А. Б. Ранович
Эллинизм и его историческая роль

Полная версия

От автора

Написанная мною монография «Эллинизм и его историческая роль» будет, надо полагать, обсуждена, товарищи дадут мне ценные и полезные указания, подвергнут строгой критике мои основные положения и конкретно-исторические выводы и тем самым помогут мне при подготовке рукописи к печати внести улучшения и поправки, устранить ошибки и недочеты.

Для облегчения труда критиков и рецензентов я хотел бы сделать лишь одно предварительное замечание. Моя монография – не учебник, не курс истории, не справочник и не «история эллинизма». Я не ставил себе задачи дать систематическое, полное изложение политической, экономической и культурной истории эллинизма. Моя задача была иная – исследовать закономерности истории эллинизма, определить место и значение эллинизма в истории античного рабовладельческого общества, включить эллинизм в общий закономерный процесс исторического развития народов древности. В этом смысле моя монография – труд столько же философского, сколько исторического характера. Я поэтому и не стремился к равномерности и полноте изложения; я уделил много внимания некоторым специальным вопросам, темам проблемного характера и ограничивался иной раз лишь суммарным изложением политической истории, не требующей специального теоретического исследования.

Понятно, моя монография основана на конкретном исследовании ведущих стран эллинистического мира; она, мне кажется, весьма далека от схематизма Белоха, Ростовцева, Кэрста и др. Хотя «аппарат» у меня довольно скупой (я ссылаюсь на источники только там, где я их прямо цитирую), но использовал я для своей работы очень большое количество источников, во всяком случае все доступные главные источники. Я поэтому позволяю себе надеяться, что мои выводы в основном правильны и что моя работа хоть немного, но все же двигает науку вперед – в этом смысл и цель всякого научного исследования. Именно с этой точки зрения я ожидаю от товарищей критики и помощи. А что касается подробного изложения событий и описания исторических явлений, скажем, правления Птолемея XIII или описания Фаросского маяка, читатель найдет это в соответствующих общих работах по истории эллинизма. Совершенно очевидно, что в работу объемом 20–22 листа нельзя включить весь материал истории эллинизма, и не в этом состояла моя задача, не в этом значение и смысл моей работы. Я посвятил всего несколько страниц истории Родоса или александрийской литературе; но я надеюсь, что вся работа в целом поможет специалисту, изучающему историю Родоса или эллинистической литературы, осмыслить правильно эту историю.

Фактическая история эллинизма у меня дана довольно систематически, и читатель сумеет получить довольно ясное представление о последовательном ходе политической, экономической и культурной истории эллинизма. Все же я допускаю, что некоторые дополнения, какие подскажут товарищи, были бы целесообразны с точки зрения большей ясности картины.

В частности, я подготовил главу о Пергаме и о Боспорском царстве, но не успел по болезни ее написать…

Основное мое пожелание – критиковать мою работу не с точки того, чего в ней нет, а с точки зрения того, что в ней есть, что она может дать нашей науке, нашему народу.

А. Ранович

Глава I
Основные проблемы истории эллинизма

История эллинизма мало привлекала историков, и до середины XIX в. она совершенно не была разработана. После великих достижений культуры Афинской рабовладельческой демократии V в., создавшей изумительные, до сих пор пленяющие нас произведения искусства, выдвинувшей гениальных философов, выдающихся государственных деятелей, непревзойденных мастеров художественного слова, вся последующая история Греции представлялась бледной, малосодержательной, не стоящей внимания. От обаятельной классической Греции историки предпочитали перейти к республиканскому Риму, в преданиях которого находили поучительные образцы гражданской доблести и военного искусства, и лишь бегло касались истории эллинизма. Только Александр Македонский, великий завоеватель, поразивший воображение не только современников, но и последующих поколений, занимал в истории античности подобающее место. Но при изучении истории Александра ограничивались констатированием факта, что после его смерти воздвигнутое им грандиозное сооружение рассыпалось.

