерзости представлений о Боге как о грубом существе: жестоком, корыстном, взбалмошном и чванливом, по образу и подобию рабов ощущений, не смеют более пытаться подкупить Его дарами, бессмысленными оргиями буквы мертвящей и благочестивых упражнений, рабской лестью самодовольных грешников, приближающихся к Нему устами своими. Тут невозможность правильно понять и исповедать Бога истинного и Христа Его зависит от того, что философию христианства ставят на место вдохновения любви, а не делают философию верным слугою и другом царственной любви.
Мировоззрение настолько шире, разумнее и стройнее прежнего, насколько свободный разум и свободная наука выше слепого, грубого эгоизма скотоподобного раба ощущений.
Идеал: всеведение и всемогущество.
Нравственность: самоотверженное служение кумиру – науке.
Гордость сознательная, мотивированная, признаваемая за добродетель и даже за основу всей этики. Холодная надменность разумного существа, обоготворяющего разум и сознающего себя разумным.
Гнев проявляется всего чаще в форме оскорбительного презрения ко всему, что кажется неразумным и тем, что кажется провинившимся перед кумиром – разумом. Во всяком случае, тут гнев перестал быть тем диким, стихийным явлением, каким он был при господстве ощущений, не преображен любовью до таинства вдохновения святого гнева, а только умерен требованиями разума.
Эгоизм сознательный, мотивированный, признаваемый за неотъемлемое священное право под именем индивидуальности. Если прежде он был неизбежен потому, что у каждого свое чрево, тут он неизбежен потому, что у каждого свой разум. Вера в Бога без любви не может служить объединяющим началом даже и тогда, когда признают личного Бога, признают в теории и греховность эгоизма; от признания до реальной победы так же далеко, как от слова до дела; для признания достаточно логичной выкладки ума, для реальной победы нужна громадная духовная сила, возможная только как результат торжествующей, царственной любви. Тем более беспочвенна борьба с эгоизмом при вере в туманную фикцию пантеизма, если все люди – частичные проявления божества, нет смысла говорить о различии между добром и злом, всякая мысль и всякая похоть самого порочного существа – абсолютная правда и абсолютное добро, никакая этика невозможна, бессмысленно и всякое самоограничение, и всякое самоотвержение. Пока разум добровольно не подчинится любви, до тех пор эгоизм может быть только осужден в теории, но не побежден в действительной жизни; всего чаще его не осуждают и в теории, а, напротив, признают явлением вполне законным и даже восхваляют под названием сильной индивидуальности – трезвой практичности – чуждого сентиментальности, здорового взгляда на вещи и самый альтруизм допускают только на эгоистических началах и по эгоистическим соображениям. Во всяком случае, и эгоизм перестал быть тем диким, стихийным явлением, каким был при господстве ощущений; теперь он умеряется выкладками разума о необходимости согласовать требования своего эгоизма с требованиями эгоизма других. Отрицая права любви, издеваясь над жизненным значением любви и осмеивая, как неразумную, а потому и вредную утопию, организацию жизни на основах любви, верят в возможность стройной организации жизни на основах разума без любви, самое большее – при содействии расчетливого альтруизма, и не находят наивной утопией несбыточную мечту о примирении интересов миллионов холодных эгоизмов, гордых сознанием священных прав индивидуальности.
Уныние законное, неизбежное для поклонников разума, сознающих бессилие своего кумира отвечать на насущные вопросы о первопричинах и конечных целях бытия, о смысле жизни мира и земной жизни человека, сознающих безвыходное отчаяние своего бессмысленного, сознательно скорбного бытия. Тут иных выходов быть не может: или сознательная мировая тоска философов-пессимистов, или вера живая в Бога-Любовь, дающая разумный смысл самой деятельности разума и добровольное подчинение разума любви, или погружение в беззаботное пьянство жизни и унижение разума до позора рабства властным ощущениям.
Радость идейная и жестокая. На ней отблеск рая, насколько она зависит от постижения вечных законов жизни мира, и отблеск ада, насколько она равнодушна и неуязвима среди горя и страданий земного бытия.
Совесть математическая, как результат бесстрастных математических выкладок властного разума, и фальшивая, насколько в этих выкладках упущен элемент любви и его истинное значение.
Честь – плодотворное служение на пользу мысли и науке.
Долг – подчинение разуму любви и ощущений. Самопожертвование холодное, расчетливое и потому не логичное.
Братолюбие еще невозможно, как и братство христианское, как торжество любви над холодным разумом и бесстрастной справедливостью, как стеснение свободолюбивой индивидуальности.
Религия, освободившись от тяжелых цепей мелочной регламентации обоготворенной буквы мертвящей, освободившись от рабства подзаконного, не воспрянула до святого таинства преображения человека в новую тварь силою духа животворящего, а остановилась на промежуточной ступени – философии христианства. Тут впервые возможен холодный мрачный аскетизм, отрицающий права любви и ощущений во имя разума, считающий богоугодным самоистязания, умерщвление плоти, восстающей на разум.
