А. М. Плеханов
Любовь вопреки судьбе. Александр Колчак и Анна Тимирева
Ночью, когда Александр Васильевич заснул, сослуживцы на его тужурке и пальто нашили ему георгиевские ленточки. Слава, которую снискал себе Колчак, была заслуженной: к концу 1915 г. потери немецкого флота среди боевых кораблей превосходили аналогичные русские в 3,4 раза; торговых судов – в 5,2 раза, и его личную роль в этом достижении вряд ли возможно переоценить. С.Н. Тимирев писал: «Он был создан для службы на миноносцах, это была его стихия. Колчак неоднократно говорил своим друзьям, что венцом его желаний всегда было получить в командование Минную дивизию: он чувствовал, что там он будет на месте, и о большем не мечтал. Его оперативные замыслы, связанные с миноносцами, всегда были неожиданные, смелые и рискованные, но в то же время ему всегда сопутствовало счастье; однако это не было слепое счастье, а своего рода предвидение, основанное на охотничьей верности глаза и привычке к успеху. Его молниеносные налеты на неприятельские транспорты в шведских водах, атаки на неприятельские миноносцы, самые смелые постановки мин под носом немцев можно было сравнить с лихими кавалерийскими набегами или атаками»[12].
На Пасху, 10 апреля 1916 г., Александр Васильевич был произведён в контр-адмиралы. Вскоре поступил приказ ему прибыть в Ставку. Он через Петроград отправился в Могилев, где явился к генералу М.В. Алексееву и затем к Николаю II, которые объяснили ему трудности ситуации, связанные с предстоящим вступлением Румынии в войну, и определили главную задачу – разработку (в двух вариантах) и осуществление Босфорской операции, намеченной на весну 1917 г.
28 июня 1916 г. указом императора, в нарушение прав старшинства, Колчак произведен в вице-адмиралы и назначен командующим Черноморским флотом – самым молодым из командующих флотами воюющих держав. Но он ни в мирное, ни в военное время не командовал кораблем I ранга, тем более соединением тяжелых кораблей. Это назначение, как писали офицеры, знавшие Колчака, «потрясло всех». Данное решение императора можно было объяснить, прежде всего, усилением важности Черноморского флота и подготовкой десантной операции для захвата Константинополя и Черноморских проливов.
Назначение на новое место Колчак воспринял без особого энтузиазма и радости: он оставил живое и интересное дело – командование Минной дивизией. Кроме того, переезд на юг автоматически означал разлуку с возлюбленной. 4 июля 1916 г. он провел в Ставке один день. Верховный главнокомандующий рассказал новому командующему Черноморским флотом о ситуации на фронтах, передал содержание военно-политических соглашений с союзниками. Скорее всего, именно здесь произошла первая встреча Колчака с нач. французской военной миссии генералом М. Жаненом, который сыграл роковую роль в судьбе Александра Васильевича в начале 1920 г. В Ставке Колчак узнал об указе о награждении его орденом Святого Станислава 1-й степени.
В доме контр-адмирала Николая Люциановича Подгурского состоялась очередная встреча влюбленных. Контр-адмирал в начале войны командовал броненосным крейсером «Россия», а с мая 1915 г. – дивизией подводных лодок Балтийского флота. Это был общий знакомый Колчака и Тимирева, участник Русско-японской войны, порт-артуровец, в 1904–1905 гг. получивший пять орденов и золотое оружие «За храбрость».
Анна Васильевна: «Когда пришел приказ о переводе Колчака на Черное море, офицеры устроили проводы в Морском собрании. Его обожали. И он уезжал надолго; было очень вероятно, что никогда мы больше не встретимся. Но весь последний год он был мне радостью, праздником. Я думаю, если бы меня разбудить ночью и спросить, чего я хочу, – я бы сразу ответила: видеть его… На пароходе я узнала, что Колчак назначен командующим Черноморским флотом и вот-вот должен уехать. В тот же день мы были приглашены на обед к Подгурскому и его молодой жене. Подгурский сказал, что Александр Васильевич тоже приглашен, но очень занят, так как сдает дела Минной дивизии и вряд ли сможет быть. Но он приехал. Приехал с цветами хозяйке дома и мне, и весь вечер мы провели вдвоем…
Морское собрание – летнее – в Ревеле расположено в Катринентале. Это прекрасный парк, посаженный еще Петром Великим в честь его жены Екатерины. Мы то сидели за столом, то бродили по аллеям парка и никак не могли расстаться… Я сказала ему, что люблю его. И он, уже давно и, как ему казалось, безнадежно влюбленный, ответил: «Я не говорил Вам, что люблю Вас». – «Нет, это я говорю: я всегда хочу Вас видеть, всегда о Вас думаю, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я люблю Вас». И он сказал: «Я Вас больше чем люблю».