К тому же недостаточность источников и трудность их истолкования и согласования, чрезвычайная сложность политической истории эллинизма отпугивали исследователей, считавших слишком неблагодарной задачу распутывания клубка источников ради выяснения мало интересного периода истории, периода упадка и иссякания творческих сил греческого народа. У Нибура даже вырвалось пожелание: «чтобы земля разверзлась и поглотила всех македонцев».

Между тем эллинизм – целая эпоха в истории древности. Он обнимает три столетия – от 336 г. (год воцарения Александра) до 30 г. до н. э. (год завоевания Римом последнего крупного эллинистического государства – Египта). Он охватывает почти весь тогдашний цивилизованный мир, от Сицилии до Индии, от Нубии до Боспора и Скифии; его влияние проникло до Италии и Испании на западе, до Китая на востоке. Можно сказать, что история эллинизма – это всемирная история того времени. В нем зародились идеи – научные, философские, этические, религиозные, которые веками владели миром. Произошли значительные сдвиги в экономике, в политических формах, в общественном сознании, в культуре. Независимо от той или иной исторической оценки происшедших изменений их нельзя, очевидно, игнорировать историку, стремящемуся осмыслить исторический процесс. Интерес к эллинизму в конце концов должен был возникнуть.

Впервые сто лет назад Дройзен ввел в науку самые термины «эллинизм», «эллинистический». С тех пор эта интересная эпоха изучается все серьезнее и глубже. Этому способствует непрестанный рост числа источников благодаря археологическим открытиям.

Буржуазная историография, однако, до последнего времени не только не создала единой стройной системы истории эллинизма, не только не установила единства взглядов на сущность эллинизма и его историческую роль, но даже не достигла единомыслия в определении географических и хронологических границ его. Дройзен довел изложение (главным образом политической, даже только военно-политической) истории эллинизма до 222 г. до н. э. Белох в третьем томе «Истории Греции» считает границей эллинизма 217 г. до н. э., когда римляне впервые вступили на территорию Балканского полуострова (в Иллирии), начав, таким образом, римский период древней истории. Чаще всего концом эллинизма считают 146 или 31 г.

По отдельным эллинистическим странам и по отдельным проблемам истории эллинизма написаны за последние десятилетия обширные серьезные исследования, но об эллинизме в целом серьезных трудов не появилось. Исключение составляет, пожалуй, представляющая несомненный интерес книга Тарна «The Hellenistic civilization», вышедшая впервые в 1927 г.¹ В 1941 г. вышел большой труд М. Ростовцева «The social and economic history of the hellenistic world», знаменующий, несомненно, определенный этап в разработке социально-экономической истории эллинизма в буржуазной историографии. Но и в этой книге, независимо от порочного модернизаторского подхода к явлениям социальной и экономической истории, политическая история обрисована лишь общими штрихами, а эллинистическая культура и вовсе не затрагивается.

В небольшой книжке об эллинистической религии, вышедшей в 1937 г., В. Шубарт пишет: «Понятие “эллинизм” в отличие от “эллинства”, благодаря как научной работе, так и открытиям за сто лет, стало настолько отчетливым, что при рассмотрении его по существу требуется всего лишь несколько слов, чтобы уверенно наметить основные линии»².

Слова эти звучат насмешкой. В действительности до сих пор буржуазные историки не только не пришли к общему мнению в определении сущности эллинизма, но и не нашли пути, по которому можно придти к удовлетворительному пониманию этой сущности.