Основы жизни: разум, наука и корыстные соображения о выгоде личной, семейной, общественной, государственной или даже и общечеловеческой, смотря по тому, насколько широко умственное развитие поклонника разума, который может быть и очень глупым и очень неразвитым человеком, не доросшим до идеи о солидарности его личных интересов с какою-либо общественною группой.
Сдерживающие начала – соображения о разумности и выгодности.
Путь – наука и выкладки разума.
Истина – результат доверия в непогрешимость собственных наблюдений, опыта других людей и выкладок человеческого разума.
Жизнь – бесцельный умственный спорт, нечто вроде раскладывания разумом бесконечно разнообразных, но одинаково бесцельных умственных пасьянсов.
Наука – самодовлеющее божество, которому все подчиняют как священному результату деятельности обоготворенного разума, которому приносят человеческие жертвы, как прежде их приносили богу-чреву, с безмятежным самодовольством, с полным убеждением, что так и быть должно, что иначе и быть не может.
Искусство тенденциозно до принципиальной враждебности к изяществу и красоте, ради торжества голой идеи и правды научного изучения жизни, как она есть.
Литература – научные протоколы, долженствующие служить материалами и документами по психологии, социологии и другим наукам, или популярные трактаты для немощных разумом.
Семья – деловое учреждение, основанное на договоре и крепкое строго определенными, основанными на взаимных выгодах отношениями всех своих сочленов.
Отец – главный казначей, расплачивающийся за свои права мужа и отца. Сознает свое позорно-глупое положение, тяготится им и возмущается им во имя разума.
Мать, как наиболее слабая из воюющих сторон, или вернее, как завоеванная страна, капитулировавшая при заключении мирного (брачного) договора, тяготится своею бесправностью, возмущается ею во имя разума и старается хитростью обратить в рабство своего законного властелина или, по крайней мере, оградить от его произвола себя и детей.
Молодой человек во имя разума требует для себя всяких выгод от семьи, общества и государства, не признавая за собой никаких обязанностей по отношению к ним.
Молодая девушка во имя разума требует уравнения ее прав с правами молодого человека.
Муж, отрицая во имя разума права любви и ощущений, не может уважать жену как таковую и мирно уживается с ней только в том случае, когда видит в ней умного и полезного товарища в своей деятельности дельца или ученого.
Жена в лучшем случае заменяет любовь к мужу уважением к авторитету его ума и познаний.
Старики сохраняют чувства собственного достоинства и уважения других, пока не ослабеют их умственные способности, пока другие могут извлекать для себя пользу от накопленных ими знаний и опыта, пока не утратили научной или рыночной ценности их труды на пользу науке и прикладным знаниям.
Друзья – сотрудники по научным трудам, или единомышленники в какой-либо области жизни разума, или соучастники в каких-либо предприятиях, или просто люди, нужные по выкладкам разума.
Общество. Все отношения основаны на соображениях о взаимной пользе и имеют характер более или менее замаскированных биржевых сделок. Общественное мнение не имеет более того абсолютно развращающего влияния, какое имело при господстве ощущений, кулака и золотого тельца. Оно требует подчинения ощущений разуму, с одной стороны, и в то же время осмеивает во имя разума любовь; таким образом, оно одновременно может оказывать морализующее влияние на раба ощущений и развращающее влияние на истинного христианина, если он имеет слабость к нему прислушиваться, его бояться и, тем более, ему подчиняться.
Государство признает своею обязанностью не только заботы о материальном благоденствии страны и ограждение безопасности личной и имущественной, но и гарантии свободы мысли, и прав разума, и заботы о водворении справедливости не только в отношениях между частными лицами, но и в отношениях самого государства к своим подданным. Конечно, никакой справедливости при этом не достигается, так как холодная формальная справедливость, основанная исключительно на выкладках разума, слишком часто является высшею несправедливостью при свете любви. Тут – наивная попытка путем мелочной регламентации водворить рай в отношениях между эгоистичными, злыми и порочными, хотя и умными или даже учеными демонами; во всяком случае, в теории признаны права разума, свободы мысли, свободы слова, признана обязанность государства относиться с уважением к человеческой личности, по крайней мере, к ее разуму, что представляет громадный шаг вперед, сравнительно с бесправными, презираемыми холопами периода царства ощущений.
Воспитание заменяется образованием, ограничивается развитием ума и загромождением его массою сведений. Вера в чудодейственную силу кумира – разума заставляет от него ожидать великих и богатых милостей, заботиться более о сообщении теоретических знаний, чем об упорядочении этих знаний. Стройное мировоззрение, определенный идеал, нравственное воспитание характера – все это признается утопиями и вредными стеснениями свободы разума.
Благотворительность холодная, расчетливая, вытекающая из узко эгоистических или политических соображений, но не ограничивающаяся более помощью материальною. Наравне с голодом чрева признается и голод ума; сообразно с этим и благотворительность направлена к удовлетворению потребностей физических и умственных. Только права любви остаются по-прежнему не признанными, только голод сердца не внушает жалости.
Бедность по-прежнему озлобленная, только озлобление это более сознательное, более мотивированное во имя поруганного разума и попранной справедливости.