И мы продолжали ходить рука об руку, то возвращаясь в залу Морского собрания, то опять по каштановым аллеям Катриненталя. Нам и горько было, что мы расстаемся, и мы были счастливы, что сейчас вместе, – и ничего больше было не нужно…» Перед отъездом в Севастополь Колчак просил разрешения писать ей. Она позволила… Потом он уехал. «Долгое время спустя я спросила его, чтобы он обо мне подумал тогда, и он ответил: «Я подумал о Вас то же самое, что думаю и сейчас». Провожало его на вокзале много народу. Мы попрощались, он подарил мне фотографию, где был снят в группе со своими товарищами по Балтийскому флоту. Вот и конец. Будет ли он писать мне, я не была уверена. Другая жизнь, другие люди. А я знала, что он увлекающийся человек».
Позже Александр Васильевич писал Анне Васильевне, что, когда подходил к Гельсингфорсу, зная, что увидит ее, этот город казался ему самым лучшим в мире. А Анна Васильевна отвечала, что первая встреча оказалась фатальной. «Нас несло, как на гребне волны… А я приехала из Петрограда, где не было ни одного знакомого дома не в трауре – в первые же месяцы уложили гвардию. Почти все мальчики, с которыми мы встречались в ранней юности, погибли. В каждой семье кто-нибудь был на фронте, от кого-нибудь не было вестей, кто-нибудь ранен. И все это камнем лежало на сердце. А тут люди были другие – они умели радоваться, а я уже с начала войны об этом забыла. Мне был 21 год, с меня будто сняли мрак и тяжесть последних месяцев, мне стало легко и весело».
Война на море не похожа на сухопутную: моряки или гибнут вместе с кораблем, или возвращаются из похода в привычную обстановку приморского города. После их возвращения из походов устраивались встречи, вечера, балы, на которых «не заметить Колчака, конечно, было нельзя, – вспоминала Анна Васильевна. – Где бы он ни появлялся, оказывался в центре, а все вокруг превращалось в праздник… Он прекрасно рассказывал, и, о чем бы ни говорил – даже о прочитанной книге, – оставалось впечатление, что все это им пережито. Как-то так вышло, что весь вечер мы провели рядом. Он входил – и все кругом делалось как праздник; как он любил это слово!»
На берегу, в Гельсингфорсе, он виделся с Тимиревой. Колчаки и Тимиревы дружили домами. Софье Федоровне никогда не приходило в голову, что их отношения могут измениться. Но на одном из праздников внимание Колчака не на шутку тронуло сердце очаровательной Анны. В своем дневнике член военно-разведывательной миссии французского генерала М. Жанена, формально числившегося с ноября 1918 г. «главнокомандующим союзными войсками в Сибири», П. Бержерон писал: «Тимирева. Просто женщина, и этим все сказано… Редко в жизни мне приходилось встречать такое сочетание красоты, обаяния и достоинства. В ней сказывается выработанная поколениями аристократическая порода, даже если, как поговаривают, она по происхождению из простого казачества… Я убежденный холостяк, но, если бы когда-нибудь меня привлекла семейная жизнь, я хотел бы встретить женщину, подобную этой».
Анна влюбилась в Колчака сразу: «Он был человеком очень сильного личного обаяния… его любили и офицеры, и матросы… Он был необычайный человек, и за всю мою жизнь я не встречала никого, на него похожего…» Однажды Анна Васильевна сказала Колчаку: «Я знаю, что за все надо платить – и за то, что мы вместе, – но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на все согласна».