«Что такое эллинизм? – спрашивает Тарн. – Для одних это – новая культура, сложившаяся из греческих и восточных элементов; для других – проникновение, распространение греческой культуры на Восток; для иных он – продолжение чистой линии древнегреческой цивилизации, для других – та же цивилизация, видоизмененная в новых условиях». Во всех этих определениях, по мнению Тарна, содержится истина, но не вся истина. Однако все эти определения трактуют эллинизм лишь как явление культуры, что при современном состоянии нашего знания этой эпохи явно недостаточно, не говоря уже о том, что эта культура сама требует объяснения в материальных условиях жизни. Сам Тарн ограничивается формальным определением: «Эллинизм – условное обозначение цивилизации трех столетий, в течение которых греческая культура воссияла вдали от родины». Правда, вслед за этим Тарн, устанавливая две стадии эллинизма, дает им более содержательную характеристику. Первая стадия – творческая, созидающая новое в философии, науке, литературе, в политике и государственных формах, с независимым греко-македонским миром, несущим свою цивилизацию на Восток; вторая стадия характеризуется иссяканием творчества, духовной и материальной реакцией Востока на Запад, греко-македонцы оказываются зажатыми между этим воздействием Востока и Римом. Окончательное суждение о сущности эллинизма Тарн оставляет на усмотрение читателя.

А между тем в ходе изложения Тарн делает немало интересных наблюдений. В частности, надо отметить то значение, какое Тарн придает рабству. Коренным отличием эллинизма от капиталистического мира он считает то, что эллинистический мир был «лишен машин и полон рабов» (стр. 2). «Чтобы видеть эллинистическое общество, каким оно было в действительности, не следует ни на миг упускать из виду его рабовладельческую подоплеку» (the slave background, стр. 6). Но из этого тезиса Тарн не делает надлежащих выводов и не развивает его.

Другие историки ищут корни эллинизма и причины его упадка в особых свойствах греческого интеллекта, в господстве тех или иных идей. В этом отношении типична небольшая, вышедшая в 1925 г. работа Эд. Мейера «Die Blüte und Niedergang des Hellenismus in Asien» (1925). Упадок эллинизма с конца III в. Эд. Мейер объясняет «внутренним распадом греческого духа», разлагающим действием восточных монархий и восточных религий, ослаблением культуры в результате ее вульгаризации, упадком творческого духа (стр. 60). Психологическое, даже мистическое начало в качестве объяснения исторической эпохи свидетельствует лишь о «внутреннем распаде» и «упадке творческого духа» самого Эд. Мейера, но никак не может удовлетворить даже буржуазного ученого, стремящегося выйти за границы чистого описания, притом субъективного.

Публикации эпиграфических и папирологических источников, дающих обильный, хотя и не всегда достаточный материал, касающийся социально-экономических отношений в период эллинизма, вызвали появление ряда специальных работ, посвященных экономическим проблемам эллинизма в отдельных странах в отдельные периоды. Таковы ценные работы М. М. Хвостова: «История восточной торговли греко-римского Египта», «Очерки организации промышленности и торговли в греко-римском Египте» и другие исследования.

Завершением этих работ в буржуазной историографии является упомянутый трехтомный труд М. Ростовцева о социально-экономической истории эллинистического мира, вышедший в 1941 г.

Ростовцев расходится с большинством буржуазных историков в оценке эллинизма как явления лишь культурно-исторического. Напротив, именно в области культуры эллинизм не принес, по мнению Ростовцева, ничего принципиально нового. В другой своей книге «The social and economic history of the Roman Empire» он подчеркивает, что эллинистическая культура – не греко-восточная, а греческая со слабой примесью восточных элементов. Восток сохранил свою культуру; эллинизм был лишь внешним налетом на ней, да и то заметен только в городах. Эллинистическая культура – раздел в истории греческой культуры³.

В «Социально-экономической истории эллинистического мира» Ростовцев рассматривает «эллинистический мир» не только как некое культурное единство, а как единство политическое и экономическое.

Хотя на протяжении всего своего труда Ростовцев дает подробные сведения, касающиеся экономической жизни и социальных отношений различных эллинистических государств на всех этапах эллинизма, он не сумел обнаружить и показать какие-либо закономерности, найти основную линию развития эллинистической экономики. И не потому, что Ростовцев не чувствует потребности в этом. В своей книге он пытается выделить основные, ведущие «факторы», осмыслить исторический процесс, показать экономическую базу эллинизма. Но эта задача ему не под силу вследствие буржуазной ограниченности его творческих установок. Как и все буржуазные историки, Ростовцев не видит основного, – что развитие обществ определяется развитием производственных отношений; он не приемлет учения о социально-экономических формациях; отсюда – неумение ввести отдельные явления в систему, усмотреть за разнообразными и противоречивыми факторами связующее их единство и, наоборот, обнаружить специфичность и разновидность в сходных по видимости явлениях.