Богатство менее хвастливое, более осторожное и политичное. Трофеи роскоши заменены трофеями науки и искусства, которые и должны служить оправданиями эгоистического строя жизни и холодной жестокости отношений в глазах поклонников разума и цивилизации.
Народ менее бесправен и права свои имеет возможность отстаивать легальными путями, без чего не наступило еще царство разума в жизни государства, а по-прежнему господствует кулак: кулак грязный, корявый или кулак в лайковой перчатке, кулак голый или кулак, разукрашенный благоухающими розами с тщательно скрытыми шипами, во всяком случае, кулак торжествующий, при котором нет места для торжества разума.
Власти стремятся быть точными колесиками стройной машины государственного механизма. Если возможны и тут самодуры, то действуют они не с прежним цинизмом дикаря, убежденного в праве силы, а на точном основании законов, которые, при помощи лукавых мудрований, так легко и извратить и обойти, когда нужно. Для оправдания своей деятельности не ограничиваются подкупами корыстных и честолюбивых людей, а опираются и на науку, и на искусства, устраивая по временам роскошные выставки плодов цивилизации, процветающей под их покровительством.
Международные отношения при этом особенно интересны и поучительны, Та нравственность, которая признана необходимой в частном быту, в интересах общественного порядка и государственного благоустройства, не только не имеет никакой силы в международных отношениях, но и осмеивается, как глупое донкихотство, как убыточная сентиментальность. Те же государственные деятели и газеты, которые сочли бы верхом непорядочности не только восхвалять, но даже только оправдывать ложь, мошенничество, грабительство, убийство и всякое грубое насилие, с изумительным цинизмом в публичных речах и статьях своих сбрасывают маску и превозносят все эти подлости в отношениях международных каждый раз, когда они признают это выгодным для того государства, с интересами которого связаны их личные интересы. Это очень знаменательно. Тут сомнения быть не может: вся их нравственность основана исключительно на выкладках разума и ничего общего ни с верой, ни с любовью христианскими не имеет. Государство – организованная единица, выгоды условной нравственности для его благосостояния очевидны, и поклонники разума готовы расписаться за эту условную, столь полезную для обихода государственной жизни нравственность, пока считают свои интересы солидарными с интересами данного государства. Никакой организации, связующей интересы всего человечества, не существует; при отсутствии любви солидарность общечеловеческих интересов является пустою фикцией. И вот тот же разум, который санкционирует известные нравственные положения, когда дело идет о частных отношениях, не только отвергает те же нравственные положения, но цинично глумится над ними, когда дело идет об отношениях международных.
Симпатии все на стороне героев науки, изобретателей, дельцов и героев наживы, содействующих процветанию наук, искусств и цивилизации.
Антипатии преследуют все, даже и самое возвышенное, что кажется неразумным, что не ведет к осуществлению царства разума.
Мудрость: учение – свет, а неучение – тьма.
Результаты. Властный разум, находясь на перепутье между адом царства ощущений и раем царства любви, не может не сознавать этого. Только очень ограниченные поклонники разума могут бессрочно благодушествовать в золоченой клетке позитивизма. Более сильные умы не могут, поклоняясь разуму, ограничивать его. Он непременно приведет их к роковым вопросам о первопричинах и конечных целях бытия, неразрывно связанных и с жизненными вопросами о смысле земной жизни человека и о том, как жить разумно; он непременно заставит их понять, что самостоятельно решать эти вопросы он не в силах, заставит их понять насущную потребность для разума веры в Откровение. Таким образом, результаты могут быть троякие: бессрочное пребывание в золоченой клетке позитивизма, падение до рабства ощущениям в форме бесцельного научного спорта или какой-либо другой формы пьяного прозябания, или духовное преображение духа до высоты христианской гармонии путем добровольного подчинения разума власти любви.
Типы. К ним принадлежат все те верующие и не верующие люди, которые, не признавая никаких прав за любовью и ощущениями, всю жизнь свою и все свои отношения к Богу и ближним основывают на бесстрастных выкладках ума и расчетах веры или знания. Конечно, веровать при этом в истинного Бога и в истинного Христа нельзя; Бога и Христа они создают в своем воображении по образу и подобию своему. Для них – Бог только высший разум мира, без любви, враг ощущений, холодный, черствый, педантичный. Даже и веруя в букву Откровения, они не могут понять реальности всеобъемлющей, нежной любви Творца к Его созданиям, особенно не способны понять любовь до ревности, любовь гневную, любовь жалости, потому что сами никогда не испытывали этих чувств. Все, что в Откровении говорится о любви, они или игнорируют, или толкуют так иносказательно, что сама любовь Творца в их толковании становится пустой, бессодержательной фикцией. Неспособны они при данном настроении понять и то, какое грубое кощунство признавать самодовлеющим злом ощущения, которые, как и все существующее, осуществившаяся мысль Творца, понять, что сами по себе они чисты и негреховны, а не чисто, греховно может быть только временное настроение духа, подчиняющего ощущениям и разум, и любовь. К этим типам принадлежат все мрачные аскеты во имя идеи науки или веры – холодные, сухие, неумолимые.