В основе их отношений была духовность и нравственная чистота, отсутствовали вообще меркантильные начала. Историки и исследователи не нашли ни одного случая дарения адмиралом Колчаком своей возлюбленной дорогих подарков и украшений. Хотя в его распоряжении находился эшелон с золотом и драгоценностями.
И через десятки лет Анна Васильевна помнила своего адмирала:
Какими на склоне дня
Словами любовь воспеть?
Тебе вся жизнь отдана,
И тебе посвящаю смерть.
По дороге горестных дней
Твое имя меня вело,
И незримо души твоей
Осеняло меня крыло.
Оттого, что когда-то ты
Сердцем к сердцу ко мне приник,
И сейчас, у последней черты,
Слышишь – бьет горячий родник.
Только тронь – зазвенит струна,
И о чем я ни стану петь,
Но тебе вся жизнь отдана,
И с тобой я встречаю смерть.
Так глубоко ты в сердце врезан мне,
Что даже время потеряло силу,
Что четверть века из своей могилы
Живым ты мне являешься во сне.
Любовь моя, и у подножья склона,
И в сумерках все не могу забыть,
Что в этот страшный мир, как Антигона,
Пришла не ненавидеть, но любить.
Между первой и последней встречей влюбленных – пять лет. Большую часть этого времени они жили порознь, у каждого – своя семья. Подолгу, месяцами, а однажды целый год – не виделись: она жила в Ревеле, он командовал Черноморским флотом, потом она осталась в России, а он (это было в 1917–1918 гг.) в погоне за своей рухнувшей военной мечтой объехал вокруг земного шара. И все эти годы они писали друг другу письма: иногда без перерыва, день за днем. Именно в письмах, адресованных друг другу, они находили спасение от постоянной разлуки.
Всего насчитывается около пятидесяти трех писем за четыре года переписки. Некоторые письма Александр Колчак писал и не отправлял, они могли доходить до сорока страниц. Эти записи были сохранены в его дневниках. Она же временами отвечала более сдержанно, боясь показаться навязчивой и надоесть.
В письмах Александра Васильевича Анне Васильевне отсутствуют примитивные слова: «обожаемая», «мое божество», «мое счастье», «моя звезда» и т. п. Некоторые авторы, пишущие о Колчаке, пускают в ход слова «любовница», «гражданская жена», «жена Колчака». Эти слова и в судебных протоколах, и в обвинительных заключениях. Но они далеки от истины.
В переписке влюбленные обращались друг к другу только на «Вы», с большой буквы, и не иначе. Всегда только «Александр Васильевич» и «Анна Васильевна». Он: «Милая, дорогая, глубокоуважаемая». Она: «Милый мой, далекая любовь моя, дорогой мой, голубчик мой, родной». Только в одном из писем она назвала его на «ты» и обратилась со словом «Сашенька»: «Сашенька, милый мой, Господи, когда Вы только вернётесь, мне холодно, тоскливо и так одиноко без Вас». Это было проявлением глубокого чувства взаимного уважения.
Письма приходили очень часто – дня через три. Многие письма Александра Васильевича погибли, чаще всего их изымали во время арестов, но черновики, напоминающие дневник, сохранились! Незадолго до смерти в январе 1920 г. адмирал передал их подполковнику А.Н. Апушкину. Сам Апушкин в сообщении Русскому заграничному историческому архиву писал: «Адмирал Александр Васильевич Колчак… передал мне рукописный черновик писем к г[оспо]же Анне Васильевне Тимиревой, чтобы я принял все меры для передачи их лицам или учреждениям, гарантирующим их сохранение для будущего». Будущее увидело эти письма – низкий поклон Человеку и Офицеру, исполнившему завещание адмирала.
У влюбленных возникла органическая необходимость говорить друг с другом, потому что видеться приходилось очень редко. Для переписки они использовали любую оказию. Письма были весьма объемные, порой на десятках страниц. Корреспонденцию привозил через Генеральный штаб общий знакомый, морской офицер, капитан 2-го ранга Романов Владимир Вадимович, окончивший Морской кадетский корпус в одном выпуске с С.Н. Тимиревым. На неожиданный В.В. Романова вопрос: «Что же из всего этого выйдет?» – Анна ответила, что привозит же этот самый знакомый письма жене Александра Васильевича. «Да, – ответил он, – но ее письма тоненькие, а Ваши такие толстые».