Непонимание существа социально-экономических формаций неизбежно ведет к модернизации древней истории, к смешению принципиально различных экономических категорий, к перенесению в античность отношений феодального и особенно буржуазного общества. Тарн перечисляет ряд черт эллинизма, сближающих его с буржуазной современностью: существование различных государств с единой культурой; колебание цен и заработной платы; забастовки и революции; рост идей гуманности и братства и одновременно – жестокая борьба; эмансипация женщин и падение рождаемости; вопросы свободы и представительства; эмиграция и пролетариат; точные науки и рядом – суеверие; огромная литература по всем отраслям знания, но нет уже великих людей прошлого; распространение образования, и в результате – масса полуобразованных людей. Правда, Тарн отмечает, что сходство – не тожество, что египетские и современные забастовки, коммунизм и стоическая κοινωνία – разные вещи. Но это тривиальное замечание не устраняет основного ошибочного представления об отсутствии принципиальной грани между античностью и современностью. Все же Тарн, как мы видели, считает необходимым никогда не упускать из виду существования рабства при изучении эллинизма. Ростовцев же не делает различия между свободным и рабским трудом. Для характеристики социальных отношений в период эллинизма он применяет термины «буржуазия», «пролетариат», «феодалы», «крепостные», не задумываясь над спецификой сходных лишь по видимости явлений, над решающими особенностями общественных отношений в античности.

Отрицание социально-экономических формаций – основной порок буржуазной историографии. Тщательность исследования при эмпирическом рассмотрении деталей сменяется полной беспомощностью, когда дело доходит до широких исторических обобщений; здесь детали заслоняют целое, которое оказывается бесцветным, лишенным исторического своеобразия; история превращается в сумму отдельных событий, не связанных какими-либо историческими закономерностями. Это все равно, как если бы сводить сложные машины различной конструкции к сумме колес, рычагов и т. д.

Эмпиризм буржуазных ученых отнюдь не свидетельствует только о неумении понять исторический процесс в целом; за ним скрывается буржуазная классовая установка – признание вечности и неизменности социальных категорий капиталистического общества и тем самым вечности самого этого общества.

Буржуазная концепция истории мстит за себя тем, что не дает возможности правильно осмыслить историю. Собрав, систематизировав и исследовав громадный материал источников, Ростовцев все же не мог в объяснении роста и упадка эллинистических государств и эллинистической экономики пойти дальше психологических мотивов, так же как он, даже по собственному признанию, оказался бессильным объяснить падение Римской империи.

Чисто эмпирический подход к истории лишает историка критерия для оценки интересующих его явлений. Можно ли говорить об упадке в последние два столетия эллинизма? Это зависит от точки зрения, отвечает Тарн: если, например, ценить углубление религиозного чувства, мы наблюдаем в конце эллинизма рост; при противоречивости реальной действительности трудно сказать, что типично для эллинизма II в. – рынок рабов на Делосе или манумиссии в Дельфах, бесплодие перипатетиков или творчество стоиков. И Тарн предоставляет окончательное суждение опять-таки читателю. А Ростовцев в специальной статье, посвященной упадку античного мира⁴, высказывает сомнение, было ли падение Римской империи. Это зависит от «точки зрения»; произошло распадение империи, но оно компенсируется консолидацией церкви; выродилась античная культура, но создалась культура христианская и т. д.

Апелляция к «различным точкам зрения» в сущности означает отсутствие собственной; вернее, здесь обнаруживается диктуемое классовыми мотивами нежелание видеть закономерности исторического процесса, чтобы успокоиться на вере в неизменность судеб человечества на всем протяжении истории, на иллюзиях классового мира, на незыблемой основе «вечных истин» буржуазной морали.

Изучить эллинизм как историческую эпоху и понять его во всем его своеобразии нельзя без учета того основного факта, что эллинизм – этап в истории античного рабовладельческого общества, что он, следовательно, не представляет какого-то неисповедимого сцепления случайностей, а был исторически необходимым результатом всего предшествующего развития античной Греции с ее специфическими закономерностями рабовладельческого строя жизни. Конечно, многое эллинизм сохранил от классического периода. Эллинизм же в целом представлял хотя общественный переворот, но не революцию, так как оставил в неприкосновенности основную структуру общества, и изучать его следует в связи с историей рабовладельческого общества в целом.

В первую очередь, естественно, необходимо подвергнуть анализу те изменения во всех областях экономики, политики и идеологии, которые характерны для этого периода, и найти материальное объяснение происшедших изменений. И вот здесь сказывается бесплодность усилий буржуазных историков, не знающих или не признающих основных закономерностей социально-экономических формаций. Так, Bevan в своем труде «The House of the Seleucids» (v. I, L., 1902, стр. 11) пытается найти корни эллинизма в предшествующей истории Греции: греческая цивилизация «была создана городом-государством в силу некоторых качеств, которыми обладали объединения этого типа, но которыми не обладали восточные деспотии – сравнительная ограниченность территории, внутренняя свобода и привычка к свободному обмену мыслей. Но к IV в. до н. э. стало очевидным, что эти именно качества влекут за собой тяжелые пороки. Ожесточенные партийные раздоры в этих свободных городах часто становились необычайно длительными и приводили к страшным жестокостям. Почти всюду энергия народа растрачивалась в непрерывных распрях. Несовершенства маленьких государств становились все более явными, а между тем сама ограниченность их территории казалась необходимой для свободы. Греки теперь стали также страдать от своей отсталости в области религии». Оказывается, что кризис классической Греции, коренным образом изменивший физиономию общества, вызван привычкой к публичным прениям, свободой мнений и несовершенством религии. Такое наивное «объяснение» целой исторической эпохи вызвано не только идеалистическим мировоззрением автора, но и отсутствием серьезного критерия для оценки исторических явлений, вследствие чего автор не отличает существенного от случайного, причины от следствия.

Причины возникновения и упадка эллинизма надо искать в основных противоречиях рабовладельческого строя древней Греции. Греческие города-государства развивались неравномерно. Наряду с крупными городами, как Афины, Коринф, Мегары, с развитым ремеслом и торговлей, существовали отсталые районы, еще не ликвидировавшие пережитков родового строя, с примитивными формами хозяйства, со слабыми зачатками городской жизни. Обособленность городов-государств способствовала длительному сохранению бок о бок рабовладельческих общин разного типа. Форма аппроприации личности непосредственного производителя также была различна. Илоты в Спарте, пенесты в Фессалии характеризуют неразвитые типы рабовладельческого общества в соответствии с общей отсталостью экономики и общественного строя в этих областях. Наивысшего расцвета античная рабовладельческая формация достигла в Афинах, где поэтому отчетливее выступают основные исторические закономерности и основные противоречия рабовладельческого общества. В хозяйственном отношении мы здесь наблюдали максимальную в античности степень преодоления натурального хозяйства; здесь достигнута и наивысшая для античности политическая форма рабовладельческой демократии. Эксплуатация рабского труда здесь представлена в наиболее чистом виде.

В V в. Афины достигли вершины своей экономической и политической мощи, дали миру величайшие достижения в области культуры. Но с этой вершины начинается неуклонное падение, наступает кризис.

Это не случайное явление. Только коммунистическое общество, где уничтожены общественные антагонизмы, имеет беспредельные перспективы развития. В классово-эксплуататорском обществе внутренние классовые противоречия делают развитие возможным лишь в ограниченных пределах. Внутри известных границ возможны величайшие достижения, расцвет культуры, рост производительных сил. Но наступает момент, когда эти границы становятся тесными, и тогда либо их прорывает социальная революция, либо общество должно развалиться.