Анна Васильевна называла Александра Васильевича и своей химерой. «Как далеки Вы ото всего этого, Александр Васильевич, милый, и слава Богу, как далеки Вы от меня сейчас – вот это уже гораздо хуже, даже вовсе плохо, милая, дорогая химера». «Любимая химера» – так она ласково называла его, и он принял это имя. Незадолго до знакомства оба побывали в Париже, разглядывали собор Парижской Богоматери. Не нашла ли она «портретного сходства» Колчака с одной из фантастических фигур, украшающих собор? Или акцент надо сделать на другом значении этого слова?
А.В. Тимирева. 1915 г.
О Колчаке Анна Васильевна писала только возвышенным слогом: «Независимо от того, какое положение занимал Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным, правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его – пять лет, – я не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем – на основании документов, – ни в какой мере не отражает его как человека больших страстей, глубоких чувств и совершенно своеобразного склада ума».
«Ни одна фотография не передает его характер. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно».
Глава 4. Разлука с командующим черноморским флотом
После проводов А.В. Колчака Анна Васильевна вернулась в Гельсингфорс, на дачу на о. Бренде, где жила вместе с семьей Крашенинниковых. Там же жила и семья А.В. Колчака.
Анна Васильевна: «Все как было, только его не было… Каждый день я выходила навстречу почтальону, иногда он говорил мне извиняющимся тоном: «Сегодня письма нет». Вероятно, все было написано у меня на лице.
Недели через две вечером все мы сидели на ступеньках террасы. На этот раз мой муж и муж Е.И. Крашенинниковой были у нас наездом. Вдруг подошел огромного роста матрос Черноморского флота в сопровождении маленькой горничной С.Ф. Колчак. Александр Васильевич не знал даже моего адреса на даче. Матрос передал мне письмо и сказал, что адмирал просит ответа.
Эффект был необычайный.
Софья Федоровна, конечно, знала, что между мной и Александром Васильевичем ничего нет, но знала и другое: то, что есть, очень серьезно, знала больше, чем я. Много лет спустя, когда все кончилось так ужасно, я встретилась в Москве с ее подругой, вдовой контр-адмирала Развозова, и та сказала мне, что еще тогда С[офья] Ф[едоровна] говорила ей: «Вот увидите, что Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне». А я тогда об этом и не думала: Севастополь был далеко, ехать я туда не собиралась, но жила я от письма до письма, как во сне, не думая больше ни о чем.
Письмо было толстое, времени было мало. Я даже не успела прочитать его как следует. Написала несколько строк и отдала их матросу. Письмо я прочту позже – сейчас мой муж возвращался на корабль, я должна была его проводить. Но скрыть того, как я счастлива, было невозможно, я просто пела от радости и не могла остановиться. Вернувшись, я стала читать письмо. Оно начиналось со слов: «Глубокоуважаемая Анна Васильевна» и кончалось «да хранит Вас Бог. Ваш А.В. Колчак». Он писал его несколько дней – в Ставке у царя, потом в море, куда он вышел сразу по приезде в Севастополь, преследуя и обстреливая немецкий крейсер «Бреслау».
На другой день я встретилась в знакомом доме с С.Ф. Колчак и сказала ей, что получила очень интересное письмо от Александра Васильевича. Впрочем, она это знала, так как письмо пришло не по почте, а одновременно с письмом, которое получила она, – с матросом. Мы продолжали видеться на даче, и сын Александра Васильевича – шести лет – сказал мне: «Знаете, Анна Васильевна, мой папа обстрелял «Бреслау», но это не значит, что он его потопил». Впрочем, это был последний рейс «Бреслау» в Черном море – выход из Босфора был заминирован так, что это было уже невозможно… Он писал о задачах, которые поставлены перед ним, как он мечтает когда-нибудь опять увидеть меня. Тон был очень сдержанный, но я была поражена силой и глубиной чувства, которым было проникнуто письмо. Этого я не ожидала, я не была самоуверенной».