В рабовладельческом обществе пределы развития ограничены существованием рабства. Рабский труд служит препятствием для роста производительности труда, для развития общественного разделения труда. Говоря о производстве, основанном на рабстве, Маркс в «Капитале» отмечает: «…экономический принцип такого способа производства – применять только наиболее грубые, наиболее неуклюжие орудия труда, которые как раз вследствие своей грубости и неуклюжести труднее подвергаются порче»⁵. «…правило рабовладельческого хозяйства тех стран, в которые ввозятся рабы, таково: самая действительная экономия заключается в том, чтобы выжать из человеческого скота (human cattle) возможно большую массу труда в возможно меньший промежуток времени»⁶. Технический прогресс в античности поэтому был совершенно ничтожен.

Рабский труд не стимулировал технической мысли не только потому, что при неограниченных возможностях добывания рабов и подневольном характере их труда расширение производства достигалось главным образом увеличением числа занятых в производстве рабов. Само отношение к труду как к рабскому занятию, презрение к труду было серьезным препятствием росту производительных сил. Правда, труд земледельца не считался зазорным; ведь основу древних полисов составлял коллектив землевладельцев. В идиллиях и буколиках идеализировали труд земледельца, а анекдот о Цинциннате, шествующем за плугом, и сейчас преподносится в буржуазной школе как достойный образец. Но концентрация земельной собственности в руках немногих, появление значительных земельных владений, обрабатываемых рабами, сделали и труд земледельца мало почетным занятием; греческое ἀγροῖκος, как и латинское rusticus, означает крестьянина и вместе с тем грубого, невежественного мужлана. При таком отношении к труду как к рабскому занятию не только ремесло, но и сельскохозяйственный труд сохраняли рутинную технику. Только военное дело и искусство обнаруживают технический прогресс.

Великие греческие мыслители и ученые не ставили себе задачи совершенствовать орудия труда, изобретать новые, овладевать новыми видами энергии. Рабский труд делал это не только ненужным, лишним, но и не заслуживающим внимания ученого. Поэтому, производство, хотя и достигало в отдельных отраслях высокого мастерства (производство керамики, ткани, вина), в общем сохраняло традиционные приемы. «Современная промышленность никогда не рассматривает и не трактует существующую форму известного производственного процесса как окончательную. Поэтому ее технический базис революционен, между тем как у всех прежних способов производства базис был по существу консервативен»⁷.

Указанные особенности рабовладельческого способа производства неизбежно должны были привести в древней Греции к торговому кризису. В основном производство в древности носит натуральный характер, и бытие людей как товаропроизводителей играет подчиненную роль. Но в некоторых греческих городах-государствах, например в Афинах или Коринфе, товарность хозяйства была высока, и торговля была жизненно необходимым условием экономического благополучия. В частности, Аттика нуждалась в привозном хлебе, а для ввоза хлеба надо было вывозить товары, чтобы иметь деньги. Но при рабовладельческом способе производства возможно только экстенсивное расширение рынка, и уже в силу этого оно не может быть беспредельным. Кроме того, несложное производство легко осваивается потребителями товаров, что приводит к вытеснению привозных товаров местными. Археологические исследования последнего времени выясняют все более значительную роль местного производства в Северном Причерноморье, одном из важнейших рынков сбыта греческих товаров.

Относительное и абсолютное сужение рынков приводит к ожесточенной конкуренции между греческими городами по мере того, как они втягиваются в торговый оборот; таким образом, падение торговли осложняется острыми противоречиями и военными столкновениями между греческими городами-государствами. Экономическая автаркия полиса превращается с течением времени в стеснительные оковы, в источник тревог, волнений, разорения, обнищания.

В процессе развития рабовладельческого общества изменяются также отношения собственности. Развитие рабства, денежных отношений, обмена разлагает традиционные отношения, которые мыслились (по крайней мере в идеале) как равенство членов рабовладельческого класса; господство этого класса в целом и было воплощено в афинской демократии. Но «там, где уже имеется налицо отделение членов общины, как частных собственников, от самих себя, как городской общины и как людей, распоряжающихся территорией города, там появляются также и такие условия, в силу которых отдельный человек может лишиться своей собственности, т. е. может лишиться того двоякого отношения, которое делает его равноправным гражданином, членом коллектива и собственником»⁸. Классовая борьба между богатыми и бедными, борьба внутри рабовладельческого класса становится, таким образом, исторически неизбежной, усложняя классовую борьбу между рабовладельцами и рабами. Социальные утопии Платона были выражением стремления рабовладельческого класса преодолеть хотя бы в мечтах борьбу классов.

Ограниченность рамок, в которых развивается рабовладельческое общество, не допускает – внутри этих рамок – воспроизводства беспредельно. «Воспроизводство является в то же самое время по необходимости производством заново старой формы и разрушением ее»⁹. «В самом акте воспроизводства меняются не только объективные условия, так что, например, деревня становится городом, дебри – очищенным от леса полем и т. д., но производители сами меняются, вырабатывая в себе новые качества, развивая самих себя благодаря производству, переделывают себя, создавая новые силы и новые представления, новые способы общения, новые потребности и новый язык»¹⁰. «Определенная ступень развития производительных сил трудящихся субъектов (которой соответствуют определенные отношения их между собой и к природе) – вот в чем, в конечном счете, причина разложения как коллектива, в который они организованы, так и основанной на нем собственности. До известной точки – воспроизводство. Затем переходит в разложение»¹¹. Разложение способа производства, таким образом, неизбежный продукт диалектического развития рабовладельческой социально-экономической формации, а вследствие узости, ограниченности и связанности ее экономической базы это разложение сказывается довольно быстро.

В Греции кризис наступил уже в конце V в. до н. э., после Пелопоннесской войны. С особенной отчетливостью проявляется кризис политический. Самодовлеющий полис, вполне удовлетворявший интересам рабовладельцев при относительно ограниченном производстве, стал тесен с ростом производства, с расширением обмена и денежных отношений, с увеличением товарности хозяйства. Углубление противоречий внутри рабовладельческого класса, усиление классовой борьбы, принявшей открытые формы (бегство 20 000 рабов в Декелею на сторону спартанцев в Пелопоннесскую войну) привели к тому, что полис перестал давать своим гражданам устойчивость против гнетущих общественных сил, уверенность в себе, в своих силах. Жизнерадостность и гармоничность, чарующие вас в классическом греческом искусстве, были выражением той прочности существования, которую гарантировал гражданину полис, хотя только в своих ограниченных пределах. В IV в. полис экономически и политически не соответствовал больше тем условиям, которые вызвали его к жизни и давали ему устойчивость и силу.

Обеднение граждан, многие из которых уже не в состоянии были сами снаряжать себя в поход, привело к тому, что народное ополчение все больше и чаще заменяется наемным войском. В Аттике уже в начале IV в. Ификрат выступает как вождь наемников и соответственно этому реорганизует военную тактику. Создание наемного войска из солдат-профессионалов отрывало гражданина от его полиса, а в руках полководца оно могло служить орудием, направляемым и против собственного народа. Служба в войске из обязанности и привилегии гражданина превращается в профессию, и гражданство соответственно лишается реальной силы и политического значения в полисе.

Политический кризис полиса был осознан раньше всего. Это отразилось вначале лишь в философских идеях и в публицистике, рассчитанной на узкий круг верхов рабовладельческого класса. Уже софист Горгий в своем выступлении в Олимпии призывал греков к единомыслию (ὁμόνοια), к единению против общего врага – персов.

Аристотель, считающий полис нормальной и правильной формой государственной организации, отмечает, однако, в «Политике» (IV, 6), что «эллинство могло бы править миром, если бы добилось единого государственного устройства». А Исократ в своем сочинении, обращенном к Филиппу Македонскому, уже прямо призывает его стать арбитром по всем греческим делам.