В переписке влюбленные продолжали обращаться друг к другу только на «Вы», с большой буквы, и не иначе. Каждое письмо, как правило, начиналось со слов: «Милая, дорогая Анна Васильевна…» Но иногда он часами просиживал над белым листком будущего письма, на котором только «Г.А.В.», то есть «Глубокоуважаемая Анна Васильевна». Она отвечала: «Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя…»
Александр Васильевич: «…Ваша никогда не забываемая улыбка, Ваш голос, Ваши розовые ручки для меня являются символом высшей награды, которую может дать жизнь за выполнение величайшей задачи, выполнение военной идеи, долга и обязательств, посылаемых суровой и непреклонной природой войны… Только война могла показать мне Вас в таком близком желании и в то же время недоступном, как идеал поклонения… Как тяжело и в то же время хорошо думать о Вас как о чем-то самом близком и в то же время удаленном, как звезда, счастье, как о божестве, милостиво оказавшем свое внимание…»
Как средневековый рыцарь, он увез с собой в поход ее перчатку в качестве знамени победы. В его каюте – всегда «иконостас» из ее фотографий.
После прибытия в Севастополь 6 июля 1916 г. Колчак считал ближайшей задачей Черноморского флота обезопасить транспорты для снабжения Кавказской армии от германских крейсеров и подводных лодок. Летом 1916 г., вскоре после его назначения на Черное море, С.Н. Тимирев стал командиром крейсера «Баян», входившего в состав 1-й бригады крейсеров Балтийского флота, которая базировалась в Ревеле. Эта бригада крейсеров, по мнению Тимирева, по духу и дисциплине была одной из лучших частей Балтфлота, уступавшей в этом отношении лишь Минной дивизии.
Приход энергичного и активного командующего способствовал успешному решению задачи по очистке Черного моря от вражеских военных кораблей и прекращении неприятельского судоходства вообще. В результате на долгое время неприятельские многотонные суда вообще не появлялись.
Должность командующего флотом обязывала адмирала быть в курсе политической ситуации в стране. В этот период либеральная оппозиция, используя тяжелое положение воюющей России, готовила штурм верховной государственной власти, нащупывала и налаживала контакты в среде высшего генералитета. Заговорщиков особенно интересовали военные, имевшие в своих руках реальную военную силу: командующие фронтами и флотами. В августе 1916 г. Колчака посетил входивший в группу заговорщиков член Прогрессивного блока Государственной думы М.В. Челноков. Находившийся с осени 1916 г. в Крыму на лечении нач. штаба Верховного главнокомандующего генерал М.В. Алексеев дважды вызывал к себе Колчака и нач. его штаба для докладов о ситуации на Черном море. Помимо этих двух официальных встреч, также были и другие частные беседы. По свидетельству Колчака, ему часто приходилось общаться с Алексеевым на государственные темы.
В начале сентября 1916 г. Александр Васильевич был в Севастополе. Побывал по дороге в Ставке и получил там от Николая II и нач. его штаба секретные инструкции. Встреча Колчака с императором в Ставке стала третьей и последней.
В сентябре 1916 г. Александр Васильевич писал Анне Васильевне: «…Я думал о том, как непонятно для меня совпали мое назначение в Черное море. Мне раньше в этой обстановке являлось желание Вас видеть, говорить с Вами, услышать Ваш голос. Теперь я об этом почти не думаю. Ваши письма доказательство внимания Вашего, дают мне какую-то спокойную уверенность, что это будет. Вот если только бы до этого сбылись некоторые из моих пока еще мечтаний.
Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так [еще] жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе. Столько бессонных ночей я провел у себя в каюте, шагая из угла в угол, столько дум, горьких, безотрадных. Я не знаю, что случилось, но всем своим существом чувствую, что Вы ушли из моей жизни, ушли так, что не знаю, есть ли у меня столько сил и умения, чтобы вернуть Вас. А без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той цели, ни той радости. Вы были для меня в жизни больше, чем сама жизнь, и продолжать ее без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я нес к Вашим ногам, как бы божеству моему, все свои силы я отдал Вам.
Я писал Вам, что думаю сократить переписку, но, когда пришел обычный час, в кот[орый] я привык беседовать с Вами, я понял, что не писать Вам, не делиться своими думами, свыше моих сил. Переписка с Вами стала моим вторым «я», и я отказываюсь от своего намерения и буду снова писать – к чему бы это ни привело меня.
Вы ведь понимаете меня, и Вам, может быть, понятна моя глубокая печаль».
Жена Колчака Софья Федоровна собиралась ехать в Севастополь. Жили они очень скромно, и ей надо было многое сделать и купить, чтобы к приезду иметь вид, соответствующий жене командующего флотом. И она вместе с Анной Васильевной много ходила по магазинам и на примерки. Затем с сыном приехала к мужу в Севастополь, где организовала санаторий для нижних военных чинов, возглавила дамский кружок помощи больным и раненым воинам. Мужа ждала до последнего. Но Анна Васильевна своею близостью к Колчаку в омский период фактически сделала неодолимую преграду возможному переезду семьи Колчака из Севастополя в Омск и тем, кажется, спасла их от гибели: вряд ли их чекисты выпустили бы живыми.
О жизни Колчаков во Франции Анну Васильевну постоянно информировали В.В. Романов и А.Н. Апушкин.
А у Колчака наступила пора неудач и потерь. Самой значительной из них стала гибель 7 октября 1916 г. флагмана флота линкора «Императрица Мария». Через 15 минут после первого взрыва командующий на катере подошёл к борту тонущего корабля. Первым распоряжением Колчака было отвести подальше от «Марии» «Екатерину Великую», после чего, несмотря на продолжавшиеся взрывы, адмирал поднялся на борт линкора и лично руководил затоплением погребов и локализацией пожара под носовой башней, повлекшего за собой 25 взрывов боевых снарядов. Этими мерами командующий спас город и рейд. Однако попытки потушить огонь успеха не имели. Колчаку приписывают слова: «Как командующему мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек я убежден: здесь диверсия».
Переживая потерю флагмана, адмирал держался мужественно. Он получил много сочувственных писем в свой адрес. Первое пришло от Николая II: «Скорблю о тяжелой потере, но твердо уверен, что Вы и доблестный Черноморский флот мужественно перенесёте это испытание». Император отправил в Севастополь курировавшего Черноморский флот офицера Ставки Бубнова с сообщением, что «он не видит никакой его вины в гибели «Императрицы Марии», относится к нему по-прежнему и повелевает спокойно продолжать командование». Колчак вскоре полностью оправился и продолжил заниматься своим главным делом – подготовкой Босфорской операции.
Вице-адмирал А.В. Колчак на боевом корабле.1916 г.
Анна Васильевна – Александру Васильевичу. 13 октября 1916 г.: «Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели «Императрицы Марии»… Я не смею верить этому, это был бы такой ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно, все-таки есть какие-нибудь основания к этому, ну, авария какая-нибудь, пожар, но не гибель же, в самом деле, лучшего из наших кораблей, не что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не видела, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать, что, может быть, все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, – только писать Вам о своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу, чтобы он помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый, далекий Александр Васильевич. Хоть что-нибудь узнать о Вас, чего бы я ни дала за это сейчас. И так у нас на фронтах нехорошо, а тут, в Петрограде, все время слышишь только разговоры о повсеместном предательстве, о том, что при таких обстоятельствах все равно напрасны все жертвы и все усилия наших войск, все слухи один другого хуже и ужаснее, – прямо места себе не находишь от всего этого. Да и без всяких слухов довольно и того, что подтверждается официальными донесениями, чтобы не быть в очень розовом состоянии духа. Но слух о «Марии» положительно не укладывается у меня в уме, я хочу себе представить, что это правда, и не могу. Постараюсь завтра узнать от Романова, есть ли какие-нибудь основания, сейчас же бросаю писать, т. к. все равно ни о чем больше писать не могу, а об этом говорить никакого смысла не имеет. Если б только завтра оказалось, что это дежурная городская сплетня, и больше ничего. До свидания, Александр Васильевич, да хранит Вас Господь»[13].
Александр Васильевич – Анне Васильевне: «…Я распоряжался совершенно спокойно и, только вернувшись, в своей каюте понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба, когда все было бы кончено. Я любил этот корабль, как живое существо, и мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе».
Анна Васильевна – Александру Васильевичу. 14 октября 1916 г.: «Сейчас получила от Романова Ваше письмо, Александр Васильевич, отнявшее у меня последнюю надежду, очень слабую надежду на то, что гибель «Императрицы Марии» только слух. Что мне сказать Вам, какие слова найти, чтобы говорить с Вами о таком громадном горе. Как ни тяжело, как ни горько мне, я понимаю, что мне даже представить трудно Ваше душевное состояние в эти дни. Дорогой Александр Васильевич, Вы пишете: «Пожалейте меня, мне тяжело». Не знаю, жалость ли у меня в душе, но видит Бог, что, если бы я могла взять на себя хоть часть Вашего великого горя, облегчить его любой ценой, – я не стала бы долго думать над этим.
Сегодня до получения Вашего письма я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго именно этими словами. Если я радовалась каждому Вашему успеху и каждой удаче, то последнее несчастье также большое горе для меня. За всю войну я помню только три события, которые так были бы ужасны для меня, – Сольдау, оставление Варшавы и день, когда был убит мой брат. Вы говорите о расплате за счастье – эта очень тяжелая расплата не соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом и горем более светлые дни. Вы говорите, что жалеете о том, что пережили гибель «Марии», если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас приходится подчас мне видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас, побыть с Вами, может быть, я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас, писать так трудно – лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю. Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего.
До свидания, милый далекий друг мой Александр Васильевич, еще раз – да хранит Вас Господь.
Анна Тимирева.
P.S. Это письмо я пошлю через Генеральный штаб, т[ак] к[ак] иначе они идут очень долго; Вы же, Александр Васильевич, милый, если соберетесь написать мне, пишите на Шпалерную, 32, кв. Плеске, – я здесь живу и вряд ли еще скоро уеду. Анна Т.»
Анна Васильевна – Александру Васильевичу. Петроград. 20 октября 1916 г.: «Дорогой Александр Васильевич, сегодня получила письмо Ваше от 17-го. С большой печалью я прочитала его, мне тяжело и больно видеть Ваше душевное состояние, даже почерк у Вас совсем изменился. Что мне сказать Вам, милый, бедный друг мой Александр Васильевич. Мне очень горько, что я совершенно бессильна сколько-нибудь помочь Вам, когда Вам так трудно, хоть как-нибудь облегчить Ваше тяжелое горе. Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого нежного участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем сердце. Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху вниз? Ведь это правда, Александр Васильевич. Какую же вину передо мной Вы можете чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела от Вас, милый Александр Васильевич; неужели же правда Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для меня, Александр Васильевич, – напротив, может быть.
Вы говорите, что старались не думать обо мне все это время, но я думаю о Вас по-прежнему, где бы и с кем я ни была. Впрочем, я мало кого вижу, т[ак] к[ак] избегаю бывать где бы то ни было, чтобы не слышать всевозможных нелепых слухов и сплетен, которыми город кишит. Но совершенно уйти от них трудно, т[ак] к[ак] у моей тети все-таки кое-кто бывает и всякий с азартом хочет рассказать свое, ну да Бог с ними. Вечерами сижу дома, днем без конца хожу пешком куда глаза глядят, одна по дождю и морозу и думаю, думаю о Вас без конца. Вы говорите о своем личном горе от потери «Марии», я понимаю, что корабль можно любить как человека, больше, может быть, даже, что потерять его безмерно тяжело, и не буду говорить Вам никаких ненужных утешений по этому поводу. Но этот пусть самый дорогой и любимый корабль у Вас не единственный, и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами господствовать над морем. На Вас надежда многих, Вы не забывайте этого, Александр Васильевич, милый. Я знаю, что все это легко говорить и бесконечно трудно пересилить свое горе и бодро смотреть вперед, но Вы это можете, Александр Васильевич, я верю в это, или совсем не знаю Вас. Вы пишете, что Вам хотелось когда-нибудь увидеть меня на палубе «Марии», сколько раз я сама думала об этом, но если этому не суждено было быть, то я все-таки надеюсь встретиться с Вами когда-нибудь, для встречи у нас остался еще весь Божий мир, и, где бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и всегда. И мне хочется думать, что эти ужасные дни пройдут, пройдет первая острая боль утраты и я снова увижу Вас таким, каким знаю и привыкла представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?
